"ЗАПУСТЕНИЕ” БАРАТЫНСКОГО В ПОЭЗИИ БРОДСКОГО

Автор - Корнелия Ичин

На связь Бродского с творческим наследием Баратынского указы­валось неоднократно, среди прочих А.Найманом и самим лауреатом Нобелевской премии. Найман обратил наше внимание на взаимосвя­занность ’’Осени” Баратынского и ’’Осеннего крика ястреба” Брод­ского, определив стихи последнего как ’’вариацию” на тему ’’Осени” и ее ’’версию” [1]. Бродский, в свою очередь, сравнивая ’’волшебный хор” с поэтами пушкинской плеяды, отношение к Баратынскому вы­разил ярче всего, приравнивая себя к ’’меланхолическому” образу по­эта пушкинской поры [2]\ немаловажным представляется также его мнение о поэзии Баратынского, высказанное в предисловии к состав­ленной им антологии русских поэтов XIX в. [3] и, в частности, о сти­хотворении ’’Запустение” [4].

В этом Бродский не одинок. Интерес к творчеству Баратынского, которым в центр внимания ставилась проблема уединенной личности, разделяли не только его современники Пушкин [5] и Лермонтов [6/, но и поэты-акмеисты Ахматова [7] и Мандельштам [8], поэтическую традицию которых Бродский унаследовал уже в начале своего творче­ского пути.

Сюжет ’’Запустения” волновал Бродского на протяжении всего его поэтического творчества. До появления у Бродского темы изгна­ния поэт перенимал, развертывал и обыгрывал ряд мотивов Баратын­ского, связанных как с образом ’’запустения”, так и со взаимоотноше­ниями лирического субъекта и его отца. В основном в семидесятые го­ды, вследствие превалирования в поэзии Бродского мотивов изгнания, стихотворения Баратынского как бы уходит в сторону от его осново­полагающих интересов, однако оно продолжает откликаться в видоиз­мененном сюжете отца и сына. Наконец, в новейший период Брод­ский возвращается к своему любимому стихотворению вторично, над­страивая и, по-видимому, заканчивая указанный сюжет, разрабаты­вая его в ключе темы духовного наследования

Уже в раннем стихотворении Баратынского ’’Романс” мотивы ’’Запустения” четко просматриваются в передаче обстановки дома (’’оставленные дома”, ’’запах увянувших цветов”, ’’оставленные сле­ды”) [9]. В стихах ’’Все чуждо в доме новому жильцу” поэт разверты­вает тему ’’дома”, который ”не хочет больше пустовать” и, следова­тельно, становится единственной точкой соприкосновения между умершим и живыми жильцами: ”Но между ними существует нить, Обычно именуемая домом” (СП, 330). Однако, отправляясь от ’’За­пустения”, Бродский не довольствуется лишь одним источником, а рассматривает его в более широком контексте русской поэзии времен Баратынского. Так, в мотивной структуре ”Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам” наблюдаются отголоски мотивов не только из ’’Запустения” (’’замерзшая трава”, ’’черные кусты”, ’’воз­вращенье”, ’’печальный возврат”, ’’весна” — СП, 85-87), но и из сти­хотворений ”Сон” [10] и ’’Выхожу один я на дорогу” ////Лермонтова. Отсылки к ’’Запустению” обнаруживаются и в ’’Новых стансах”, и в ’’Августе” (’’склоняясь к темному ручью”, ”жуй подгнивший мост”, ’’тень еще глядит из-за плеча”, ’’призрак твой в сенях шуршит” — СП, 156, 157, 160), причем автор, обращающийся не к тени отца, а к возлюбленной, не обходит молчанием и мотивы из Тютчева [12], впи­сывающиеся в фон стихотворения Баратынского, а также миф о По- лиевке и Касторе.

Бродский, находясь в опальном положении и отвергнутый властя­ми, рассматривает тему возврата в отчий дом и встречи с отцом в биб­лейском контексте, приравнивая свою судьбу к судьбам мифических героев, постоянно подвергавшихся испытаниям. Пример тому стихо­творение ’’Открытка из города К.”, в котором кто-то, бродящий ’’сре­ди развалин” и ворошащий ’’листву запрошлогоднюю” (КПЭ, 18), отождествляется с ветром, то есть блудным сыном, вернувшимся в дом отца. В данном отношении большой интерес к себе вызывает так­же поэма ’’Исаак и Авраам”, в которой поэт использует обстановку сада из ’’Запустения” для передачи сцены искушения Авраама жер­твоприношением сына своего Исаака (’’Там есть тропа, цветущих ви­шен арка”; ’’Волна шуршит и слышен шум травы”; ’’Тропа пуста, там нет следов часами. На ней всегда лежит лишь тень листвы, А осенью — ложатся листья сами”; ”В песке тропы с тенями их родными”; ”Пчела жужжит, блестит озерный круг”; ’’Все зыбко, как песок, как тень отца”; ”В ее подножьи есть ручей, поляна” — СП, 140, 143, 148).

В отличие, однако, от Баратынского, возвращающегося в отчий дом и в вызывающий воспоминания сад, Бродский (в стихотворении ’’Сад”) покидает сад навсегда: ’’Прощай, мой сад! Надолго ль? На­всегда” (СП, 65); уход лирического героя при этом противостоит пате­тическому обращению к саду (”0, как ты пуст и нем!”; ”0, как ты нем!”; ’’Великий сад!” — СП, 64), несмотря на то, что описание сада совпадает с соответствующими строчками источника (’’царит про­зрачность сада”, ’’листья приближаются к земле”, ”К изогнутым вет­вям” — СП, 64) [13]. Следовательно, будучи построен по контрасту с сюжетом стихотворения Баратынского, сюжет ’’Сада”, видоизменяет­ся: вере поэтического субъекта Баратынского противопоставляется скептицизм Бродского; поэтому автор замещает развитие мифологе­мы ’’несрочной весны” размышлениями о том, доживут ли до ’’буду­щей весны” стволы сада, реальность которого видится поэтом лишь в его ’’пустоте” (СП, 64).

Реминисценции из ’’Запустения” раскрываются также в сюжет­ной канве стихотворения ”Вот я вновь посетил”, в котором, помимо соответствующих пушкинских (сигнализированных зачином стихот­ворения), обыгрываются также мотивы ’’заветного дома” и воспоми­наний, впоследствии именуемых ’’встречей с юностью” (’’Вот я снова в младенческих ларах”; ’’Добрый день, вот мы встретились, бедная юность” — СП, 80). Согласно этому ’’местность любви” у Бродского ограничивается лишь пространством, связанным с воспоминаниями юности (’’река”, ’’мост невредимый”, ’’замерзшие холмы” — СП, 80, 81), ввиду чего лирический герой приходит к выводу: ’’Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает. Значит, нету разлук. Существу­ет громадная встреча” (СП, 81-82). В поисках определения того, ’’куда мы спешим”, и как бы отвечая на пушкинский вопрос из ’’Осени” ’’Куда ж нам плыть?” (1, 522), автор в данном произведении выделяет мифологемы ада, райского места, мрака и любви, варьированием ко­торых ’’дорогая страна, постоянный предмет воспевания”, провозгла­шается ’’вечной жизнью” (СП, 83). По этой причине лирическим субъектом, стремящимся к ’’вечной жизни”, отвергается все, что определяется категорией пространства, будь это отчизна (’’Слава Бо­гу, что я на земле без отчизны остался” — СП, 84) или дом, подлежа­щий в заключительных строках стихотворения семантико-фонологи­

ческому обыгрыванию дом — дам. В ’’Пенье без музыки”, вопреки то­му, что речь идет не о встрече с умершим отцом, а с любимой женщи­ной, упомянутый мотив Баратынского переосмысливается таким об­разом, что ’’страна несрочной весны” (место встречи) субституирует- ся ’’гротом заоблачным” и ’’беседкой в тучах”, а воспевание ’’лесов, долин и вод” — ’’скарбом мыслей одиноких, хламом невысказанных слов” (КПЭ, 79-80), в силу чего влюбленные в загробном мире пре­вращаются в небесных птиц.

Перекличек с ’’Запустением” не лишена и поэма ’’Шествие”, в которой изображением балагана которой пародируется символистская и прочая ориентация на ’’народный театр” (балаган, Петрушку, раек, прибаутки зазывал, раусы), а, в частности, и поэма ’’Двенадцать” Блока. Не случайно Лжецу в главе ’’Баллада и романс Лжеца” предо­ставляется возможность говорить о новой весне: ”И новая весна меня ловила И в освещенных улицах давила. И новая весна уже лежала, Любовника ногами окружала” (СП, 169); в следующей за ней главе ’’Комментарий” автор оповещает нас о том, что ’’приближаемся к поре безмерной одинокости души”, когда ’’слетают листья к замер­зшей земле”, причем обращенность поэтического субъекта к дереву ”Ты все шумишь, и шум твой не ослаб, Но вижу я в твоих ветвях ок­тябрь, Все кажется кого-то ты зовешь, Но с новою весной не ожи­вешь” (СП, 171) [14] свидетельствует о том, что поэт, отправляясь от традиции Баратынского, уже переиначивает ее. В главе ’’Романс Сча­стливца” лирический герой, не в пример Баратынскому, отвергает все: ”Ни родины, ни дома, ни изгнанья, Забвенья — нет, и нет воспо­минанья И боли, вызывающей усталость” (СП, 202), чтобы покоазать читателю свое уединением — свободу: ”В пустом саду оказываться лишним И это описанье чувств Опять считать занятием не высшим” (СП, 205).

В последующих сборниках стихотворений ’’Часть речи”, ’’Новые стансы к Августе” и ’’Урания”, создававшихся Бродским уже в эмиг­рации, легко уловить, как и следовало ожидать, повышенный интерес поэта к теме изгнания, выступившей на первый план его творчества. Однако некоторые мотивы из ’’Запустения” встречаются в том или ином виде в стихотворениях-посланиях (’’Письма римскому другу” и ’’Одиссей Телемаку”). В первое из них, разрабатывающее тему из­гнанного поэта с его воспоминаниями и размышлениями об Империи, из ’’Запустения” попали мотивы описаний запустевшего сада, благо­даря которым раскрывается взаимосвязь покинутого сада и поэта (”Я сижу в своем саду, горит- светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых”; ’’Зелень лавра, доходящая до дрожи. Дверь распахнутая, пыльное оконце. Стул покинутый, оставленное ложе” — ЧР, 11, 13). Отголоски мотивов ’’возврата” и ’’встречи” из ’’Запустения” просмат­ривались довольно отчетливо уже в послании ”К Ликомеду, на Ски- рос” из ’’Остановки в пустыне” (’’Когда-нибудь придется возвращать­ ся. Назад. Домой. К родному очагу” — ОП, 93). В стихотворении ’’Одиссей Телемаку” развиваются определенные мифические сюжеты, в результате чего упомянутые мотивы получают несколько иной оттенок. Следует напомнить, что Бродскому не чужда сюжетная инверсия, ибо в послании ’’Одиссей Телемаку” отец и сын меняются местами относительно героев ’’Запустения”: в ’’заросшем саду” пребывает не сын, а отец; с другой стороны, в стихотворении Баратынского ’’дух” отца обещает сыну ’’наследство”, в то время как лирический субъект Бродского, отец, не может обещать Телемаку даже встречи (’’Лишь боги знают, свидимся ли снова”— ЧР, 23).

Немаловажным также представляется стихотворение ’’Всегда остается возможность выйти из дому...” (ЧР, 92), явно противопо­ставляющееся ключевому могиву ’’возврата” в дом и вместе с тем па­родирующее возможность всегда выйти, но не всегда вернуться в дом, о чем прямо сказано в стихотворении ’’Полдень в комнате”: ”... Мне Не вернуться домой” (У, 21). Небезынтересна установка Бродского на мотив ’’весны” в стихотворении ’’Восславим приход весны! Ополоснем лицо”, зачин которого говорит сам за себя. Однако поэт, в отличие от Баратынского, славит не ’’леса, долины, воды”, а ’’приход весны”, то есть смерть, сказавшуюся в строчке ’’Вздрогнув, себя застанешь в грядущем” (У, 65). Бродский помнит о сюжете ’’Запустения” и в сти­хотворении ’’Сидя в тени”, переосмыслив мотив духа отца, который .’’вдохновением волнуется” в лирическом герое ’’Запустения”, в мотив вечного пенья, вечного вдохновения (’’Эта песнь без конца Есть ре­зультат родства, Серенада отца, Ария меньшинства” — У, 154).

В последнем сборнике (’’Примечания папоротника”) Бродский восстанавливает утраченную связь с Баратынским, возобновляя свой интерес к поднятым ’’меланхолическим” поэтом проблемам. Так, на­пример, в стихотворении ’’Аллея со статуями из затвердевшей грязи” налицо реминисценции из ’’Запустения” (”... Редкий, Возможно, единственный посетитель Этих мест, я имею Право описывать без прикрас Увиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла, Наше сильно запущенное именье Во времени...” — ПП, 12). То же самое относится и к стихотворению ’’Реки” (’’Вода — беглец от места, Предместья, на­бережной, арки, крова” — ПП, 20), отсылающему к запущенному саду, воды которого ’’далече утекли”.

К размышлениям о возможной встрече с отцом после смерти Бродский возвращается в единственном стихотворении, посвященном тени отца, ’’Памяти отца: Австралия”. В роли ’’страны несрочной весны” в данном тексте выступает Австралия, откуда ’’оживший” отец, разрушая существующие преграды между тем и этим мирами, звонит по телефону, причем.его речь доносится фрагментами до поэ­тического субъекта (”Все-таки лучше, чем мягкий пепел Крематория в банке, ее залога, — Эти обрывки голоса, монолога” — ПП, 31). Та­ким образом дух отца Баратынского превращается в голос отца Брод­ ского [15J; к тому же встреча сына с отцом в ’’стране несрочной весны” у Баратынского замещается встречей в пределах подсозна­тельного у Бродского. Однако этим не заканчиваются рассуждения поэта о встрече-диалоге с умершим отцом, ибо в поэме ’’Вертумн” об­наруживается ряд мотивов, восходящих к этой части сюжета ’’Запус­тения”. Во-первых, встреча лирического героя поэмы с прообразом его ’’отца”, римским божеством Вертумном, происходит на фоне прибли­жающегося в будущем ’’оледенения”, которое стало своеобразным аналогом ’’запустения” Баратынского. Во-вторых, подобно ’’оживше­му” отцу Баратынского, оживает и ’’весенний” Вертумн: герой слы­шит его ’’голос”, Вертумн приглашает его в заоблачные края, где на­ходится его родина, и в ходе их собеседования обнаруживается, сколь это ни странно, их полное сходство в ключе, известном по овидиев- ским ’’Метаморфозам”. В-третьих, несколько видоизменяется сюжет Баратынского; Бродский перемещает ’’несрочную весну” в прошлое, в котором, как говорится в поэме, ”те, кого любишь, не умирают”. Здесь разгадывается ’’тайна” длящегося интереса Бродского к сюжету Отца и Сына у Баратынского: ’’несрочная весна” это не сфера трансцеденции, а прошлое. И оно, прошлое, уходит навсегда; к нему останется лишь взывать, как и делает Бродский в концовке поэмы (’’Вертумн, вернись”) [16].

В разработке этого мотива Бродский снова соприкасается с осно­вополагающей темой Отца и Сына, впервые затронутой им в поэме ’’Исаак и Авраам”. В этой ранней поэме ветхозаветный сюжет всту­пал в взаимосвязь с сюжетом новозаветным, предвосхищая тему Хри­стовых мук и Христа-Спасителя. В стихотворении ’’Рождественская звезда” взаимоотношения Отца и Сына исследуются с самого начала: ’’рождественская звезда” оборачивается ’’взглядом” Бога (ПП, 5). Вертумн тоже Отец, взывание к нему не что иное, как поиски про­должения истории, заданной концовкой ’’Рождественской звезды”. Однако Бродскому чужды вера в загробную жизнь (’’несрочную весну”) и мысль, что Отец не сознавал того, что ’’пожертвовал” Сы­ном; в отличие от Баратынского, соблюдавшего классическую тради­цию веры в пророческий смысл явления Христа и, соответственно, в трансцедентное бытие, Бродский в будущем обнаруживает лишь Ни­что и в итоге оказывается далеким от буквального восприятия мифо­логемы ’’несрочной весны”. Тем не менее урок Баратынского не про­шел для Бродского даром; в какой бы ипостаси ни выступал образ его ’’отца” (реальный отец, Вертумн, Бог), ’’сын” предстает духовным преемником, в наследовании которого автору ”Урании” видится одна из самых существенных характеристик человеческого бытия в целом.