Прошлое не умирает

После публикации в «Известиях» материалов о невинно осужденных во времена сталинского террора поступила очень обширная почта. Большинство читателей одобряли и сам акт исторической справедливости, и принципиальные оценки того, что было. Были письма и противоположного характера. Это объективно отражает происходящее в нашем обществе. Вряд ли есть необходимость излагать эту заочную дискуссию.

Но некоторые письма все же представляют как исторический и личный, так и общественно-злободневный интерес. Это письма людей, близких к тем, кто был осужден в 1936—1938 годах. Некоторые из них ниже публикуются.

Письмо родных Л. Б. Каменева

Лев Борисович Каменев не умер, потому что живы мы — его прямые потомки. Мой папа — Глебов Владимир Львович (родился в Москве в 1929 г.) — родной сын Льва Борисовича. Мой отец жив и здоров, хотя испытал все ужасы репрессий, он реабилитирован в 1956 году. Фамилию с Каменева на Глебов сменили в детском доме.

Вернувшись из лагерей, в 1960 году папа женился на нашей маме. Нас у родителей трое: брат Евгений, 1961г. р., закончил НГУ, занимается наукой; я — Ульяна, 1975 г. р., школьница. Мой папа — доцент кафедры философии НЭТИ, член КПСС с 1961 г. С самого раннего детства мы знали от папы правду о нашем дедушке, хотя по истории учили совсем другое.

Сегодня мы прочитали в «Известиях» Вашу статью про нашего дедушку и, как никто другой из живущих сегодня, благодарны Вам. Весь сегодняшний день после статьи телефон у нас не замолкает — все радуются, что правда наконец победила. Звонили даже из обкома партии — поздравляли.

Пришло счастье в нашу семью. Мы, конечно, и раньше не были несчастными, но после статьи пелена обмана рассеялась, и наступил светлый день.

Письмо жены М. Б. Норкина

С большим интересом и волнением я прочла статью Юрия Феофанова «Возвращение к правде». В этой статье приводятся выдержки из стенограммы допроса Норкина, проходившего по процессу Пятакова — Радека, который «во всем признался».

Являясь женой Норкина и долгие годы бок о бок работая с ним в качестве стенографистки, могу категорически заявить: его признание ложно. Норкин никогда не был преступником!!! Это был честный, интеллигентный, образованный (химик) человек, предельно скромный, с широким опытом и большим талантом руководителя-болыневика. На всех участках работы, на которые ставила его партия и правительство — а это «Москвахим», «ТЭЖЭ», «Всехимпром», «Союзазот» и, наконец, уполномоченный Наркома тяжелой промышленности т. Орджоникидзе по Запсибкраю и начальник «Кемеровокомбинатстроя», — Норкин трудился не покладая рук, с влюбленной самозабвенностью. Он работал, не считаясь ни со временем, ни с погодой; сутками находился на пусковых объектах в Кемерове. Он очень редко пользовался отпуском. Его рабочий день начинался в 8 часов утра и кончался за полночь. Все объекты, намеченные планом, были выстроены и пущены в эксплуатацию в сроки, намеченные правительством. Подчеркиваю, планы всех лет, что Норкин проработал в Кемерове, были выполнены, и это при нехватке рабочей силы, стройматериалов, при бездорожье, нехватке инженерно-технического персонала. Требовались необыкновенная гибкость и изобретательность, чтобы преодолеть все эти препятствия. Так, например: помню, ввиду отсутствия гвоздей, нужных строительству, Норкин организовал рубку проволоки на гвозди.

В личной жизни он был необыкновенно скромен. Будучи вегетарианцем с детства, он не мог есть ни рыбы, ни мяса. В одежде был предельно скромен. Лишь за несколько месяцев до ареста, ввиду того что его костюм был плох, я сшила ему костюм из материала, который мне был куплен еще моими родителями. О том, что т. Орджоникидзе критиковал Норкина за слишком скромную одежду, я узнала от сотрудников, которые были на одном заседании.

Норкин совершенно не употреблял никаких спиртных напитков. Отравившись, будучи гимназистом (на пари, кто больше выпьет), водкой, в последующую жизнь не принимал ничего спиртного.

На званых вечерах он пил лишь минеральную воду. Но это не мешало ему быть очень веселым на всех вечерах.

Норкин был высок ростом (185 см) и могуч телосложением. Так было до ареста.

30 сентября 1936 г. он был арестован в Москве, куда его вызвали, и направлен в следственную тюрьму в Новосибирск. Мне доподлинно известно, что в Новосибирской тюрьме Норкиным занимались 3 следователя: Попов, Бочаров и Голубчик. Норкин был арестован в сентябре в летнем плаще, а наступила уже поздняя осень, и было холодно. Поэтому один из его следователей запросил у меня выслать Норкину теплые вещи и постельное белье, другой — расписался, что получил мои посылки с теплыми вещами, а третий следователь Марк Борисович Голубчик сопровождал Норкина в Москву и присутствовал при процессе (замечу, кстати, что судьба Голубчика оказалась такой же, как судьба Норкина, — он был расстрелян).

Следователь Голубчик обеспечил мне 14 января 1937 г., т. е. за несколько дней до суда и через три с половиной месяца после ареста, свидание с Норкиным в Москве, в НКВД, на Лубянке.

...О ужас! Я не узнала Норкина. Он был невероятно худ и даже стал как-то ниже ростом. Я обомлела... Правда, одет был он чисто: на нем была гимнастерка, та, в которой его арестовали, но свежевычищенная, с ослепительно белым подворотничком, хотя без ремня. Увидя мое удивление, следователь Голубчик сказал: «Борис Осипович мало что ест, не знаем, чем и кормить его». А между тем высланные мною в Новосибирскую тюрьму две пищевые посылки, включавшие в себя сыр, масло, кексы, печенье, шоколад, не были ему переданы, они вернулись обратно ко мне в Москву спустя месяца три после его расстрела, все заплесневевшие.

Норкин сказал мне при свидании 14 января, т. е. перед процессом: «Я хочу принарядиться...» Как все было загодя спланировано... Просто поразительно. Недаром, Фейхтвангер в своей книге «Москва 37 года» отметил, что «все подсудимые были хорошо одеты...»

Несмотря на тягчайшие условия тюремного режима и следствия, Норкин все же стоически отрицал свою причастность к приписываемым ему преступлениям в течение 3-х месяцев — более 90 дней. Некоторые свидетели, вызванные из Кемерова в Новосибирск, после очной ставки, в новосибирской гостинице покончили жизнь самоубийством.

Во время процесса на вопрос председательствующего, почему Норкин в течение 3-х месяцев не признавался и лишь признался в январе, ответил: «Всему бывает предел». Этим все сказано. Он понял, что борьба за свою честь, поруганную честь, бесполезна, силы истощились, и он начал «признаваться» в тех преступлениях, которых не совершал, «признаваться» во всем, что бы ему ни предъявляли.

«...Я понял безнадежность борьбы...», — говорит Норкин Вышинскому. Борьбы за что? Конечно, за поруганную честь. Он, очевидно, надеялся, и ему, вероятно, обещали сохранить жизнь, которую он очень любил, «за чистосердечное признание». Ведь ему было всего 42 года.

Кстати сообщу, что меня как жену «врага народа» тоже по решению Особого совещания репрессировали в течение почти 20 лет.

А. Холмогорова

Письмо жены С. М. Франкфурта

Я потеряла зрение, но через «не могу» прочла Вашу статью. Хочу побеседовать с Вами... Почему некоторые арестованные на процессе или на следствии «признавались» в том, что они не делали? Я — маленький винтик, но расскажу о себе. Меня арестовали 23 декабря 1937 года, взяли с лекции, я училась на 4-м курсе Менделеевки. Меня привезли на Лубянку и сунули на скамейку в угол. В этот день шли аресты. Привозили героев гражданской войны с тремя и четырьмя ромбами. Энкэвэ-дэшник срывал с «мясом» ромбы и ордена, топтал ногами и бросал в огромный ящик. Затем вынимал из ботинок арестованного шнурки и срезал пуговицы: мужчина мгновенно обеими руками хватался за штаны — это совершалась «гражданская казнь». Я сидела тихонько, как заколдованная.

Вновь открылась дверь и в нее втолкнули очень высокого, очень красивого, белого, как бумага, военного, с вырванными орденами и ромбами. Он, как и я, был неплановый, и его пихнули рядом со мной. Не разжимая губ, он сказал: «Я — Берзин». Я поняла. Ибо за несколько дней до этого в «Правде» было сообщение, что начальник Дальст-роя Берзин (брат начальника разведуправления Штаба РККА Берзина) вызван Сталиным в Москву для получения ордена Ленина. Берзин тихо говорил: «За два часа до Москвы мой вагон отцепили, вошли, надели мне наручники и повезли в Лефортовскую тюрьму. Меня пытали непрерывно 6 суток и сейчас привезли к следователю подписать обвинение. Девочка, подписывайте сразу всю галиматью, которую вам прочитает в обвинении следователь. Ваш приговор записан задолго до ареста и сопротивление ничего не изменит, только будут унизительные ночные допросы, а у кого-то и пытки». И меня взяли к следователю. Он зачитал мне, что у нас дома собиралась контрреволюционная группа для свержения вождя, фамилий было много: Радек, Пятаков, Карахан, Давтян, Михаил Кольцов, Корк... Все, кто бывал у мужа, с кем он дружил до и после революции. Я спросила: «Где подписать?» И подписала, не читая. У меня было впечатление, что следователю стыдно. Но он меня наградил за то, что я ему не доставила хлопот. Он разрешил мне отдать маленького сына родственникам, хотя был приказ детей арестованных свозить в спецдетдома, где им с раннего утра до ночи в стихах Джамбула, в прозе и в рисунках славили отца родного.

В Бутырской тюрьме в камере сидела жена авиаконструктора Туполева. Ее взяли к следователю, и он ей сказал: «Мы дадим вам свидание с мужем. Вы ему скажете, что живете дома, что у вас все благополучно. Если хоть намекнете, что вы в тюрьме, мы его расстреляем». Она выполнила. Потом в камере мы гадали, какую цену они запросили с Туполева за то, чтобы жена «оставалась» на свободе?

Юрий Пятаков, по-моему, был проницательнее других, он в 1932 году понял, куда ведет Сталин. Муж говорил мне, что не понимает, почему Юрий заявлял, что все ему стало безразлично; раньше в ВСНХ спорили о делах, а теперь он на все отвечает: «Как хочешь, так и делай». Мой муж прозрел только в день убийства Кирова. Он был в Москве в этот день и пришел домой белый, шатаясь. И сказал мне: «Начинается новая эпоха, страшная». Я не понимала, а в подробности он не вдавался. Ведь я не понимала, когда рядом со мной уничтожали крестьян с новорожденными, не понимала. В суровую сибирскую зиму 1933 года, в считанные дни, теплушки привезли 30 000 крестьян, старых и малых, рожающих и родивших. Их поместили на голой земле, мороз был за минус 40°. Кроме палаток на строительстве ничего не было, сами рабочие жили навалом в бараках. К марту остались в живых 500 человек. Я ничего не понимала, но и теперь не прощаю своему мужу, что он это «проглотил» без возражений, без комментариев. И образ мученика в моих глазах потускнел, увы, он — соучастник.

Когда я занималась реабилитацией мужа, я держала в руках его партийное дело, пожелтевшие листки. Что я запомнила: летом 1937 года он находился в одиночке в Оренбургской тюрьме. Отказался подписать обвинение. Далее было (напечатано на машинке): «Во время пыток признался. На суде объявил, что его признание недействительно, так как подписал, не выдержав пыток. Его последние слова перед расстрелом: «Я жил большевиком и умру большевиком». «Расстрелян» (кажется дата была 8 октября 1937 г.). И далее постскриптум, от которого я ошалела: «Пытки проводил следователь (фамилия), который расстрелян, дата». Сталин, чрезвычайно аккуратный, все доводивший до конца, заранее составил список тех, кто будет пытать, и потом, по своему списку, давал команду расстрелять, во-первых, концы в воду, во-вторых, он всех исполнителей, как правило, убирал, например Ежова, Запорожца, Ягоду.

В декабре 1937 года арестовали Франкфурта, через год меня. Пасынок, ему было лет 13, был чудесный мальчик, умница и талантливый. После нас взяли его отчима, потом мать. Школьнику оставили комнату в квартире. Он пошел к дядьям — братьям отца. Позвонил: увидев его, они быстро захлопнули дверь. Он часто приходил к моим родителям. Директор школы устроил ему репетиторство, на эти деньги он жил. Однажды он пришел к моим родителям и сказал, что идет из НКВД, его вызвали и предложили работать осведомителем. Дескать, у тебя все арестованы и люди тебе будут верить. Парень отказался и сказал, что никогда не поверит, что его родные — враги народа. Больше он не пришел — его арестовали, он к тому времени закончил 10-й класс.

В 1955 году я посмертно реабилитировала (в смысле хлопотала) мужа и пасынка. Дата смерти юноши — через полгода после ареста. Он не признавал отца и мать врагами народа, его замучили. Нет, надо было подписывать всю галиматью и не доводить свое тело до пыток, после которых следовала смерть.

Расскажу о Франкфурте. Он никогда не занимал партийных постов, был инженер, работяга, член партии РСДРП (б) с 1904 года. В 30-х годах строил Кузнецкий металлургический комбинат, потом Орск-Халлиловский комбинат. Без этих двух огромных заводов нам никогда бы не выстоять в войну, они давали сталь и никель. 3 декабря 1936 года я провожала на вокзал мужа, он уезжал в Орск. Он сказал мне: «Сейчас на приеме у Сталина находится большой подлец, секретарь Оренбургского обкома. Что-то будет, поверит ли Сталин его доносам? И уже 22 декабря того же 1936 года в квартиру пришел комендант дома, дома были ведомственные, я для маленького сына справляла елку, были дети, и комендант сказал: «Освободите квартиру». «Почему?» — «Ваш муж арестован как враг народа». Я побежала на телеграф и послала какую-то сумасшедшую, телеграмму, не помню ни единого слова. Муж — понял. Он тут же ответил. На следующий день еще раз прислал телеграмму, потом наступило молчание. Остальное мне рассказали в концлагере женщины, прибывшие из Орска, и через 20 лет дополнил один человек.

Когда в Орск, на строительство, пришла моя телеграмма, с быстротой молнии разнеслось по заводу, что Франкфурт будет арестован. Женщины рассказали, что, получив телеграмму, Франкфурт заперся в кабинете и стал сжигать бумаги — закон подпольщика: не оставлять имен, адресов, телефонов, документов, могущих подвести людей. Потом он уехал домой. Люди собрались вокруг его домика и смотрели на трубу: шел дым. Старый подпольщик сжигал записные книжки, письма. Потом лег на диван и стал ждать. В последние дни декабря Сталин еще ломал комедию; за членом Верховного Совета СССР он посылал спец-конвой. Франкфурта увезли в Москву. Его очень любил молоденький шофер, он написал мне. И буквально в тот же час, когда увезли Франкфурта, по неопытности сразу не опечатав домик, шофер погрузил все ценные вещи, отвез на вокзал и отправил малой скоростью. Я успела все продать.

Кажется, это был январь 1937 года. В «Известиях» была большая передовица, клеймящая, позорящая, уничтожающая вредителя, французского шпиона, врага народа — Франкфурта Сергея Мироновича. В феврале, кажется, звонок в дверь, входит незнакомый мне человек, не называет себя и говорит: «Я пришел сказать, чтобы вы оставили все надежды. Я знаю, что вы еще надеетесь на Серго. Но был Пленум ЦК, и Серго требовал от Сталина ответа, почему он арестовал всех его работников. На что Сталин ответил: «Ты тоже туда хочешь?» Серго мертв». И человек ушел. Прошло 20 лет. В 1956 году, через адресный стол, меня разыскал инженер с Орского завода. И рассказал, что выполняет обещанное. А именно тогда, кажется 3 декабря 1936 года, был подан список «врагов народа и вредителей» Сталину: 200 человек коммунистов и комсомольцев, самых активных и самых трудяг. Парень сидел один в камере, ему было 26 лет, комсомолец с Орской стройки. В камеру к нему втолкнули Франкфурта. И тот сказал: «Вы молоды, вы сможете выжить, когда это наступит, найдите мою жену и расскажите ей»... После ареста Франкфурта отвезли в Москву. В кабинете Ежова ему дали очную ставку с Юрием Пятаковым. Пятаков, уже «не свеженький» и все понявший, равнодушно и вяло-монотонно сказал: «Я завербовал тебя в организацию». Франкфурт, еще «свеженький», схватил со стола Ежова графин с водой и швырнул в Пятакова. Попал. Пятакова увели, а Франкфурта отвезли в Оренбургскую тюрьму. Пока ему готовили одиночную камеру, его на два часа поместили к этому комсомольцу. Дальше можно догадываться. Франкфурт был очень крепкого здоровья, сильный духом, натренированный в подполье. Он ничего не подписал, ничего не «признал» — до пыток. А после пыток, как я уже знаю из его дела, на суде отказался. Так нужно ли было доводить до пыток? Ведь судьба каждого арестованного человека, арестованного по спущенному плану, на пляже или на вокзале, была заранее предопределена. Куда проще, подписал бы и пошел бы на расстрел... Вы видели «Покаяние»? Как вы думаете, если человека сначала приводят в камеру пыток, где на дыбе висит с вывороченными костями человеческое тело и страшно кричит, и человеку говорят, что если он на суде откажется, то прямо с суда — на дыбу, стоит ли быть героем, от которого не останется ни имени, ни могилы...? Я подпишу что угодно, не только «строительство туннеля из Лондона в Дели». Если бы мой пасынок подписал, он выжил бы... может быть... может быть. Но он погиб героем, безвестным героем, от пыток, у него нет могилы, и мне некуда положить цветы. Я последняя, кто о нем знает. А сколько их было, юных и честных?..

Еще пример. Я была переводчицей на процессе «Промпартии», я ничего не поняла. Спустя несколько лет я сидела на банкете у Серого рядом с инженером Рамзиным. Меня удивило, что никто не общался с ним, все отворачивались, смотрели в сторону, он был изгоем. Странно все было. И потом я спросила у мужа. И он сказал, что в процессе «Промпартии» Рамзину было предложено, если он подтвердит на суде все обвинения и сообщит о «сообщниках», его освободят.

В истории человечества очень мало белых пятен. И об эпохе сталинизма их нет, просто они выходят за пределы дозволенного. Дай-то бог, чтобы никто в будущем не шел этапом через пересыльные тюрьмы до Колымы, чтобы никто больше не шагал через трупы товарищей, как мы, чтобы никто не входил в камеры пыток. Но ведь история повторяется... Мне понравилась записка, поданная на одном вечере из зала: «Вы — поэт. А поэты — пророки... Скажите, что будет с нами через 10 лет?» Я этого не узнаю... Спросите у своих коллег из «Молодой гвардии». Вот я с вами и побеседовала...