Двое других

Это было уже давно. Об этом процессе я давно и написал. Необычным был тот суд. Повздорили две стаи подростков — «вестсайдская история» в Мазутном проезде. Одного убили в драке. Семнадцатилетний щупленький парень признался на следствии, а потом и в суде:

— Ударил я. Ножом.

Все ясно: признание — царица доказательств! Признание, конечно, было закреплено и подтверждено другими уликами и показаниями...

А потом вся железная цепь доказательств рухнула. И я тогда в «Известиях» написал, каким умным был адвокат, находя одно противоречие за другим; сколько мужества потребовалось прокурору, чтобы отказаться от обвинения парня, взявшего на себя роль убийцы, дабы избавить от «вышки» взрослого.

Но один эпизод так и не лег на бумагу. Во-первых, на том заседании, где он имел место, я отсутствовал, а во-вторых, посчитал его вообще не очень серьезным, несколько даже шокирующим «судейскую мантию». Произошло же на суде следующее. Когда главный обвиняемый давал очередное показание о том, как вонзал нож, народный заседатель, человек уже в годах, прервал его непроцессуальной репликой:

— Врешь ты все это, парень! Ну где тебе, сопляку, нож на двухметрового студента поднять...

Очевидно, в суде произошло замешательство. Возможно, председательствующий сгладил «судейскую бестактность» коллеги. Допускаю, что цепь рассыпалась вовсе не под ударом этой «бестактности», а благодаря тщательной работе всех участников процесса... Все что угодно допускаю. Но кляну себя: почему тогда не проследил — а может, это непрофессиональное сомнение как раз все и повернуло? Ведь перед тем долгое следствие было, очные ставки, экспертизы. А тут — одно сомнение! Но, в конце концов, мы же знаем: неразумный мальчик — единственный, кто увидел, что король голый.

В самом деле... Кто постарше, тот помнит замечательный американский фильм «Двенадцать разгневанных мужчин». Все действие происходит там в комнате присяжных. Все убеждены в вине подсудимого. Один лишь сомневается в достоверности незначительного эпизода в цепи событий. Лишь сомневается! И все. Вердикт: оправдать. Не потому, что уверовались в невиновности. Нет! Оказались неуверенными в виновности...

В последнее время о судебных ошибках говорят и пишут много. Их анализируют ученые и журналисты, они обсуждаются на высоких совещаниях. Понятно: общество не может не тревожить хотя бы единственный случай осуждения без вины. А случай-то не один! Я был на Пленуме Верховного Суда СССР, где об этом говорилось со всей прямотой и резкостью, присущими нашему времени.

Откуда же они берутся и как возникают, эти кошмарные случаи? Называется много причин. Тут и преступная недобросовестность розыска, который иногда без всяких оснований задерживает человека, лишь бы «закрыть отчетность», и столь же преступная предвзятость предварительного следствия, тут и безответственность следствия судебного, идущего на поводу у предварительного, и равнодушие кассационных инстанций, «штампующих» приговоры, забывая, что это не бумаги, а люди... Понятно, выносятся решения о том, как повысить ответственность, предупредить безответственность, кого кому переподчинить. Все умно, доказательно, конструктивно.

Читаю, слушаю, вдумываюсь в эти аналитические суждения или публицистические обличения и вспоминаю тот давний случай. При тех же или сходных ошибках дознания и следствия не знающий толком азов юриспруденции человек взял да и сказал без всяких обоснований — сомневаюсь, что убил этот парень. И все. А от него, народного заседателя, больше ничего и не требуется: усомниться, если хоть тень такого сомнения возникла.

И стоять на своем до конца вопреки логике, фактам и самому закону.

Да, и закону! Закон во всем разберется в конечном счете. Он, закон, не случайно же посадил на вершину следственно-судебной пирамиды двух неюристов и наделили их правом, даже вопреки просвещенному мнению своего процессуального руководителя — судьи, постановить приговор, который подскажет им их совесть. И назвал этих двух народными: некогда в классическом Риме народными называли трибунов — представителей плебса, имеющих право остановить любой закон.

Наверное, правы англичане, когда утверждают: самое трудное — понять, в чем состоит твой долг, тогда выполнить его значительно легче. Иногда изощренная следственная мысль вьется так хитроумно, внешне логично, сцепленно, что, например, честный директор, преобразивший захламленный двор завода в цветущий сквер, вдруг оказывается крупным расхитителем государственных средств. Никто и не утверждает, что в его карман хоть копейка попала (сколько о подобном написано!). Если народный заседатель увидит свой долг в том, чтобы разбираться вместе с судьей в финансовых хитросплетениях, считай, директору лет десять обеспечено. Если же он, народный заседатель, убедится, что перед судом человек честный, пусть и нарушивший тысячи параграфов, его долг сказать вопреки всем мнениям: «а король-то голый». То есть сказать то, что он лично думает, видя перед собой человека и трезво оценивая, в чем же его обвиняют. И голыми окажутся все хитросплетения грозного предварительного следствия.

И уж, будьте уверены, народному заседателю, не чиновнику по судейскому ведомству, вряд ли кто осмелится позвонить и дать указание — того казнить, а того помиловать. И на «интересы общества» в масштабах района ему вряд ли укажут — рискованно предавать огласке такое указание.

Пусть не думает читатель, что я упрощаю, подрываю и призываю к некоей партизанщине: мол, побоку все кодексы и материалы дела. Нет, я просто пытаюсь понять волю законодателя, который на вершину правосудия посадил двух профанов в юриспруденции. Зачем-то он это сделал! Не за тем же, чтобы снизить профессиональный уровень суда!

А потому я возьму на себя смелость сказать: во всех судебных ошибках повинны в первую голову мы, простые граждане, далёкие от юриспруденции, не знающие тонкостей процесса. Ибо нам в лице народных заседателей доверено правосудие. Мы как-то уж очень привыкли ахать и охать по поводу суда присяжных заседателей. Вот «там» — это да! Вот «тогда» — оно, конечно! Особенно, если хорошее кино нам покажут. Или газетную статью мы прочтем, где «засудили» того же упомянутого директора, который-де нарушил какие-то пункты каких-то нелепых инструкций, но дело сделал и ни рубля в карман не положил. Сотни возмущенных писем идут с вопросами: Да как же так? Где же наш советский суд?

А «наш советский суд» — это мы, не искушенные в юриспруденции и не знающие тонкостей процесса. Нас таких в суде — двое. Двое против одного искушенного. Двое, имеющих абсолютно равноценные голоса с третьим. Так зачем же и почему сажаем мы в тюрьму честного человека, вина которого тянет не больше чем на выговор? Перед народными заседателями проходит весь процесс, они знакомятся со всеми материалами дела, вправе допросить любого свидетеля, они могут задавать любые вопросы и выяснять любые обстоятельства. Они — полноправные судьи. В совещательной комнате поднялись две честные «непрофессиональные» руки — и судья провозгласит оправдательный приговор либо общественное порицание за нарушение инструкции вместо десяти лет за несуществующее преступление. А в достаточно известном теперь «Витебском деле», когда не могли найти настоящего преступника и осуждали невиновных... Тринадцать неправедных приговоров! Неужто никто из народных заседателей не увидел «белые нитки», коими их шили?

Мне, конечно, скажут: вот ты, автор этих строк, поучаешь и упрекаешь, чуть ли не на народ замахиваешься...

Скажу о себе. Я избирался народным заседателем Фрунзенского районного суда в Москве и в этом качестве участвовал во многих процессах. Кое-что из моей «судебной деятельности» до сих пор доставляет удовлетворение, за иное мне и сейчас стыдно. О первом я скажу, поверьте, не для того, чтобы себя похвалить; мне хочется на опыте (а кроме своего, у меня другого опыта нет) показать силу народного заседателя, про которого иногда говорят: «A-а, что он может, сидит для мебели».

Судили мы тогда группу «валютчиков», как их называют. Все их махинации были доказаны, во всяком случае, в уликах сомнений не было ни у кого из состава суда. И когда мы заперлись в совещательной комнате, этот вопрос в дискуссионном плане даже и не возникал. Зашла речь о мере наказания. Был среди шайки один парень, молодой Таксист. Он в основном возил дельцов, но и сам при этом «баловался»: трижды обменял рубли на доллары, всего пятьдесят. На следствии все честно рассказал, на суде вел себя искренне. Помню, задал я ему несколько вопросов и убедился — случайно влип. Это я и сказал — в совещательной комнате.

— Случайно там или не случайно, — сказал наш профессиональный юрист, — а восемь лет как минимум.

—           Да вы что! Его ни в коем случае сажать нельзя. Вы на него посмотрите — честный парень. Мы что ж, загубить его хотим?

—           Закон, дорогой мой, — вот он, статья... Мы должны судить по закону. Так?

Не стану лукавить, я не был в полном неведении о наших законах. Поэтому сказал, что мы вправе дать, как это называется, «ниже низшего предела», в данном случае три года, и считать наказание условным. И вот тут-то произошло самое главное, ради чего и стоит рассказать этот эпизод. Мой коллега, такой же заседатель, искренне воскликнул:

—           А разве так можно?

Ведь что страшно? Человеку доверили отправлять правосудие, разъяснили на инструктивных совещаниях его права и обязанности, перед процессом дали прочитать дело и указали статью кодекса, скорее всего, напомнили, что он выполняет высокую миссию, но не сказали ему главного. Примерно так:

—           Хорошо, что ты познакомился с делом и с кодексом. Но ты идешь судить людей. Лично ты скоро пошлешь их на годы страданий. Всматривайся в них, выспрашивай. Уясни лично для себя: кто перед тобой и почему он здесь. И если хоть тень сомнения в последней из улик у тебя осталась, — не молчи, не соглашайся ни с каким авторитетом, чтобы потом тебя годы не проклинал осужденный без вины лично тобой, чтоб не снился он тебе за решеткой. Закон специально и послал тебя — не юриста в суд, чтобы ты высказал свое мнение вопреки всем правилам и авторитетам. Сомневаешься хоть чуть-чуть — подай особое мнение, его обязательно рассмотрят. Пусть твое мнение выглядит смешно, нелепо, противозаконно — ты его выскажи, честно и твердо. В совещательной комнате ты можешь говорить все и требовать всего. Но не имеешь права на одно — быть безучастным к происходящему и «слушаться» председательствующего.

Моему коллеге таких слов не сказали — иначе не воскликнул бы он: «А разве так можно?» Таксисту же мы дали три года условно... вместо восьми реальных. Мы не нарушили закон, не сделали того, что случалось в суде присяжных: «Ах, судьи, я его любила, ах, судьи, я его убила», — и прослезившись в совещательной комнате, присяжные выносят оправдательный вердикт.

Я уже упоминал про воздыхания — «ах, вот там». А между прочим, присяжный заседатель буржуазного суда многажды бесправнее советского народного заседателя. Он не может ничего выяснить для себя в процессе — это фигура безгласная. Вердикт бьется между «виновен — невиновен» с небольшими нюансами. Присяжные не могли бы, признав виновным таксиста, быть к нему милостивыми: меру наказания определил бы профессиональный судья.

Однако я вовсе не хочу доказывать, что «там» хуже, а у нас лучше. У нас своих забот с правосудием хватает. И я убежден: народному заседателю, для которого выпускают правовые брошюры, организуют университеты юридических знаний и все такое прочее, все это нужно не более чем любому гражданину — юристом он все равно не станет. А вот в нравственном чувстве он должен превосходить любого гражданина, когда на две недели отправляется вершить правосудие. Вот тут ему надо внушать и внушать — кто он, что он делает и в чем его долг.

Я не умолчу о неприятной странице своей «судейской биографии». Перед нами тогда сидели два подростка: один из школы, второй из ПТУ. Совершили шесть квартирных краж. Как это делали? Позвонят, никого нет, залезают через окно. Взяли: магнитофон, бутылку вина, пачку сертификатов, два игрушечных автомобиля, дубленку, триста рублей — из шести квартир. Поймали прямо на месте преступления. Негодяи, что там говорить. И каялись лживо. И характеристики — хуже некуда. Но в колонию! Нет, в совещательной комнате я категорически высказался против изоляции двух подростков от общества. «Может, они того и достойны, но там их испортят еще хуже» — был мой аргумент. Судья стоял на своем, говорил, что Москва, «город образцового порядка», что «есть указание от таких типов столицу очищать, что квартирные кражи растут». В этом споре были убедительные слова о святости закона и «еще более правильные» о силе указаний. Мой коллега меня не поддержал. Я заявил, что напишу особое мнение. Мы вышли в зал и отправили ребят в колонию — заслуженно и по закону.

Возможно, я был не прав в споре. Возможно. Но я не изменил своей точки зрения, я считал, что не нужно их сажать, хотя оба были, как говорится, отпетыми. Да это все ерунда. Я не написал своего особого мнения — вот что главное! Наверное, подумал тогда — «а даст ли это что», «а может, я не прав». Мало ли как утешаем мы себя, чтобы оправдать компромисс или, если хотите, сделку с совестью. Не случайно мудрец и циник Шарль-Морис Талейран остроумно заметил: бойтесь первых движений души — они могут быть благородными.

Для чего занялся я этим запоздалым публичным самобичеванием? Поверьте, из чисто прагматических соображений. Не буду утверждать, что я наивный человек. Но честное слово, если бы перед выполнением моей общественной миссии мне сказали: если у тебя возникнет хотя малейшее сомнение в справедливости приговора, хоть тень сомнения... — кто знает, может быть, я и написал бы особое мнение.

Нет, народного заседателя не надо водить за руку. Но убежден: не столько правовые знания ему нужны, сколько чувство ответственности и понимание своего долга.

Высказывается много мнений насчет того, в чьем подчинении находиться следствию, как усилить прокурорский надзор, что сделать, чтобы ликвидировать «телефонное право», как прекратить всякое давление со стороны на суд, который единственный ставит последнюю точку в судьбе человека, виновного или же ошельмованного. Ясно, надо проводить все эти меры, мероприятия, укрепления и переподчинения. Как говорится, усиливать гарантии. Но скажу я свою крамольную мысль: всегда найдется способ повлиять на лицо, занимающее должность. А вот на лицо, ничем никому не обязанное, — не повлияешь. По крайней мере, это неимоверно трудно. Поэтому-то закон и определил состав суда так, а не иначе.

Гарантии, повторяю, в наших с вами руках. Они закреплены в Конституции, и далеко не случайно, думаю, вершить правосудие государство вручило не аппарату, пусть наиквалифицированейшему, а обществу — нам. Уж каких только нарушений ни преподносит нам судебная практика, но, по-моему, еще случая не было, чтобы судили без народных заседателей. А если их двое, то...

И мы подошли к самому главному. Кто они, эти двое, равноправные во всем с профессиональным судьей? Вспомните, читатель, не звоня в общественные организации, кого лично вы открытым голосованием на открытом собрании послали решать судьбы людей? Передовика производства? Или «кого-то», у кого нет общественной нагрузки? Или же человека, в котором вы уверены: поперек рельсов ляжет за правду?

Я многократно ставил эксперимент. Жалобщика, который просил вмешаться и «отменить» явно несправедливый приговор, спрашивал: кого он выбирал в народные заседатели? Не помню случая, чтобы тот сказал: «Мы выбрали Петра Ивановича Сидорова, эх, если бы он был в том суде...» Без преувеличения, десятки, если не сотни раз задавал вопрос. Чаще вообще не припоминали ни человека, ни события выборов.

А ведь миссия народного заседателя — великое служение обществу, справедливости и правде. Мы забыли эти слова «служение обществу». Даже послереволюционные «общественные нагрузки» заменили чем-то более легким: «почетными обязанностями». И депутат — у нас почетная обязанность, и народный контролер, и профсоюзный активист. И вот — народный заседатель. А ему, судье, надо говорить и говорить, что отправляют его на тяжкое служение народу, что от него лично зависит, будут ли у нас исключены случаи осуждения невиновных людей. И спрашивать: готов ли он к этому подвигу?

Не принимайте, читатель, эти слова за журналистскую патетику. Лучше вспомните, как мы выбираем тех, кому вручаем борьбу за справедливость в судейских залах. Чего скрывать: выбираем чаще всего в конце профсоюзного или иного собрания; кандидатуру «подрабатывает» треугольник; никто толком ее не обсуждает — «знаем, давай, брат, верши...» А потом, когда обрушивается беда несправедливости, даже и не вспоминаем, что нами выбранные люди эту беду санкционировали своим безучастием или же просто неспособностью противостоять злу, проистекающей из незнания своей общественной функции.

Мы говорим сейчас много о перестройке, о том, что учимся жить в условиях демократии, что за дело ответственны все — от рабочего до министра. И какие же бурные события происходят в экономике. Не все идет как надо? Как хотелось бы? Но все же что-то делается.

А вот демократизация и перестройка во всей обширной сфере жизни, которая связана с правосудием, похоже, заключается в том, что стали сажать, невзирая на чины, да хлестко писать, отбросив былые запреты. Да, это — гласность. Она благотворна сама по себе, она меч исцеляющий. И она нас всех радует. Но как это получается: только что одна газета разоблачила предвзятость следователя, как вторая бичует несправедливого судью, а завтра пятая повторит то, о чем писала четвертая неделю назад.

Но где же наш полноправный представитель в правосудии — нами выбранный на открытом собрании открытым голосованием народный заседатель? Он что ж, совсем слепым был?

И почему мы не спросили его об этом — как же ты осудил невинного, если все обвинение было сляпано кое-как, на живую нитку? А мы ведь, даже бичуя неправедный приговор, никогда не скажем: народные заседатели такие-то обрекли на несправедливые страдания таких-то людей.

Подписи народных заседателей, между прочим, стоят под каждым приговором.