«Свободною душой закон боготворить»
Удивительны многие строки нашего великого поэта. Изящество и легкость формы — это их неизменная черта. А бывает поэтический афоризм взмахом освещает глубинную общественную проблему, экономическую, политическую или философскую. Скажем, о государстве: «... не нужно золота ему, когда простой продукт имеет». Это ж программа экономической реформы.
Вот и те подстроки, что в заголовке... Собственно, закон, который поэт учится боготворить свободною душой, всегда ограничитель свободы. Он ведь являет собой свод запретов и разрешений, рамок для своеволия и наказаний для нарушений. Он суров, непреклонен и есть, по выражению Ленина, «применение одинакового масштаба к разным людям». Люди возносят его на пьедестал и тут же оскверняют святыню. Закон не позволяет того, чего «очень хочется», загоняет дерзкие мысли в формализованные каноны, ставит пределы безудержному энтузиазму границами «от сих до сих».
И в то же время закон — надежнейший гарант свободы человека в обществе. «Мы свободны потому, — заметил Монтескье, — что живем под властью законов». Сейчас тяжелейшее наказание, — тюрьма, лишение свободы. Для наших пра-отцев, нарушивших закон, самым страшным было изгнание из общества — то есть наказание полной свободой.
Такова двойственная природа закона... если, конечно, разъять его гармонию, как это пытался делать с музыкой тот же пушкинский Сальери. В том-то, однако, и великая социальная ценность права, что оно не антагонизирует противоречия человека и общества, гражданина и власти, а сливает их в некий сплав государственности, сочетая интересы обеих сторон. Потому-то свободная душа и призывается боготворить свои «цепи». Наслаждение тиранством право превращает в «бремя власти», оно обуздывает силу сильного и дает прибежище слабому.
Естественно, в том случае, когда законы не остаются лишь высеченными на камне или напечатанными на бумаге. Когда и власть имущие, и им подвластные «боготворят закон», когда он становится для тех и других кантовским внутренним императивом. Осознание права как самого надежного, долговременного, не подверженного конъюнктурным поветриям инструмента государственного строительства и регулятора общественных отношений — это основа основ нормальной жизни. Равнозначное экологическому равновесию. Природа терпелива, но, как мы уже чувствуем, мстит за насилие над ней жестоко и неотвратимо. Люди более терпеливы. Однако, как сказал один из персонажей платоновского «Чевенгура», «если бы человек не терпел, а сразу лопался от беды, как чугун, тогда бы и власть отличная была».
Перестройка в экономике, в некоторых институтах нашей политической системы, в самом мышлении, как мне кажется, существенно отличается от того, что нам предстоит делать в юстиции. Там поиски новых форм и методов, здесь в большей степени возвращение к истокам, к тому, что было превращено в руины за годы культа личности и что из этих руин растащено по «Приказам» во времена брежневского безвластья закона. Террор грубо попирал право — и это было ужасно для человека. Застой подделывал, фальсифицировал, выхолащивал право — и это было пагубно для правосознания людей и общества.
Можно бы сказать так: мы сейчас меняемся, чтобы обрести устойчивость, подвергаем многое сомнению, чтобы утвердиться в основном: в принципах и идеалах социализма. Делаем это во всех областях жизни, в том числе, естественно, в праве, в юстиции. Думаю, здесь ждут нас особые трудности. Ибо, как сказал М. С. Горбачев на февральском (1988 г.) Пленуме ЦК КПСС, «правовой нигилизм, с которым так беспощадно боролся В. И. Ленин, оказался весьма распространенным...» Таким глубоким, что место правового регулирования заняла административная команда. Приказ стал сильнее закона.
Но когда законы государства, его правовая система утрачивают способность регулировать важнейшие общественные процессы, становятся бессильными перед лицом бюрократии, тогда не обойтись без коренных — самых коренных! — государственных реформ. Не для красного же словца говорили мы о революционных преобразованиях. Они, эти преобразования, по мнению многих, половинчаты, робки, не дают пока ожидаемых результатов.
Понятны разочарования. Но надо иметь и терпение, чтобы не совершать опрометчивых шагов. Энгельс в письме к Вере Засулич высказал мысль, которая кажется парадоксальной: «Люди, — писал он, — хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать». Может быть, тут больше иронии, чем анализа?
Может быть, так оно и бывало при многих переворотах? А может быть, нам взвесить все, попытаться заглянуть в завтрашние результаты сегодняшних реформ? Ведь предупреждающие «звонки» уже есть. Поспешно, «революционно» исполняемые законы о борьбе с нетрудовыми доходами, антиалкогольные акции тому свидетельство: они дали отнюдь не тот результат, который с такой надеждой ожидался.
Проще простого обвинить местные власти в том, что они допустили перегибы, проявили усердие не по разуму, не слушали робких предостерегающих голосов. Куда труднее признать, что и центр не привел в действие сдерживающих механизмов, не сказал — «не надо перевыполнять закон». Но вот ведь необъяснимый феномен: те, кто голосовал на сходах за сплошные зоны трезвости, сами же и обратились к самогонке. Последнее, если и непростительно, то понятно. Первое — «единодушное» голосование на сходах за сплошные зоны трезвости — объяснить можно лишь полным покорством властям и абсолютной уверенностью, что мнение схода, в конечном счете народа, ровным счетом ничего не значит. Сказало начальство голосовать — проголосуем. А там посмотрим, как все это обойти. В сознание даже не стучится понятие о праве как неотъемлемом инструменте строительства жизни, равно как и о праве высказать свое истинное мнение; хотя бы такое — «не торопитесь с рапортами, пусть будет идти так, как предписано в государственных актах». Команднобюрократическая система успела достаточно основательно разрушить правосознание.
Вернемся на несколько лет назад. Ко времени после кончины Брежнева. Люди тогда с большой надеждой отнеслись к призыву навести порядок на производстве и в быту, покончить с бесхозяйственностью и безответственностью, дать бой тем, кто живет не по средствам, тунеядцам всех мастей. Все это, бесспорно, надо было делать. Вопрос — как, какими методами? Понятно, как мы к тому привыкли: быстрыми, решительными, громкими.
Я перескажу, как началась такая борьба, в частности, с тунеядцами в Днепродзержинске. После ноябрьского (1982 г.) Пленума ЦК депутаты местного Совета выступили в газете «Дзержинец» с призывом начать соответствующую кампанию. Потом по предложению ветеранов официально объявили адрес: «Городская служебная почта, абонементный ящик № 13». Обо всех людях, ведущих паразитический образ жизни, предлагалось сообщать по этому адресу. И ящик для доносов стал пополняться сигналами такого, например, содержания: «Правильно действуете: победить такое зло, как тунеядство, можно лишь сообща. Ласковостью и душевностью их не взять за живое. Сообщаю адрес одного из веселой компании».
В сущности, затеяли кампанию доносов, аморальную и противоправную. Но ею гордились, о ней писали. И когда я на журналистском семинаре сказал об этом, ко мне подошла корреспондент местной газеты и удивилась: «Горком же партии одобрил, народ поддержал».
Ах, как же охочи мы до всяких взрывных кампаний борьбы!
Право по своей природе консервативно. И в этом его достоинство. Оно не должно бы позволить делать опрометчивые шаги. Но это если бы с ним считались! В жизни много непредвиденного. Право должно присматриваться к случаям, улавливать переход их в явления, чтобы сказать свое слово, когда явления перерастают в закономерности. Оно должно быть готовым к крутым поворотам общественной жизни, однако ж встречая их как без поспешной суетливости, так и без холодного равнодушия. Но право — не учебники и манускрипты. Его творят и делают инструментом регулирования общественных отношений люди. Все зависит от них, от их осознания ценности права.
Правосознание — это конкретное, исторически и социально обусловленное представление о должном, законном и справедливом. Эти компоненты могут совпадать в сознании человека, а могут и не сходиться. Но в итоге они образуют совокупность правовых взглядов, идей, убеждений, которые выражают отношение людей и к закону, и к его применению; представления их о том, что правомерно и неправомерно, правомерно, но несправедливо. В правосознании выражаются те чувства, которые переживают люди в связи с различными событиями и фактами, относящимися к действию правовых норм.
Народная мудрость «не пойман — не вор», в сущности, предельно кратко и достаточно точно выражает коренной принцип права — презумпцию невиновности. Я бы сказал, что это глубинное, исходящее из врожденного чувства справедливости, точное понимание коренного принципа права.
Мы, помните, перелицовывали поговорку на: «не пойман — но вор». Делали это с бездумной легкостью, дабы оправдать явно противозаконные действия. И, к сожалению, в практике правоохранительных органов этот «принцип» держится: иначе чем можно объяснить незаконное требование, скажем, у застройщиков справок и чеков на приобретенные материалы, оборудование и т. Д•? Да и весь столь энергично критикуемый ныне «обвинительный уклон» основан на этом: «не пойман — но вор». Откуда он, этот уклон? Выслушаем «другую сторону».
Мне приходится получать письма-отклики от читателей разных возрастов, положений, уровней образования на судебные очерки. И если «герой» очерка совершил что-то серьезное, требования едва ли не половины авторов откликов однозначны и безапелляционны: «расстрелять», «публично повесить», «стереть в порошок». Но по какому праву? И по морали какой?
Очевидно, по той самой, которая так широко культивируется, например, при рассмотрении «персональных дел». Все же отлично знают, как сидящие за столом, так и стоящий «на ковре»: виноват не виноват — значения не имеет, но боже сохрани оправдываться, даже если не чувствуешь вину или хочешь объяснить проступок. Покаяться — главное условие снисхождения и даже отпущения грехов. А уж если сошлешься на свое право, пиши пропало: «еще права качает».
Презумпция виновности при разборе «персональных дел», ставшая нормой, воспитывает лицемерие, а вместе с тем подавляет достоинство. И это расходится кругами из райкомовских кабинетов. А ответом бывает равнодушие к самой идее законности. Народ ведь тонко чувствует справедливость, несовпадение официальной морали с усилиями властей утвердить законность.
Скажем, проблема «несунов». Попробуем ответить на вопрос: почему большинство несомненно честных людей, которые со стола сослуживца кнопки без спроса не возьмут, если не одобрят, то и не осудят того, кто унесет общественный гвоздь? Почему так? Ведь сколько призывов, воспитательных докладов и яркой публицистики, утверждающей, что общественное надо беречь, что «несуны» государство растаскивают! И нормы права, предусматривающие наказание, известны. А в правосознание не входит простая, кажется, вещь. Нет, люди отлично знают, что воровать нельзя. Но попробуйте втолковать человеку, что нельзя взять то, что бесхозно свалено в кучу, гниет и ржавеет годами!
Бесхозяйственность — питательная основа для искажения правосознания. Бесхозяйственность, борьба с которой стала важным элементом перестройки. Самоокупаемость и самофинансирование, введение бригадного подряда и многое другое, что входит в нашу экономическую жизнь, способно лишь исправить это искажение. «Мы можем управлять, — указывал В. И. Ленин, — только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает» (ПСС, т. 45, стр. 112). А как управлять хозяйством, как прививать чувство бережного отношения к народному добру, если у коллектива на глазах из-за безразличия руководства гибнут миллионные ценности?
Правосознание воспитывается в меньшей степени правовой пропагандой при всей ее полезности и необходимости, а в большей — самой жизнью. Воспитывается... либо искажается.
Если в других сферах нашей жизни, в той же экономике, при всех ее искривлениях и потерях, мы все же создали тяжелую индустрию, материальную базу, то в области правового строительства мы, пожалуй, попятились назад.
Заявление кажется слишком категоричным? Но давайте во всем разберемся, не утешаясь тем, что мы так смело сейчас разоблачаем сталинские беззакония. Разоблачаем, понятно. Как вопиющие факты. А не столь вопиющие? А те, что относятся к хозяйственной жизни? Мы с ними сталкиваемся до сего дня. И не как с исключениями, ставшими результатами судебных или следственных ошибок, волюнтаристских вывихов в хозяйствовании. Отход от принципов социализма, их извращение больнее всего сказались на праве. Имеются в виду не только репрессивные беззакония, но и сам принцип подхода к явлениям.
Создавая основы нового общества, наша партия, В. И. Ленин никогда не упускали из виду необходимости поставить во главу угла законность во всей жизни государства, в том числе и в экономике. В ноябре 1918 года Чрезвычайный VI Всероссийский съезд Советов специально обсуждал вопрос об укреплении законности в государстве — через год после победы революции. И постановил: «Призвать всех граждан Республики, все органы и всех должностных лиц Советской власти к строжайшему соблюдению закона...»
Однако в конце 20-х годов в теоретических работах, в дискуссиях ученых все чаще стали звучать нотки, заставлявшие юристов насторожиться. Крупный ученый того времени, авторитет в юридическом мире Е. Б. Пашуканис в статье «Экономика и правовое регулирование» утверждал, что в хозяйственной деятельности «плановое организационное начало вытесняет начало формально-юридическое». Он считал, что регулирование общественных отношений тем эффективнее, чем слабее становится роль закона. Многие юристы, например П. И. Стучка, возражали ему.
К сожалению, в последующие годы восторжествовали неправовые принципы. Бюрократическая административно-командная система искажала правосознание хозяйственников, людей дела, руководителей предприятий и целых отраслей. Изъяв из сознания командира производства идею права, система заменила ее даже не пользой дела, а лишь требованием хорошо отчитаться. Директор завода, председатель колхоза, а сейчас уже и бригадир оказались в сложном положении. Положительная цель — вести дело разумно, толково, целесообразно, с максимальной выгодой для государства, дела и коллектива — отходила в сторону. Побочная цель — быть на хорошем счету у своего министерства или иного начальства — становилась главной. Закон же оставался в качестве бутафории, о его незыблемости говорили лишь в докладах. Слишком богатая практика недавних лет красноречиво свидетельствует: о незыблемости закона — слова; его обход — практика. Да, потом многие хозяйственники жестоко расплачивались. Расплачивались даже тюрьмой. Это, однако, не останавливало их преемников: продолжали нарушать. Самое печальное, коль скорр мы ведем речь о правосознании, в том, что все симпатии наши на стороне нарушителя закона. Вольно или невольно, но таким образом насаждается правовой нигилизм, о необходимости преодоления которого говорил на февральском (1988 г.) Пленуме М. С. Горбачев.
А давайте зададимся вопросом: почему в героях ходит нарушитель закона? Потому, что ему удается поставить себя в исключительные обстоятельства, пойти против течения, «не в ногу» со всеми. Это, однако, герои с разрушенным и разрушающим правосознанием.
Великий, могучий и терпеливый русский язык соединил в формуле «в порядке исключения» два начала, которые по своей социальной, смысловой сущности являются антиподами. Порядок, если это порядок, не может мириться с исключениями из него. Иначе о порядке не стоит и говорить.
Но... призвав на подмогу еще одну популярную аксиому «жизнь сложнее любых установлений», мы получаем искомый ход, чтобы разрушить любую правовую конструкцию, обойти самое строгое государственное установление.
В порядке исключения корректируются планы и выдаются вне очереди квартиры, достаются дефицитные товары с черного хода и принимаются дома с недоделками, перебрасываются средства со строительства детсада на номенклатурную дачу и оформляется прописка в ведомственный дом тому, кто к дому этому отношения не имеет. Ряд этот можно продолжать. Магические формулы — «в порядке исключения» и «жизнь в рамки не уложишь» — покрывают целый спектр грехов. И все обосновывается, обставляется частоколом «объективных» причин, неотразимыми аргументами «необходимости и пользы дела».
Порядок — это не мертвый, не формальный ряд правил, установлений, обязательств. Порядок обеспечивает живую связь частей единого общественного организма. Исключение из него — это травма, рана, царапина. Что-то затягивается быстро, что-то дольше, а что-то оборачивается трагедией. Аварии, пожары, взрывы, катастрофы и т. д. и т. п. — гораздо чаще эти ЧП являются не следствием злой игры стихии, а результатом несоблюдения точных правил, техники безопасности, расхлябанности, «энтузиазма», замешанного на знаменитом «авось обойдется».
Представим себе ряд ситуаций. Санитарный врач запрещает ввод в действие предприятия, поскольку не соблюдены установленные законом нормы, предохраняющие от загрязнения окружающую среду. Или инспектор по технике безопасности дает указания провести необходимые работы. Или бухгалтер протестует против приписки в отчетности. Примеров подобных можно привести немало. Вы уверены, что врача, инспектора или бухгалтера не попробуют уговорить снять запрет? И будут ведь козырять такими категориями, как «государственная необходимость», «народное благо» или попросту «палки в колеса», которые ставят означенные должностные лица в ведомственную колесницу. Оставим сейчас в стороне стойкость малых сих в отстаивании закона. Но те всевластные, которые приглашают (или вызывают) инспектора, врача или бухгалтера? Не чеховские же злоумышленники, которые не ведают, что творят. Сами проповедуют авторитет и незыблемость закона. И в сознание властно входит мысль: право обязательно как идея, но не как повседневная практика.
Демократия это, говорят, правовым образом организованный народ. Не основанная на законности, она ведет к хаосу на производстве, анархии в общественных отношениях, к произволу по отношению к отдельным гражданам; без законности демократия существовать не может; надо учиться жить в условиях демократии. Эти очень правильные сентенции сейчас в большом ходу. Но перечитайте доклады и речи на партийных съездах времен застоя: как теперь говорят, один к одному. Громогласные заявления «план — это закон» при тотальном срыве планов еще не сменились лозунгами «госзаказ — это закон», но ведь мы где-то близко к этому. Хотя по идее госзаказ — исключение из «законов» хозрасчета, самофинансирования и самостоятельности. Значит, опять практика искажает идею? В период перестройки, когда критика и гласность становятся нормой, когда сметаются многие прежние необоснованные запреты и стереотипы, вопрос этот приобретает особое значение. Конечно, если говорить о перестройке не только в смысле реорганизаций, а о перестройке психологии людей, их мышления. Их правосознания, в конечном счете. Однако ведомственное министерское мышление все еще формируется скорее «пользой дела», чем принципами права.
Ленин писал (имея в виду отношения в период нэпа), что у рабочих в руках власть и поэтому «у них полнейшая юридическая возможность... ни копейки не отдать без социалистического назначения», однако при наличии мелкособственнической стихии сделать это нельзя (ПСС, т. 43, стр. 209). То есть нельзя поступать волюнтаристски, коль скоро в моих руках юридическая власть. Это ленинское суждение начисто отрицает волюнтаризм как метод решения острых вопросов экономики. Вместе с тем оно утверждает то «государственное правосознание», которое должно стать для ведомств не лозунгом, а практикой. Все еще должно... должно... должно...
Понимание соотношения законности и целесообразности — важнейший элемент социалистического правосознания. Капитализм в силу самой природы своей пользу ставит выше закона. Но почему наш хозяйственник следует ему в этом? Причем следует уродливо. Тот обходит закон, но хоть получает весомый конечный результат. Наш же — лишь «отчетные показатели». Тот поклоняется реальному «золотому тельцу», а наш ведь молится мертвым богам.
Да, все жизненные ситуации не в состоянии предусмотреть самая совершенная правовая система: нормативные акты вообще отстают от быстротекущего времени и с этим ничего не поделаешь. Из этого постулата берет истоки волюнтаристский метод хозяйствования: значит, возможны и даже неизбежны отступления от «формальных» требований закона: значит, целесообразность приоритетнее. Эту точку зрения преодолеть трудно, очень трудно — но без ее преодоления надо сдаваться и отступать в застой.
Эти две точки зрения — или целесообразность, или законность — отнюдь не выдуманы. Их противоборство составляет самую суть понимания места закона в нашей жизни. И вот ведь что любопытно. Если мы будем слушать апологетов первой точки зрения, то не сможем не прийти к выводу их правоты. Но возьмут слово защитники второй — и снова аргументы нам покажутся убедительными, особенно когда в качестве доказательств используется: «а вот был у нас случай».
Но что же получается? Не могут же быть правыми противоположные точки зрения. В том-то и дело — могут! Потому что правовые схемы не существуют вне жизни, равно как и нормальная общественная жизнь превратилась бы в стихию хаоса без юридических установлений. Закон живет и действует во времени и пространстве — в определенный период истории и в конкретных социально-экономических условиях. Право не возвышается «над схваткой», а самым активным образом поддерживает существующий, принятый обществом строй. Советское право укрепляет завоевания социализма, является важным инструментом в руках государства трудящихся для утверждения новых экономических отношений, принятого у нас образа жизни, прав людей, предоставленных Конституцией. Но при этом оно должно оставаться правом, а не подверженным колебаниям прейскурантом цен.
Сейчас поставлена задача об организации юридического всеобуча. С самой высокой трибуны об этом сказано. Нет сомнения: указание мы начнем выполнять. Не на пустом месте: такой всеобуч существует, есть постановления о пропаганде права и воспитания уважения к советским законам. Проверка их выполнения свидетельствует о том, что дело идет. Вам назовут гигантские цифры охвата масс, внушительное число прочитанных лекций в университетах правовых знаний, а также растущие тиражи журнала «Человек и закон» и другой популярной юридической литературы. Ну, а с экранов только-только исчезли детективы, очевидно, в связи с основательной критикой еще недавно таких привлекательных следователей и сыщиков.
Нет, с отчетными данными порядок. Вот только с правовой культурой наших сограждан, с уважением к закону в повседневной жизни с ее заботами и конфликтами дела обстоят не так гладко: лавина лекций нарастает, а правосознание на нуле, если даже иной раз не тяготеет к отрицательным величинам. Поэтому очень бы не хотелось, чтобы слова М. С. Горбачева на февральском (1988 г.) Пленуме ЦК КПСС об «организации юридического всеобуча как единой комплексной общегосударственной программы» поняли лишь в смысле увеличения сети кружков и университетов да эскалации лекционного ажиотажа.
В период гласности с лекциями вообще опасно. Их ведь теперь не только слушают, но и думают над сказанным, сопоставляют, выводы делают сами, а не те, что преподносит лектор. Лектор может убедительно доказывать, что в нашей Конституции установлена независимость суда и подчинение его только закону. А если слушатели перед лекцией обсуждали газетную статью... с несколько иными данными?
Представляю себе и такую картину. В роскошном Доме политпросвещения, что на Трубной площади в Москве, доктор юридических наук убеждает аудиторию в том, что суд — это важнейший институт государства, что правосудие — краеугольный камень общественного благополучия. А если после этого слушатели совершат экскурсию, скажем, в Свердловский народный суд столицы — он в пяти минутах ходьбы, у Самотеки? Его, во-первых, с трудом бы разыскали в лабиринте складских и конторских помещений, во-вторых, с трудом бы протиснулись в обшарпанный подъезд, а в-третьих, не смогли бы начать осмотр с того, с чего все начинается — «с вешалки», — ввиду отсутствия таковой.
Наши судебные здания — это стыд и позор, ставшие нормой. Я не знаю ни единого здания, которое соответствовало бы статусу Суда. Не хочется даже поминать «заграницу», кто там бывал, видел Дворцы правосудия. У нас нет ни единого, которое было бы сопоставимо с теми. Судов у нас что-то около 9 тысяч. Понимаю, столько дворцов сразу не построишь. Это можно объяснить гражданам. Они поймут, народ у нас привык понимать трудности. Но убежден: их правосознание при этом будет подвергаться сильнейшему испытанию на разрыв и разлом.
Хочу ли я этим сказать, что при таком запустении апартаментов Фемиды безнадежны убеждения в ее величии и божественной мудрости? Нет, нет и нет. В конце концов, мы бедны, но мы можем быть гордыми. А для этого надо прежде всего говорить о том, что есть. И о святости законов, но и о несовершенстве многих из них, о престиже суда, но и том уроне, который нанесли ему культ личности Сталина и преступное попустительство правовому нигилизму Брежнева; об извращениях юстиции руководящими указаниями, но и о судопроизводстве как наиболее надежном демократическом способе решения конфликтов. Все это необходимо для того, чтобы люди поверили в идеи перестройки, чтобы демократизацию общественной и государственной жизни (а правосудие _ их составная часть) приняли как собственное дело, а не как дар «верхов». Только при этих условиях можно говорить о повышении уровня правосознания народа, общества и каждого из нас. Убедить надо, что партия и государство последовательно руководствуются Конституцией и правом во всех своих действиях и на всех уровнях. Стоило же появиться оправдательным приговорам и сообщениям о выплате сумм за время незаконной отсидки, как люди уже поверили — есть правда...
Нам надо убедить (не лекциями, конечно), что есть и право. Если право займет подобающее ему место в общественном правосознании - — появятся и дворцы. Я почему-то уверен, что, если, напри мер>, в споре гражданина или кооператива с Минфином, Госпланом или с самим Правительством арбитром будет суд, - - скоро появится и программа строительства Дворцов.
Да дело не в самих Дворцах, и не только в них. Правовое сознание граждан испытывается в куда более «легких» случаях. Как ему, правосознанию, формироваться, если на одной газетной полосе читателю напоминают конституционное положение о том, что суд и только суд может признать человека преступником, а на другой, обычно первой, сообщают об очередных выловленных карателях и под заголовком «В Прокуратуре СССР» говорится: «Преступники предстанут перед судом». Фашистские преступники вызывают, понятно, омерзение. Но закон-то есть закон. И преступниками их вправе назвать только суд, а не Прокуратура или КГБ.
Нам необходимо во всех пропагандистских материалах утверждать равенство участников гражданского оборота перед Законом — оно само по себе поднимет уровень правосознания обеих сторон. Правовая ответственность за свои решения и действия «и рабочего, и министра» — единственно, что надежно исключит волевые решения и серьезно ударит по бюрократизму. Самые грозные меры, принимаемые «мимо права», вряд ли приведут к успеху — это испробовано не единожды с неизменным неуспехом. Волюнтаризм и право — два принципиально разных типа организации общества. А мы все пытаемся их совместить, что никак не способствует поднятию уровня правосознания. Это касается и «верхов» и «низов».
Смотрите, какую растерянность в обществе вызвало провозглашение с высокой трибуны правовой аксиомы: что не запрещено — то разрешено. Когда прошла эйфория от смелого и открытого провозглашения этой истины, на всех уровнях растерялись. «А это можно?» — нелепый в свете упомянутой аксиомы вопрос не сходит с уст «низов». Как же это «они» без разрешения и указания — столь же растерянно думают в «верхах». А ведь правосознание — это не только знание кодексов, того, что «нельзя», не только законопослушание, но и, если можно так сказать, законоуверенность. Уверенность в своем праве, умении воевать за него и, конечно, в наличии реальных средств отстаивать его перед независимым от «сторон» арбитром.
Словом, правосознание — это постоянный компонент политической культуры гражданина, и руководителя тем более. То есть такой компонент должен быть. А есть ли он? Вряд ли. Обратите внимание на блестящую публицистику последнего времени. Там в обилии экономические аргументы, исторические параллели, обращение к философии, культурному наследию и этическим нормам. Ко всему, кроме права. (Я исключаю разоблачение беззаконий периода культа личности и последующих времен — это другое.) А без осмысления права и его роли в жизни общества, какой бы сферы мы ни коснулись, получаются искажения. Оно-то, право, как влияет (или не влияет) на перестройку, на процессы демократизации? Если не считать чисто юридических статей, то в блестящей, повторю, нашей публицистике эта «линия» отсутствует. Видимо, потому что ее нет в арсеналах политического мышления. Само слово «право», возможно, и упоминается, но не более чем составная набора обязательных терминов. Политическая зрелость, интеллигентность, общая культура меж тем немыслима без определенного уровня правосознания.
Прежние законодатели говорили: поседелое от старости свято. Но поседелое и закостеневает, омертвляется само и омертвляет все вокруг. Борение традиций и реформ — всегда сложный и болезненный процесс. Мы как раз сейчас и находимся на самом пике этой борьбы.
Если говорить о создании концепции правового государства, то многое надо решать заново, на пустом месте. И быть может, самое главное: определить место партии как руководящей силы общества, ядра его политической системы. Сейчас начали говорить о целесообразности разделения «трех властей». О независимом Конституционном суде. Предположим, разделим, создадим. Роль партии, влияние решений ее центральных и местных органов, ее аппарата должны как-то соотнестись и с «властями», и с правом, достаточно четко определиться.
Запретить райкомам вмешиваться в дела текущего правосудия просто — надо лишь решительно запретить; никаких теоретических исканий тут не требуется. А роль и место руководящей силы общества в правовом государстве должна определить прежде всего теория. Строитель правового государства должен уметь подчиняться законам, чтобы обрести прерогативу руководить. Вот такой уровень правосознания мы должны иметь хотя бы как цель.