Бегство от правды

Реабилитация осужденных во время сталинского террора вернула им честь и имя. Так мы говорим. Но это пока не более чем словесный стереотип, не наполненный содержанием. В какой-то мере восстановлены имена тех, кто в общем-то из истории и не исчезал. Другое дело, что образы и дела крупнейших руководителей революции и первых лет Советской власти намеренно искажались. Но выбросить их совсем, забыть не удалось даже «Краткому курсу истории ВКП(б)». Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин — эти имена знакомы всем, пусть в совершенно искаженном историческом контексте.

Но рядом с ними на скамьях подсудимых сидели десятки других деятелей партии и государства (сейчас речь только об открытых процессах). А кто они, эти оппозиционеры, проходившие по «лево-», «право-» и иным троцкистским делам? Враги партии? Заблудившиеся? Или же провидцы? Ведь к каким бы уклонам эти люди ни примкнули после 1923 года, когда заболел Ленин и началась борьба за власть, они составляли в годы революции, гражданской войны, нэпа ту самую ленинскую гвардию. Увы, расколовшуюся, предавшую волю своего вождя или, во всяком случае, не внявшую его предостережениям и так жестоко поплатившуюся за это.

«Вторые лица» занимали в 20-х годах первенствующее положение в экономике, партийном и государственном аппарате, на местах. Руководители республик, наркомы, первые секретари губкомов (потом обкомов), председатели Советов, дипломаты — Розенгольц, Чернов, Икрамов, Крес-тинский и многие, многие заняли места на скамьях подсудимых. Люди, отдавшие себя строительству нового мира, вручившие власть Великому Вождю и павшие его жертвами? После XX съезда многие из них были реабилитированы без официальной широкой огласки. Просто их имена стали называть. В силу принадлежности к оппозициям и уклонам, они не все подпадали под рубрику «Борцы за великое дело» и проходят до сих пор в нашем сознании как некие бестелесные призраки. История, уверен, еще выделит каждого из безликой пока массы и скажет о нем правду.

Мне хотелось бы рассказать об одном совершенно неизвестном нам крупном деятеле нашей начальной истории. Дать его полноценный портрет мне не удастся — слишком мало материала, да и не рискнул бы я на историческое исследование. Несколько отрывочных сведений о нем прозвучали при реабилитации, кое-что удалось почерпнуть из стенограммы зиновьевского процесса, есть следы в отчетах о съездах партии. Очень скудные данные. И все же они могут кое-что сказать о людях, эпохе и частной трагедии тех дней. В частности, сделать еще одну попытку ответить на вопрос, поставленный в предыдущем очерке: как же это случилось?

Иван Никитович Смирнов был троцкистом. На XV съезде его исключили за это из рядов партии. В 1929-м, верно, восстановили и даже сделали наркомом почт и телеграфа (Наркомпочтелем, как тогда называли). В 1933 году вновь исключили, арестовали, в 1936-м судили вместе с Зиновьевым и Каменевым и расстреляли.

Таков трагический финал жизни Ивана Никитовича. А на IX съезде партии Президиум был избран в таком составе: Ленин, Троцкий, Бухарин, Сталин, Рыков, Томский, Смирнов, Преображенский, Лашевич, Сапронов, Каменев, Калинин, Серебряков. Никого тогда не удивляла фамилия Смирнова среди «вождей». Член партии с 1899 года, руководитель боевых дружин в Лефортово в 1905 году, член Московского ВРК в октябрьские дни. Во время гражданской войны Иван Никитович на высших постах — член Реввоенсоветов Восточного фронта и 5-й армии. В 1919 году возглавляет Сибирское бюро ЦК в тылу Колчака. Его называли победителем Верховного правителя России. После окончания гражданской войны Смирнов — председатель Сибревкома. В 1921 году на партработе в Ленинграде, а затем в ВСНХ управляет военной промышленностью. Заканчивает Смирнов свою служебную карьеру, как я уже сказал, Наркомпочтелем.

Если посмотреть на революционные биографии и послужные списки многих неизвестных нам рядовых ленинской гвардии, то они столь же значительны, как у Ивана Никитовича. И в оппозициях к «линии Сталина», в уклонах от нее был не он, как известно, один. Некоторые своими именами обозначили эти оппозиции и уклоны, были фигуры более крупные. Но когда при реабилитации в июне 1988 года Председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР докладывал дела, я обратил внимание именно на фигуру Ивана Никитовича Смирнова по двум причинам. Он держался на следствии и на суде стойко, до конца отрицая нелепые обвинения. И в то же время у обвинения были хоть какие-то реальные зацепки, улики, как будто бы в чем-то и уличающие троцкиста Смирнова.

В обвинительном заключении говорилось: «И. Н. Смирнов принял участие в объединенном троцкистско-зиновьевском центре, осуществляя личную связь с Троцким». Это обвинение не имело под собой даже такого шаткого основания, как собственное признание несуществующей вины. Такого признания от него не добились и в застенках. Иван Никитович доставил много неприятностей на предварительном следствии. Приведу лишь некоторые фрагменты из протоколов допросов 1936 года, предшествующих суду.

Вопрос: Как ваша организация осуществляла связь с другими троцкистами?

Ответ: Никак не осуществляла. Не было никакой организации.

В.: Нам известно, что в 1935 году, сидя в тюрьме, вы через свою мать передавали директивы.

О.: Ложь.

В.: Нами вскрыты законспирированные троцкисты в ВКП(б), действовавшие под вашим руководством. Назовите их.

О.: Таких не знаю.

В.: Каков состав троцкистского центра, восстановленного вами 'в 1930 году?

О.: Никакого центра я не восстанавливал.

В.: По вашему поручению велись переговоры с группой Ломинадзе-Шацкина. (Осужденные по одному из многочисленных дел без огласки. — Ю. Ф.)

О.: В это время я сидел в тюрьме, поэтому не мог никому ничего поручать.

В.: В мае 1935 года вы дали директиву расправиться со Сталиным. Есть показания...

О.: Ложь. Я принципиальный противник террора. Это вам известно.

В.: Почему вы не даете ни одного правдивого ответа? О терроре показывают ваши сообщники.

О.: Повторяю, я никогда не занимался террором.

В.: Но вы обменивались письмами с Троцким?

О.: Да. Я получил письмо от Троцкого, где он писал о развитии фашизма. Я ответил — рассказал о положении в стране. Ничего большего в этих письмах не было.

В.: Мы категорически требуем прекратить запирательства.

О.: Мне нечего добавить к своим словам.

Из газетного отчета о судебном процессе: «Вечернее заседание 20 августа началось с допроса Смирнова. В течение 3-часового допроса Смирнов всячески уклонялся от прямо поставленных прокурором Вышинским вопросов... В конце концов, вынужден признать, что является руководителем троцкистской организации».

Из речи Вышинского: «Наиболее упорно запирался Смирнов. Он говорит, что уже сидел с 1 января 1933 года и не мог участвовать в террористической деятельности. Но он и из тюрьмы организовывал связь с Троцким до 1936 года... Это подтвердила и свидетель Сафонова, которая здесь давала показания...

Из стенограммы допроса Сафоновой на суде. Сафонова: Да, Смирнов сообщил нам, что принято решение о переходе к террору... Однажды Мрач-ковский (тоже из «вторых лиц», в то время руководивший строительством БАМа.—Ю.Ф.), вернувшись от Сталина, рассказал о беседе с ним и заявил, что единственный выход — убить Сталина.

Вышинский (к Смирнову): Какие у вас отношения с Сафоновой?

Смирнов: Мы близкие люди.

B.            : Муж и жена?

C.            : Да.

Юстиция, лишенная нравственного начала, неизбежно превращается из института справедливости («юстиция» в переводе «справедливость») в механизм развращения людей, растаптывания душ. Ну и, естественно, расправы над попавшим в его шестерни. Увы, до сих пор в наших кодексах

Бегство от правды

сохраняются статьи, требующие показаний на близких людей, предусматривающие ответственность за недонесение хоть на мужа (жену), хоть на мать родную. Говорят, практически эти статьи не применяются. Что ж, значит, сама практика отвергает безнравственность.

В те годы знаменитая фарисейская формула «сын за отца не отвечает» толковалась не в прямом, а в извращенном смысле: «доноси на отца, коль за него не отвечаешь». И, увы, доносили. Была ли такой доносчицей на мужа, его изобличи-тельницей Александра Николаевна Сафонова? По виду — да. Стенограммы процесса, печатавшиеся в газете, протоколы ее допроса и очной ставки со Смирновым об этом свидетельствуют: никуда не денешься.

Но насколько же все оказывается сложнее, неоднозначнее, если «не верить глазам своим», а попытаться понять то время и тех людей. Да, на очной ставке 10—11 августа 1936 года за неделю до открытия процесса Александра Николаевна, что называется, в глаза уличала мужа.

Сафонова: В 1930—1931 годах в троцкистский центр входили Смирнов, Тер-Ваганян, Мрачков-ский и я. Да, была директива Троцкого. Но еще до нее мы решили избрать террор как метод борьбы. Это шло параллельно.

Смирнов: Я повторяю. У меня была в Берлине встреча с сыном Троцкого, мы с Троцким обменялись письмами. Но я начисто отрицаю террор как метод борьбы. Не было ни директивы, ни центра, ни тем более террористического заговора.

Сафонова: Иван Никитович, разговор о терроре был на моей квартире. Вы же сами говорили об убийстве Сталина.

Смирнов: Но я же говорил совсем в другом смысле! Никакой директивы о переходе к методам террора от Троцкого не было. Никогда. Лично я вообще всегда отвергал террор как метод борьбы. Это же известно достаточно широко.

Сафонова: Вы, Иван Никитович, хотите уйти в кусты? Не хотите разоружиться.

Смирнов: Ах, Шура, Шура. Я-то хоть умру спокойно...

Странно, что следователь записал и эту последнюю фразу последней встречи «наедине» мужа и жены. Записал после своего резюме: «Вы, Смирнов, кругом изобличены, ваше сопротивление бесполезно». Последняя встреча Александры Николаевны и Ивана Никитовича произошла к Колонном зале Дома Союзов, когда жена публично изобличала мужа, выступая свидетельницей обвинения.

И опять бесконечные вопросы: как могла? почему? Ведь изобличала мужа революционерка, прошедшая огни и воды, сама принадлежавшая к той несгибаемой гвардии, которая вынесла на своих плечах гражданскую войну, доказавшая это всей своей предшествующей жизнью. Когда ее в 1933 году арестовали, она держалась спокойно и с достоинством. «Вы перенесли пытки в застенках Колчака, — говорил ей следователь Лулов, — а если мы применим такое же?» — «Как и тогда, буду молчать», — ответила Сафонова.

Почему же не молчала? Почему опустилась до изобличения товарища по революционной борьбе и мужа?

Когда готовился процесс, где обвиняемым был и ее муж, Александру Николаевну вызвал Ежов, тогда еще секретарь ЦК партии, и сказал ей, не желающей говорить неправду, отвергающей состряпанные улики:

—           Те показания, которые мы называем, нужны партии...

—           Но они не верны.

—           Повторяю, это нужно партии.

Александра Николаевна промолчала и... сделала требуемое от нее секретарем ЦК Ежовым.

Многих сейчас занимает один проклятый вопрос: как же это они, прошедшие царские тюрьмы, показавшие невиданную стойкость в годы гражданской войны, преодолевшие неимоверные трудности восстановления разоренной страны, не терявшиеся в самых отчаянных положениях, вдруг «по грубо сработанным сценариям» стали признаваться в фантастических преступлениях, оговаривать себя и своих товарищей, предавать, в конце концов, святую идею, за которую шли на Голгофу с фанатической верой в свою правоту. Что с ними случилось? Могли ли лгать по «требованию партии»? В публицистике и литературе прокручивались разные варианты — подставные лица, невозможность выдержать пытки, вера обещаниям Сталина сохранить им жизнь, надежда спасти хотя бы близких.

Из всех версий самой неправдоподобной мне лично представлялась как раз та, что прозвучала в словах Ежова, обращенных к жене И. Н.Смирнова: отступить от правды ради интересов партии. Невероятным это кажется: возьми на себя вину в шпионаже, убийстве, заговоре против строя, в расчленении страны, в организации восстаний — и все ради того, чтобы показать свою готовность отказаться от оппозиции? От своих расходящихся с большинством взглядов? Нелепость какая-то! Не малые же дети — изощренные политики, вожди, строители государства. Да, простой здравый смысл противоречит такому вздорному предложению: признать несуществующий смертный грех ради спасения души, вымазаться грязью, чтобы очиститься. Ни логики, ни смысла.

Но так судим мы, глядя на прошедшую эпоху и ее людей с высоты своего знания, из своего времени. Те люди совсем по-иному воспринимали происходящее на их глазах и с ними самими.

Александра Николаевна Сафонова осталась жива, вышла на свободу и в 1958 году дала показания по делу И. Н. Смирнова. Это, собственно, не показания — это исповедь «дочери века». Активная участница гражданской войны, она стала партийной функционеркой: с 1923 по 1928 год была секретарем базовой партийной ячейки в Бауманском районе столицы. Как и муж, после смерти Ленина стала сторонницей Троцкого. В 1929 году Сафонову арестовали и сослали на 3 года. Она бежала из ссылки и приехала в Москву. Новый арест — и те же 3 года ссылки. Сталинское правосудие еще не набрало оборотов, оно еще вполне гуманно. Отбыв ссылку, правда, Александра Николаевна в 1933-м попала в новую — опять на 3 года. В 1936-м по отбытии наказания ее вновь арестовали — и уже посадили капитально.

— Когда я бежала в тридцатом и приехала в Москву, — рассказывала после реабилитации Александра Николаевна, — троцкисты не имели никакой организации, как это было в 27-м. Смирнов был среди «отходников», как их тогда называли. То есть отошедших, прекративших борьбу. Их Сталин назвал двурушниками. Смирнов, Мрачков-ский и другие не были таковыми: они держали слово — честно отошли от борьбы и работали там, куда их назначили. Отношения с Зиновьевым,

Каменевым и другими были чисто бытовыми. Да, в 1931 году Иван Никитович ездил в Берлин. Через своего сына Троцкий предлагал встретиться; Смирнов на это не пошел. Верно, письмами они обменялись: но ни о каком заговоре, терроре там и речи не было, никаких директив не содержалось. Троцкий написал о развитии фашизма в Европе, Смирнов ему — о положении в стране.

В протоколах этого нет, но, судя по всему, в 1958-м ее все же спросили: зачем она изобличала мужа в несуществующих преступлениях, что ложь и что правда в ее показаниях, насколько искренней она была. Вопрос такой можно предположить, читая ответ Сафоновой:

— Где ложь и где правда в моих показаниях, данных в 1936 году? 90 процентов — ложь. И необычная, в сторону невероятного преувеличения того, что было. Что же было? Скажем, Мрачковский прислал мне в ссылку деньги, лично мне. В моих показаниях: «на нужды троцкистского центра». Так записал следователь, а я подтвердила. Иван Никитович послал деньги старику Рязанову, тот жил в ссылке в Саратове без всяких средств. В протоколе допроса: «организована касса взаимопомощи троцкистов». Факт перевода денег был — вопрос, как его интерпретировать...

Все время что-то было, было... И ничего не было.

— Мрачковский, — продолжает Сафонова, — с глазу на глаз беседовал со Сталиным о БАМе. Вернувшись, рассказывал нам: «Удивительно, он умеет охватывать суть дела... Кстати, как просто его ликвидировать». Иван Никитович ответил: «Мы этого делать не можем». На что я сказала: «Зачем тогда эта болтовня безответственная». Узнав о перегибах в коллективизации, Смирнов сказал: «За это убить мало». Потом это расценили как теракт. Помню, Иван Никитович говорил: «Неужели Сталин становится чистым фашистом?» И себе же отвечал: «Нет, это невозможно, его партийное прошлое это исключает». Присутствовавший при этом Косарев заметил: «Сталин дьявольски одинок, он в состоянии психической надломленности».

—           Почему мы все же не шли на террор? — задает как бы и себе вопрос Александра Николаевна. — Трусость? Это я отрицаю. Неумение организовать? Тоже. Уж во всяком случае, нелепо, как нам предъявили, создавать тергруппы в Астрахани или Новосибирске для убийства Сталина. Хотели бы — создали бы в Москве. Опыт конспирации и подпольной работы у нас был. Но мы отрицали террор как принцип, не предприняли ни единой попытки.

—           Как относились к Сталину? Двойственно. Политика, считали, правильная. Методы — негодные.

—           Почему мы лгали? Почему оговаривали себя? — задает себе самый трудный вопрос Сафонова. И, как мне кажется, в ее ответе ключ ко многим невыносимым, поистине проклятым вопросам, которые задаем и мы. Нам он может показаться надуманным, фантастическим. Но мы живем не в том времени.

—           Киров! — говорит она. — Убийство Кирова. Мы были в оппозиции, мы — троцкисты. Для нас тогда не было сомнений: на убийство Кирова пошла оппозиция в Ленинграде. Хотели того или нет, но мы чувствовали свою моральную вину. Эта смерть нас потрясла. Именно она, эта трагическая смерть, родила желание разоружиться до конца. Мы ничего не знали об истине. И все же чувствовали вину. На этом сыграли. Хотите разоружиться до конца, чувствуете и свою вину? Раскройтесь тогда, признайтесь в своей вине за гибель Кирова. Этого требует единство партии, интересы партии. Докажите делом свое раскаяние.

Были невинные, в сущности, разговоры, «болтовня»: «за это убить мало». И вот — убили. Другого, но убили. Пустые разговоры — и страшный факт. И где-то перекинулся мостик: через раскаяние в оппозиции к самооговорам и оговорам товарищей, через ощущение общей моральной вины к признанию несуществующих преступлений. Благая цель — единство партии, отказ от раскола — продиктовала негодные средства. Отдав себя на заклание почти добровольно, жертвы развязали руки палачам.

Так это видится мне из исповеди троцкистки и революционерки Александры Николаевны Сафоновой.

Мне пришлось беседовать не с одним из тех, кто прошел все муки ада и вернулся к жизни в середине 50-х. То были не противники — безусловные сторонники «линии партии». Их не минула злая участь. Но они остались при твердом убеждении: с ними поступили несправедливо, они пострадали ни за что. Но оппозиционеры, уклонисты, троцкисты — с теми поступали правильно, «если враг не сдается — его уничтожают». Пусть извинят меня эти люди, но они не хотели смотреть фактам в глаза, бежали от правды. Они думали, что беспощадно борются за святую правду, а боролись за слепую правду.

На XV съезде исключили из партии 75 коммунистов из троцкистской оппозиции и 23 из «группы Сапронова». Один из троцкистов, видный революционер, герой гражданской войны Смилга взял слово и сказал...

«Нас исключают за наши взгляды. Они изложены в нашей платформе и тезисах... Мы считаем эти взгляды большевистскими, ленинскими. Отказаться от них мы не можем, ибо ход событий подтверждает их правильность... Партийный режим, приведший к нашему исключению, ведет неминуемо к новым расщеплениям партии, к новым отсечениям. Только режим внутрипартийной демократии может обеспечить выработку правильной линии партии и укрепить ее связь с рабочим классом».

Все наши писания о сталинских репрессиях, о страстях и бурях тех лет, об общественных и личных трагедиях мало что стоят, если мы не попытаемся извлечь уроки, если история не будет опрокидываться в настоящее. Сегодня реабилитированы не только сторонники «линии партии» тех лет, но и ее противники, точнее, противники Сталина. И все же мы так толком и не знаем, кто есть кто. Кто «ленинская гвардия», а кто «троцкисты-зи-новьевцы», следовательно, враги. А если разобраться, если вернуться в 1922 год, ко времени жизни Ленина, то вывод один: все они боролись за одно дело. Согласные и несогласные, «большинство» и «меньшинство». Они честно строили социалистическое государство. Спорили яростно о путях строительства — это легко увидеть из открытых стенограмм съездов и конференций партии, но спорили во имя общего дела. Произошло юридическое восстановление гражданского лица практически всех тех, кого еще вчера именовали «врагами народа».

По решению XIX партконференции, как известно, будет сооружен памятник жертвам сталинских репрессий. Предложение это встретило горячее одобрение. Там, под будущим памятником, ляжет прах всех тех борцов за социализм, чьи останки развеяны неизвестно где, чьи имена хотели навсегда предать забвению.

Успокоится под этим памятником и прах честного революционера Ивана Никитовича Смирнова, одного из многих...