Звонок из приемной

Нынешний век не так пуглив, как век минувший. Информация о том, что «к нам едет ревизор», в трепет никого не повергает. В плановом народном хозяйстве и ревизии плановые. Подсуетиться, понятно, надо, но чтобы паниковать...

Комиссия же из Москвы, из Комитета народного контроля СССР, грянула как гром с ясного неба. И в наиболее престижном промтоварном магазине № 1 города Ростова-на-Дону обнаружила припрятанные по подсобкам дефицитные товары на 188 тысяч рублей. Напрасно директор магазина объясняла, что товары эти не какие-нибудь там... спекулятивного назначения. Товары отложены «по указанию». Для обмундирования делегатов, депутатов и другого актива; в нем передовые доярки и механизаторы, монтажницы и токари поедут на слеты, съезды и конференции.

— Не выпустишь же актив в ту же Москву абы в чем, — уверяла комиссию директор.

Комиссия молчала. Но в молчании директор, Лариса Николаевна Белкина, не улавливала привычного понимания. Ничего не попишешь: Москва слезам не верит, а указания... Москва сама дает указания.

Комиссия уехала, а в городе тогда, по словам Ларисы Николаевны, началась паника. Было это в далеком 1981 году. Когда в городе Ростове-на-Дону торговлей правил Будницкий: суд над этим матерым вором мы видели на голубом экране. Вот к этому-то Будницкому и примчалась директор магазина № 1.

—           «Надо искать пути», сказал тогда шеф, — вспоминает Лариса Николаевна, — я и начала искать. Но этого человека (жест в сторону скамьи подсудимых) я никогда не знала, не видела и даже не слышала о нем. Мне так хотелось остаться на должности, и я цеплялась за соломинку. Мне сказали: надо двадцать пять. И я дала двадцать пять.

—           Кто вам назвал эту сумму?

—           Рядом с моим магазином швейное объединение. Генеральным директором там была Геворкян, она и сказала, что у нее есть человек в главке, а у того человека есть еще человек где-то...

Пригласили свидетельницу Геворкян. Точнее, попросили ввести, поскольку она уже отбывает. В общих чертах она все подтвердила, сказав, правда, что деньги «человеку из главка» передавала не лично, а через своего заместителя Погодина. И он все подтвердил, сообщив, что передал деньги заместителю начальника швейного главка Бабаеву. Того приводить не было необходимости — он сидел в зале суда за барьером. И показал, что да, дескать, деньги получил и пообещал: «Организуем звонок».

И был звонок. Даже два. В Ростовский обком партии первому секретарю. А потом в Комитет народного контроля СССР — председателю. Звонил человек по фамилии Бровин, сидящий сейчас тоже за барьером. Ничего не требовал. Никаких указаний не давал. Просто позвонил и вскользь поинтересовался «делами Белкиной». Поинтересовался в доброжелательном для нее ключе. В 1981 году это было. Люди и обстоятельства сменились. А Белкина в День суда еще директорствовала в магазине № 1 города Ростова-на-Дону.

Звонок тогда прозвенел из заоблачных сфер. Бровин был секретарем Л. И. Брежнева. Сейчас он, Бровин, сидит, как любят писать судебные репортеры, на жесткой скамье. Его дело рассматривает в открытом заседании коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР под председательством И. Алхазова (народные заседатели К. Амосов и А. Заславский). Обвиняется Геннадий Данилович Бровин — 53 лет от роду, отец двоих детей, в прошлом член КПСС — в получении взяток. Рядом с ним соучастники. Таковы, так сказать, анкетные данные процесса.

Сам же процесс проходит буднично, без особых неожиданностей. Разве что Бабаев, уже осужденный по другому делу, а теперь привлеченный и по этому, именно здесь «раскололся» — признался в том, что раньше отрицал, и выдал 20 тысяч рублей.

В этом смысле я даже испытывал некоторое разочарование. Потому что, откровенно говоря, ждал сенсационных разоблачений, если и не миллионных, то сногсшибательных сумм, компрометирующих связей и т. д. и т. п. Ничего этого не было. «Вышли» на Бровина, когда слушали здесь же, в Верховном Суде, куда более крупное дело о хищениях и взятках в системе Минлегпрома РСФСР (давно законченное). Предъявили обвинение в трех эпизодах — получение 19 тысяч рублей в общей сложности да плюс дубленка по четвертому эпизоду. Бровин во всем признался на следствии, ничего не отрицал и в суде. Никаких преступных ниточек «наверх» не установили ни следствие, ни суд. И пусть читатель поверит — их и не было. Ни с кем из сильных мира сего Бровин не вступал в сговор. Занимал должность «секретарши» — был одним из трех дежурных секретарей. Доложить вечернюю почту, позвонить в область или республику по поручению и получить оттуда требуемую информацию, вести необходимую канцелярию — вот обязанности, в круг которых он был введен путем устного инструктажа. Но, как однажды сказал некий проходимец, указав на аппарат правительственной связи, «мне бы такой телефончик».

По такому вот телефончику и позвонил Бровин в Ростов-на-Дону первому секретарю обкома партии И. Бондаренко. По делу. Спросил о видах на урожай, о выполнении планов, о нуждах области. Между деловых фраз: «Кстати, там у вас дело Белкиной... нет, лично я ее не знаю, даже никогда не видел, ей до пенсии, говорят, всего год остался, нет, дело, понятно, ваше, решайте, как считаете нужным... Да, так что там на Ростсельмаше»?» — «С Белкиной посмотрим», — был ответ, а дальше опять пошел разговор о планах и урожаях.

Так изложил суду этот эпизод Бровин. Бывший первый секретарь свидетель Бондаренко в принципе все подтвердил.

— Бровина, — сказал, — я лично не знаю, встречал в приемной. А звонить — звонил он, насчет Белкиной. Мне докладывали тогда: нарушения порядка торговли прикрывали заботой об активе. К тому же Белкину к награде собирались представить. Да, Школьникову я, помнится, звонил, чтобы дело Белкиной нам прислали, мы всегда стремились такие вопросы сами рассматривать. Как обсуждали ее, забыл теперь. На должности она осталась.

Бондаренко, разумеется, не подозревал, что за Белкину передали Бровину 6 тысяч рублей. (Между прочим, из 25 тысяч, взятых с нее, остальные «растерялись», двигаясь по цепочке.) Он не сказал суду, как воспринял звонок Бровина, почему тотчас начал звонить в Комитет народного контроля СССР и почему Белкину, освобождение от должности которой по справедливости было предрешено, вдруг фактически простили, ограничившись выговором. Собственно, от свидетеля всего этого суд и не требовал. А я все же рискну предположить, почему столь высокое лицо, как первый секретарь обкома, забыл и про высокий пост свой, и про партийную принципиальность.

Он отлично понимал, что никакого «указания» по поводу завмага не было и быть не могло. Знал, что просьба абсолютно необязательна. Был уверен — не мог не быть в этом уверенным, — что если поступит принципиально, если не откликнется на звонок, никаких неприятных последствий для него не будет и быть не может. И все же, образно говоря, встал по команде «смирно» и отчеканил «бусделано». Сильнее собственного достоинства и достоинства организации, которую он возглавлял, было молчалинское стремление угождать и сильным мира сего, и тем, кто рядом с ними. Осознавал, не мог не осознавать, к чему обязывает его столь высокое положение. Однако же хорошо чувствовал «дух времени», сгущенную атмосферу подхалимства и начальстволюбия. Нет, в случае не отказа даже, просто вежливо-молчаливого игнорирования звонка ничего не будет. А все ж таки... Мало ли что... Как «там» доложат... И даже мысль о Законе не посещала людей, встававших по стойке «смирно»!

Застойное время рождало не только «теневую экономику», но и «теневую администрацию». О ее силе и влиянии думал я, слушая показания одного из ее представителей. Об анонимном, я бы сказал, ее могуществе. Это ведь она, теневая администрация, родила пресловутое — «есть мнение». Фраза эта слетала с трибун сессий и конференций, употреблялась на заседаниях и бюро, при решении деловых и кадровых вопросов; произносилась, когда невиновных осуждали на страдания, а виновных избавляли от наказания. «Есть мнение» завораживало, выбивало аргументы, стирало собственные мнения. Чье мнение? Это-то как раз и было под строгим табу. Как в иных племенах нельзя под страхом тягчайшей кары произнести имени божества, так и в сферах влияния теневой администрации не полагалось выяснять, кто же конкретно и почему именно такое мнение высказал. Оно «есть», и это все определяет.

Оно и спасло Ларису Николаевну от снятия с работы. Само собой, что никому и в голову не пришло выяснять происхождение «мнения», а тем более его обсуждать. Вряд ли в Ростове знали, что Бровин позвонил тогдашнему председателю Комитета народного контроля СССР и так же между прочим осведомился о «деле Белкиной». И так же необязательно поинтересовался, не могли бы разве на месте обсудить этот вопрос, так ли необходимо его обсуждать на Комитете. И все пошло по той же схеме...

Было бы, очевидно, неправильно уж очень резко осуждать тех, кто столь ревностно отнесся к звонку из сфер, никого вроде бы ни к чему не обязывающему и ничем в случае игнорирования не грозящему. Это со стороны легко судить. Попробуем представить себя на месте чиновника, вполне честного и добросовестного, услышавшего полунамек, полупросьбу, полууказание из сфер. Необязательно заоблачных, из более близких. Ну хотя бы из приемной того же тов. Бондаренко. Ведь подумаешь, прежде чем с достоинством игнорировать. А вдруг нужда заставит через того же автора звонка обращаться к «самому»? Да если и не заставит, если не будет такой нужды — все равно как-то некомфортно станет, коль не прислушаешься и не внемлешь.

Тут половина ответственности, а может, и больше— на самих сферах. Между прочим, мы только понаслышке знаем мир помощников, референтов, консультантов, секретарей высоких должностных лиц. Кто они и что они? Чем заняты и какими правами располагают? На процессе, кстати, адвокат Л. Магид, защищавшая Бровина, поставила вопрос о том, являлся ли ее подзащитный должностным лицом. Вопрос не праздный. Незаконное вознаграждение закон квалифицирует как взятку лишь в том случае, если его получило должностное лицо, то есть служащий, наделенный административно-распорядительными функциями. Слесарю или доярке можно дать за услуги незаконно деньги, но они не образуют взятку. А кто секретарь или помощник большого начальника? Никакими правами юридически и не наделен, а может все. Что превосходно подтвердил подсудимый.

Суд признал, что Бровин — должностное лицо, занимавшее ответственное положение. Это было непроизвольное решение — в 1977 году Пленум Верховного Суда СССР дал соответствующее разъяснение. Но я-то думал не столько о юридическом — «имеет право», сколько о фактическом — «может», о положении значительной армии помощников и секретарей руководителей министерского или местного масштаба.

Не для реверанса это, но они в подавляющем большинстве самоотверженные трудяги. Не станем выяснять, кто, как, по каким причинам и какими путями замещает эти должности. О них говорят разное, порой не очень лестное. А они тянут тяжело груженный воз и не так уж редко растворяют свои способности и таланты в канцелярской рутине; их, даже того заслуживающих, обходит известность: статьи в газете или доклад на собрании, ими писанные и подготовленные, идут не за их авторством.

Но, будем откровенны, в глазах нижестоящего аппарата фигура секретаря, помощника, референта или консультанта сливается с фигурой шефа. Не отвечающие ни за что юридически, они имеют очень широкие возможности. В том числе и для злоупотреблений своим положением. Их действия должна бы сдерживать совесть. Но, как точно замечено, угрызения совести начинаются только там, где кончается безнаказанность. Вероятно, эта категория работников подбирается с особым тщанием. Уж если говорить о месте работы Бровина, то его анкету, надо полагать, так просветили, что ни пятнышка не осталось незамеченным. Только как же высветить нравственные устои человека? Как их оценить? Не стандартной же фразой характеристик — «морально устойчив». Я слушал Бровина, кратко пересказанную им самим биографию. Все в ней чисто, стерильно чисто. Может быть, это и вводит в заблуждение — анкетная чистота?

Он свою должность занимал 13 лет. Попал на нее без всякого кумовства и блата. Крестьянский сын, ставший рабочим, выучившийся на юриста. Расторопный, толковый и ничем не запятнанный. Без каких бы то ни было высоких знакомств и влиятельных покровительств. А вот уж там, в самой близости к власти, и началось то, что некогда обозначали словом «перерождение». Почему-то у меня слово это вызывает отрицательные чувства. Возможно, по причине частого его употребления при многих разгромах многих оппозиций. Но оно предельно точно передает суть случившегося с человеком.

Собственно, падение Бровина началось с того, что он сделал доброе дело. Действующие лица этого эпизода прошли перед судом. Но называть их не стоит. Женщина из Владивостока с безнадежно больным ребенком приехала к родителям в Москву после того, как муж ее оставил. Все хлопоты о прописке оказались пустыми. И тогда она стала искать обходные пути. Через цепочку знакомых добралась до Геннадия Даниловича. Один его звонок — и вопрос был решен. Он ничего.не требовал за услугу, ничего не ждал. Но «цепочка» действовала сама по себе. Отцу той женщины сказали: «Надо дать». Сказали, что две дубленки. И он их купил. Одну принесли Бровину и оставили.

—           Я ничего не просил, не ставил никаких условий и был удивлен, обнаружив в свертке дубленку (вторая «потерялась» по дороге. — Ю.Ф.),— говорит он суду. И я ему верю. Вот только когда затем утверждает, что хотел вернуть, но не нашел возможности, — этому верить трудно. Если хочешь от чего-нибудь отказаться, надо отказываться наотрез. Хотел вернуть, но примерил и оставил, пришлась впору.

А в следующий раз была просьба посодействовать, чтобы выпускника военного училища оставили служить в Москве. Опять через сложную цепочку.

—           Позвонил генералу. Ничего не требовал, просто спросил: нельзя ли оставить в Москве... И был удивлен, когда мне передали пакет.

—           А что в том пакете было?

—           Три тысячи рублей. (С родителей взяли четыре. — Ю. Ф.)

Ждал за услугу или не ждал, только сам Бровин и знает. Факт, что взял. С очень большой, не правовой, разумеется, а «чисто человеческой» натяжкой еще можно посчитать дубленку подарком за помощь несчастной женщине. А три тысячи, дошедшие от родителей офицера, хоть доставленные после услуги, это разве подарок в благодарность? Нет — взятка!

Но как же все легко! Звонок — и все крутится, вертится, ломаются все правила и нормы, на том конце провода сразу же встают по команде «смирно». Вот это самое перерождение и пошло полным ходом, будто душевная раковая опухоль. Какие законы могут противостоять действиям теневой администрации? «Слово», донесшееся из горных высей, тотчас становится «делом». Мало того — оно порождает своего рода «лавинный» эффект злоупотреблений, как бы благословляет беззакония и их прикрывает.

Это истина, что на одном уровне зла удержаться невозможно; перерождение, начавшись, развращает до дна. Очередной свидетель по делу Бровина тоже был доставлен в зал суда под конвоем — бывший начальник швейного главка Минлег-прома РСФСР Зиняков. Как и Белкина, он попался на злоупотреблении своим служебным положением и ему грозило увольнение от должности. И опять извилистым путем, через Бабаева, который был у Зинякова замом, а дальше через бывшего директора престижного сочинского ресторана Петросяна (и его доставили в суд с охранником) добрались до Бровина. Тут уж прямо пообещали: спаси Зинякова от снятия с должности — десять тысяч.

Звонок куда нужно. Легкий намек: «Обязательно ли снимать?!» И... Бровину принесли 5 тысяч. «Кажется, шел разговор о десяти», — напомнил он. Тотчас же доставили недостающие пять. Доставили бы, очевидно, и больше. Такой человек в сферах!

И последний эпизод в обвинении Бровина — с Белкиной.

— Всего четыре эпизода, — сказал в своей речи государственный обвинитель, старший помощник Генерального прокурора Г. Смирнов, — но за ними картина полного разложения. Это одно из дел, рожденных периодом застоя. Но подсудимые, в первую очередь Бровин, и создали атмосферу пренебрежения Законом и моралью, беспринципность возводили в принцип жизни.

Осужден Бровин на 9 лет лишения свободы с конфискацией имущества. Перед вынесением приговора ему, как и полагается, было предоставлено последнее слово. Во все время процесса я смотрел на него, стараясь хоть что-то понять в этой личности. Все же он представляет, так сказать, и время, и «сословие». Понятно, в оценках надо делать поправки на обстоятельства, в которых находится человек в тот или иной момент. Чувствовалась его раздавленность. Он это как бы и подтвердил в последнем слове: говорил, что и так жестоко наказан, что принял величайший позор, что надеется на гуманизм нашего общества и советского суда, а также что прокурор выбирал уж слишком жестокие слова в обвинительной речи.

Еще и еще раз повторю: трудно оценивать поведение человека, оказавшегося в таком положении. Бывает, однако, что и, так сказать, на краю находит человек в себе силы сохранить достоинство. У Бровина таких сил, похоже, не оказалось. Да и было ли оно, достоинство, «тогда»? Вряд ли. Было самодовольство и рабское всесилие. Он добросовестно исполнял обязанности, но не чувствовал ответственности перед должностью, не понимал: должность от слова «долг». Предал и долг и должность. И тех, кто ему доверял.

На фоне многих преступлений, ставших в последнее время достоянием гласности, четыре эпизода этого уголовного дела, 19 тысяч рублей взяток и впрямь могут показаться не столь уж значительными. Только суть всего дела в количественном измерении не выразишь. Через эту фигуру распространялись волны разложения и развращения с усилением, прямо пропорциональным расстоянию. Казнокрады и взяточники находили через таких, как Бровин, надежный заслон и от меча Закона, и от общественного гнева. Не случайно упоминал я все время «цепочки», ведущие к Бровину. И то, что свидетелей доставляли под конвоем. Они осуждены не по этому, по другим делам. Уверенные в покровительстве того же Бровина, они становились преступниками. Оставаясь на должности, они насаждали неверие в правду, справедливость и законность...

Нет, не так уж и бесстрашен наш век. Ибо не сумел справиться со многими проявлениями зла. Мы только-только начинаем возрождать достоинство человека вообще и человека на должности в частности. Через демократию и гласность. Согласитесь, только, пожалуй, они способны по-настоящему противостоять «телефонному праву», могуществу анонимных мнений, которых и в приро-де-то, возможно, нет, но которые еще недавно сокрушали все и обезличивали всех.

Сам факт этого судебного процесса разве не обнадеживает? Перед Законом равны все — этот принцип провозглашался всегда, в том числе и во времена застоя. Однако тогда оставался лишь принципом, правовым капиталом, не реализованным практикой. Быть может, один из самых существенных результатов перестройки и состоит в том, что право входит, вошло в жизнь. Если и питает кто-то надежду прикрыться положением, рангом, уйти в покровительственную тень — это пустые надежды. Время уже не то. И ответственность за любые беззакония становится не лозунгом, но фактом.