Шестая версия

В зале суда как-то обостренно принимаешь знаменитый авторский монолог Гоголя в «Мертвых душах». Помните? «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! Мог так измениться. И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости... Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно».

В суде, как правило, подводится начальный итог если не всей жизни, то какой-то части ее. Словно машина времени переносит нас через годы, и мы видим ужасный финал распущенности, невоздержанности, попрания нравственного закона, забвения чувства долга и всего того, что неумолимо ведет к преступлению, если не будет остановлена где-то по пути.

В зале Московского областного суда ужасная нравственная «старость» совсем молодого, только что начавшего жить человека предстала на сей раз во всей своей отталкивающей наготе. Не прожить еще и четверти века и отвечать из-за барьера на вопросы о том, как ты убивал человека — что может быть трагичнее? Видеть мать, ушедшей из жизни по твоей вине, и видеть собственных сникших родителей, и рассказывать о том, как ты... Рассказывать во всех деталях и подробностях, необходимых правосудию, участвовать в следственных экспериментах, воссоздавать картину происшедшего, под десятками недоумевающих и презирающих взглядов твоих друзей и сослуживцев — такое трудно представить и в кошмарном сне.

А это между тем не сон. Все это в течение нескольких дней происходило в зале суда. И все эти дни и судьи, и участники процесса, и присутствующие задавали себе одни и те же вопросы: в чем же дело? и почему? и каким образом? Судьи, — чтобы вынести справедливый приговор. Мы — публика, — чтобы понять то, что кажется фантастически невероятным. Да, жестоко прав великий русский писатель: «Все похоже на правду, все может статься с человеком...»

В одиннадцатом часу ноябрьского хмурого вечера инспектор Химкинского горотдела милиции Кокарев совершал объезд на патрульном мотоцикле. На глухом Куркинском шоссе он увидел стоящий у обочины мотоцикл с коляской. Остановился. Осмотрел. На дне коляски лежал зонтик, две дамские сумочки и еще какие-то вещи. Неожиданно из кустов вышел человек. Инспектор направил на него фонарь и увидел, что человек в крови.

—           Мотоцикл чинил, порезался вот, — сказал незнакомец голосом, прерывавшимся от волнения.

—           Это ты, наверное, дорожный знак у меня сбил, вот и порезался, — принимая игру, сказал инспектор, — а ну поедем.

И привез незнакомца к проходной дома отдыха. Отсюда вызвал оперативную группу. Задержанный долго не упирался — он сознался, что только что убил девушку и спрятал труп в кустах близ того места, где его увидел Кокарев. Выехали туда и без труда отыскали тело. Врач установил, что смерть наступила от удара тяжелым камнем по голове либо от удушья — рот жертвы был заткнут мохеровым шарфом. Тут же нашли камень и другие вещественные доказательства. Так что с точки зрения криминологии ничего сложного не было.

Для правосудия, наоборот, сразу же начались сложности.

Задержанным оказался Владимир Чеботарев, 23-летний техник-конструктор. Убитая им девушка (назовем ее Лидией Соколовой) — имела от роду 24 года и работала на том же предприятии инженером. Оба были холостые. Никаких связей между ними не было — просто знакомые по работе. По словам Чеботарева — а кроме его показаний никаких других уже быть не может, — в тот вечер Лида попросила прокатить ее на мотоцикле. Они случайно встретились в универмаге, где Лида купила себе к празднику сумку, а Владимир зашел купить какой-нибудь сувенир — на праздники он решил поехать в Воронеж к девушке, с которой познакомился летом в Анапе. Вышли. Владимир завел мотоцикл, Лида села в коляску. Это было в 9 часов вечера. Лиде оставалось жить несколько минут, отцу Лиды — меньше суток (он умер от разрыва сердца, узнав о судьбе дочери). Владимиру — чуть больше часа оставаться на свободе...

Больше года прошло с момента трагедии на Куркинском шоссе. В июне собрался суд, но дело было послано на доследование. И вот нынешний процесс.-

Мотивы — вот тот стержень, вокруг которого шли все споры в этом процессе. Сам факт преступления ни у кого не вызывал сомнений. Чеботарев сразу же сознался, сразу же были найдены орудия убийства и другие вещественные доказательства. Но каким образом все совершилось и, главное, с какой целью, для чего, это было не ясно. Казалось, что их и нет, причин и целей. Во всяком случае на первых допросах Чеботарев отрицал их начисто: убил, потому что возникло непреодолимое желание убить. Вскоре, однако, он отказался от этой версии.

— Я, видите ли, — говорил он следователю, — нравился ей, хотя и не подозревал этого. А в тот вечер она мне объяснилась. И стала домогаться моей любви... На этой почве все и произошло.

Потом, поняв абсурдность такого объяснения, Чеботарев сменил пластинку. Он нравился ей, она ему тоже. Там, во время поездки они объяснились. Он захотел пойти дальше. И на этой почве...

На судебном заседании в июне следствие обосновало именно эту версию. Но кроме признания (оно в нашем суде является доказательством, но лишь в совокупности с другими, и абсолютного значения, как это многие думают, не имеет), никаких улик, подтверждающих эту версию, не было. На суде же Чеботарев заявил, что признание ему «было подсказано следователем». Теперь обвинение поддерживает версию убийства с целью грабежа (Чеботарев собирался в Воронеж, а денег не хватало, а Лида получила зарплату в тот день). Сам Чеботарев это отрицает и выдвигает новую версию: там, на шоссе, Лида сказала, что зря он едет в Воронеж, что «южные знакомства» всегда несерьезны, а что сама его знакомая... и Лида произнесла очень обидные слова. Он, Чеботарев, оскорбил Лиду тем же, та дала ему пощечину, он не выдержал, схватил камень и...

Если учесть обилие версий и очень слабые подтверждения каждой, то нетрудно понять всю сложность нравственно-правового клубка, который предстояло распутать судьям. Им мало было сказать — убил Чеботарев. Им нужно было сказать — убил, преследуя такую-то цель. И на этой основе дать точную квалификацию преступления, чтобы назначить справедливую меру наказания. Без этого всего нет правосудия, а возможна только расправа. И отрадно было видеть, как без суеты, отвергая любое давление извне, не поддаваясь страстям и эмоциям, судьи вершили свою высокую миссию.

Залу, например, очень не понравилось ходатайство адвоката вызвать в качестве свидетеля соседку по квартире погибшей. Подавляющее большинство в зале — сослуживцы преступника и его жертвы. Они возмущены и оскорблены этим злодеянием, они требуют самой суровой кары Чеботареву, они не хотят, чтобы и малейшая тень была брошена на действительно чистый и светлый образ Лиды. И все же суд, сделав какой уж раз предупреждение очистить зал в случае шума, удовлетворил ходатайство. Не для того, чтобы была брошена тень, но чтобы объективно было исследовано преступление и все, что с ним связано.

Наэлектризованной до предела публике кажутся лишними бесконечные экспертизы и эксперименты, ей не нравятся вопросы адвоката, который честно выполняет свой долг; она возмущена тем, что «этот подонок, убийца» смеет задаьать вопросы свидетелям и даже представителям потерпевшей. Судьи терпеливо и бесстрастно исследуют каждый факт, каждую деталь. И единственное, в чем их, пожалуй, можно упрекнуть, — в снисходительности к залу. Понятной в данных обстоятельствах снисходительности.

Пока правосудие выясняет все необходимые ему подробности, нелишне, думается, поговорить еще об одной версии этого преступления — о версии, которая, очевидно, не ляжет в основу приговора, но которая будет все равно присутствовать, какое бы объяснение мотивам преступления ни выбрал суд. Это — версия нравственной деградации личности Владимира Чеботарева.

Для ее обоснования у нас данных маловато, но они все же есть. Они могут показаться незначительными, однако ими вряд ли стоит пренебрегать. В противном случае вообще все необъяснимо, ибо нет никакой видимой связи между фактами предшествующей жизни Владимира Чеботарева и тем, что произошло ноябрьским вечером.

Все характеристики Чеботарева, которые имеются в деле — из школы, из техникума, из мотоклуба, с предприятия, стандартны, скупы и все положительны. Владимир не пил, не увлекался наимоднейшими танцами и тряпками, его не отнесешь к числу пижонов или мещан, прожигателей жизни или хулиганов. Весь классический универсальный набор для характеристики отрицательного персонажа в данном конкретном случае не срабатывал. Больше того, на суде свидетели говорили о Владимире хорошо и вопросы представителя потерпевшей, настойчивые вопросы об отрицательных чертах подсудимого не дали результатов: парень как парень, увлекался коньками, потом велосипедом, в последнее время мотоциклом; неплохой товарищ, хороший работник, выдержанный человек.

Но «герой»-то, мы теперь знаем, отрицательный. Убийца — куда же дальше и чего же больше! Что ж, совсем разорвана «связь времен»? Следствие есть, а причин нет?

Нет, это не так. Все-таки логика событий, приведшая к трагическому финалу, существует. Все лишь очень слабо проявлено, намечено пунктиром, обозначено штрихами. Характеристики на Чеботарева справедливы — но они не характеристики Чеботарева. В них анкетные данные, сдобренные привычными эпитетами:        «активен», «устойчив»,

«выдержан». Но если бы авторы этих документов вдумались в некоторые факты личной биографии Чеботарева с тем, чтобы дать истинную нравственную оценку его личности, если бы не ограждались известными утешениями: «с кем не бывает», «перемелется, мука будет» и т. д., то и характеристики были бы совсем иными.

Одно из заседаний было проведено при закрытых дверях. Для того это сделали, чтобы не порочить имена тех девушек и женщин, с которыми в разное время и одновременно вступал в связь двадцатилетний парень. Нет нужды, да и я не имею права говорить о всем цинизме этих отношений, о легкости встреч и разрывов, о глухоте к поруганным чувствам. Их было много, таких рассказов, во время допросов подсудимого и свидетелей. И объяснение Чеботарева причины рокового удара — «она оскорбила любимую мной девушку, выдержать это было сверх моих сил» — выглядит по меньшей мере смешным: слишком упрощенно понимал он сам слово «любовь». Тут скорее не обостренность чувств, а полная их атрофия, вседозволенность и на этой основе кризис всего святого и возвышенного, некое духовное омертвение.

Именно на этой почве, думается, возникла в душе и сознании Чеботарева уверенность в том, что все можно, что любые прихоти и желания должны удовлетворяться, что если кто-то не идет ему навстречу, так пусть плохо будет этому кому-то.

За несколько лет до суда Чеботарев встречался с Наташей Якименко. Кажется, у них были близкие отношения, а потом молодые люди расстались. Владимир по-своему переживал этот разрыв. И однажды составил, играя и шутя, как он говорит, документ, который в свете настоящих событий выглядит зловеще. Вот его содержание:

«Гражданка Н. Я., родившаяся в 1957 году в семье служащего, приговаривается за свое мерзкое поведение к высшей мере наказания. Приговор должен быть приведен в исполнение 30 апреля. Главный исполнитель и обвинитель В. Ч.». И две резолюции: «Привести в исполнение», «Привести в исполнение в мае». И подписи.

Судья: У вас была мысль убить Якименко?

Подсудимый: Мелькнула. Но я понял, что это невозможно. Не мог я этого сделать.

Судья: Смогли же.

Подсудимый: Обдуманно сделать я это не мог...

Пока это еще игра? Допустим. Отпечатанная на машинке бумажка валялась среди других на столе Чеботарева. Никаких попыток привести в исполнение «приговор» тогда не последовало. Он был приведен в исполнение позже, да и жертвой оказалась другая.

Так шло развитие личности Чеботарева, происходило освобождение ее от всяких нравственных пут. Опять-таки у суда слишком мало данных, чтобы составить схему со множеством звеньев. Но они, эти звенья, есть, выскакивают из глубин небогатой событиями биографии преступника. На сей раз это лишь несколько строк из переписки с другом. Пишет Чеботареву его друг:

«Вступил в ВЛКСМ, настало время, без этого не будешь руководителем. Ты пишешь, что хочешь поступить в институт, чтобы не попасть в армию. Это, конечно, нужно, нечего терять столько времени зря (!), да и родни (!!) там у нас нет...»

Отвратительный, циничный, хотя и не криминальный документ. Его не вставишь в приговор, но он не должен обойти характеристику личности преступника. Служба в армии — священный долг гражданина СССР — расценивается между друзьями лишь как обуза, зряшная потеря времени, а вступление в комсомол только как трамплин в карьеристских целях. Готовность изменить долгу — еще не измена, намерение убить — еще не убийство. Но это звенья порочной цепи, связавшей следствия с причинами и, на мой взгляд, если не до конца, то во многом объясняющей трагедию на Куркинском шоссе.

То, что совершил Чеботарев, безусловно, редкое на нашей нравственной ниве исключение, и в уголовной практике редкий случай. У нас нет и не может быть той социальной матрицы, с которой отливались бы подобные стереотипы. Те юристы, которые участвовали в процессе, говорили и о чудовищности, и об исключительности содеянного Чеботаревым.

Однако тем, что исключение, нельзя утешаться; нужно тревожиться тем, что это — факт, который произошел у нас. То, что убийство отвратительно, что цинизм в любви и даже сексе мерзок, что утрата идеалов чревата самым худшим, что жестокость отвратительна, все это — безнадежно правильные прописи. Но это и истины, на которых зиждется наша социальна? мораль.

Да, смешно, кажется, говорить о нравственных идеалах там, где идет судебное следствие по опасному уголовному преступлению. И все-таки без учета свойств и качеств характера человека трудно понять его деяние. И как бы ни пытался подсудимый объяснить все «безотчетным» порывом, «силой, которая неудержимо повлекла», его объяснения не снимают вины. Личной его вины. В противном случае мы неизбежно придем к такому тезису: любое преступление всегда результат дурного воспитания, а разве человек повинен в том, как его воспитали. Порочный тезис! Виноват, потому что ты не дрессированный зверь, а человек разумный — Homo Sapiens!

Из речи прокурора

Жизнь человека в нашей стране — самое ценное, самое высокое, самое неприкосновенное. Мы скорбим о каждой «естественной» смерти, однако не делаем из этого трагедии, ибо понимаем неизбежность ее. Но когда жизнь обрывает рука преступника, мы не можем мириться с этим. И поэтому нет жалости в наших сердцах. Вы должны вынести ваш приговор, товарищи судьи, исходя из обстоятельств дела и учитывая личность преступника, руководствуясь законом и советуясь с вашей совестью. Характер данного преступления, содеянного стоящим перед вами человеком, должен убедить вас, что вы должны применить к нему исключительную меру наказания, предусмотренную законом... Я требую это во имя справедливости...

Из речи адвоката

Год назад, в хмурый осенний день две семьи были ввергнуты в пропасть отчаяния. Нет слов, чтобы передать горе матери Лиды Соколовой. Но разве меньше горе родителей моего подзащитного. Да, произошла трагедия. Как и почему, при каких обстоятельствах — мы не знаем, ибо истинную картину восстановить невозможно. Мы знаем лишь, что мой подзащитный убил. И вы должны наказать его за содеянное. Но наказать справедливо. Наш закон не исходит из принципа «око за око, зуб за зуб». Он повелевает учесть все обстоятельства дела (а дело, которое вы рассматривали, чрезвычайно сложное). Наш закон го'ворит, что вы должны учесть личность моего подзащитного — а она до трагедии 5 ноября ничем не была опорочена. Закон предписывает вам, товарищи судьи, все сомнения, а их осталось много, истолковать в пользу подсудимого...

Из последнего слова подсудимого

Я принес большое горе людям. Я видел в этом зале мать убитой мною Лиды. Я видел здесь своих родителей. Сейчас перед моими глазами прошла вся моя жизнь. И тот трагический нелепый случай. Я глубоко раскаиваюсь во всем и вверяю свою судьбу в ваши руки, граждане судьи...

Больше шести часов находились судьи в совещательной комнате. И вот в переполненном зале звучит их приговор: учитывая тяжесть преступления, приговорить Владимира Чеботарева к исключительной мере наказания — к смертной казни.

Круг замкнулся. Неотвратимый час расплаты наступил.