НЕИЗВЕСТНЫЙ М.М.ПРИШВИН

Автор - А.Л. Киселев

У Пришвина накопился большой писательский архив. Основу его составили неопубликованные дневники, но остаются неизвестными различные материалы, письма и художественные тексты. Не опубли­кован рассказ ’’Халамеева ночь” — судя по названию, это крестьян­ская перефразировка Варфоломеевой ночи. Написан по личным впе­чатлениям от погрома княжеского имения в местах, где прошло детст­во писателя. Рассказчик — мелкий арендатор в княжеских владениях, участник событий.

У Петра Петрова (рассказчик) была личная обида на князя, ко­торый принудил вассала продать ему охотничью собачку. Обида сбли­зила Петрова с большевиком из местных мужиков Семеном Демьяно­вичем. До назначенной крестьянами ’’Халамеевой ночи” Петр Петров успел забрать из имения свою собачку, а также княжеского жеребца Арапа, на котором князь въезжал прямо в зал уездного дворянского собрания. Разгром имения и винного завода явил апокалипсическое зрелище даже для Петра и представителя власти Семена Демьяно­вича. Драматической кульминацией их состояния во время событий была их попытка ’’отравиться” вином. Большевик Семен Демьянович насильно, под наганом, вручил власть грамотному Петру Петрову, который и остановил погром при содействии сочувствующих власти мужиков. ’’Видно правду говорил мой родитель батюшка, что бык, черт и мужик одна партия: все признают за наше, и все тащат к себе в свой дом” [ 1].

Рассказ ’’Халамеева ночь”— одно из важных свидетельств того, что мудрый Пришвин изначально понимал катастрофичность насиль­ственного переустройства политического уклада России. Герой рас­сказа, вынужденный исполнитель большевистских акций, очень скоро оказывается у критической черты: пьянство и насилие выводят его действия из-под морального контроля — под хмелем он отправился на экстренное заседание Совета на княжеском жеребце Арапе и въехал на нем в зал заседаний. Событие обретает значение анекдота: таким комически форсированным выглядит повторение княжеской истории. Тем самым оттеняется нелепый ’’механизм” нового правопорядка — разрушение. Герой, как в сказке, попадает в незнакомый и непред­сказуемый поток событий, защищаясь только одним — хмелем. В этом заключается комический характер ситуации:, герой не может ориен­тироваться в сложных обстоятельствах, требующих ума, опыта, куль­туры, творческого отношения к жизни. Это рассказ с пришвинским юмором, а не сатирой: слишком велико его доверие к реальным усло­виям, всегда вмещающим в сложном взаимодействии хорошее и дур­ное, черное и белое, разрушение и творение нового. Поэтому При­швин склонен был понимать ситуацию в рассказе как растерянность советских мещан перед реальной сложностью обстановки революци­онного слома прежней жизни.

Олицетворение и проявление власти в рассказе оказываются слишком низменными и далекими от нормы, чтобы можно было су­дить о ней принципиально — отсюда пришвинский юмор в рассказе, т.е. самоирония героя (и автора), сознающего всю нелепость состоя­ния, в котором он оказался. Власть оценивается в этой ситуации ане­кдотически односторонне: ’’Вот есть у тебя умишко какой-нибудь, а приставь к нему власть и сразу ты себе в тысячу раз умней пока­жешься, тот же человек, а не тот” [21 Петрову пришлось выколачи­вать налог наганом.

Как это, — говорят, — тебе удалось так, Петруша? — Посредством гуманности, — отвечаю.

Смеюсь я и знаю: самого Христа поставь собирать чрезвычайный налог — и он точно таким же способом соберет, как и я, посредством этой са­мой гуманности” [3].

Петров упоминает случай, который стал одним из самых замет­ных в ’’Поднятой целине” М.Шолохова: использование нагана в аги­тации несогласных мужиков: ’’Противно мне стало, взял я и так лего­нечко его в зубы наганом толкнул. И вот удивительно: выплюнул он зубы, вынимает из кармана деньги и все отдает” [4].

Так оправдывается и символизируется в рассказе его название ’’Халамеева ночь”: затемнение жизненного смысла и разума отдель­ного человека в условиях высвобождения разрушительных инстин­ктов и стихийного их проявления. Это состояние между отвращающей от себя реальностью и бредом. В творчестве Пришвина нередко встре­чается сюжет о бессилии разума человека перед меняющейся реаль­ностью да еще отягощенного каким-либо гипертрофированным ’’правилом” мировосприятия. Вольно или невольно, но в рассказе та­ким универсальным правилом становится узаконенное насилие. (В ’’Никоне Староколенном”, например, это абсолютизация героем пат­риархального уклада жизни). Беззащитность сознания перед устра­шающей и непонятной действительностью ввергает его в хаос, бред. Причину этого Пришвин видел в мизерности, даже ничтожестве ин­тересов населявших рассказ людей. Мягкий и жизнелюбивый юмор Пришвина позволяет воспринимать катастрофичность бытия не в ущерб общему жизнестроительному течению времени. ”Эх, тихий я человек, — завершает свой рассказ Петр Петров, — робкий, пристала мне власть, как корове седло, но все-таки сам же я своими глазами видел, как на коровах верхом ездят. Вышел я из своей натуры — и трудно мне было назад зайти. С одной стороны враги, с другой эти привидения зайцы (от пьянства). Пришлось мне из Совета пешком удирать через три губернии сюда на эту мельницу, и через все три гу­бернии за мной зайцы шли” [5].

Пришвинская интерпретация сюжета отличается большим смыс­ловым расширением, сходством с притчей. Это задано и названием рассказа, в котором присутствует элемент подлинно народной самоо­ценки — сопоставление переживаемого момента с эталонным собы­тием мировой истории. Таким образом, итог его никак не сводим к памфлету, хронике, анекдоту, неординарному бытовому случаю. Этот вывод о несогласии с безусловным преобладанием зла и о потрясенно- сти злом. Это также вывод о глубинном народном неприятия хаоса и зла.

Особенным моментом в творческой истории рассказа можно счи­тать отказ Пришвина от его публикации. Рукопись была отправлена из Переславля-Залесского в журнал ’’Красная новь” А.К.Воронскому. Эта издательская попытка была неудачной. 25 января 1926 г. При­ швин писал В.П.Полонскому (ред. жури. ’’Новый мир”) о судьбе этого рассказа: ”Вы правы относительно А.К.Воронского, которого никак нельзя обижать уже по одному тому, что во время литературного по­жара он выносил мне подобных на своих плечах из огня. <.. .> Еще во времена журнала ’’Жизнь” я написал рассказ ’’Халамеева ночь”, Сосновский принял его, и ему даже в голову не пришло, что рассказ нецензурный. Но ’’Жизнь” закрылась. Я отдал рассказ Воронскому. Это время было самое трудное для Александра Константиновича: рас­сказ был уже сверстан, как вдруг ему показалось, что он его скомпро­метирует. Он ему очень нравился, хотел исправить, но сконфузился и бросил” [61

Позднее, в 1926 г. Пришвин вел переговоры о печатании рассказа с редактором ’’Нового мира” В.П.Полонским, но неожиданно от пуб­ликации отказался (март 1926 г.). ’’Халамееву ночь” не печатайте ни в коем случае, — писал он.— Я бунтую против мещан революции, но раз выходит что-то другое, то печатать не следует” [7].

Можно догадываться, что обстановка 1926 г. была уже чревата опасностью столкновения с официальной идеологической доктриной относительно событий 1918 г. в деревне. Это понимали, как видим, В.П.Полонский и Пришвин. Но можно с уверенностью говорить и о творческой значимости этого произведения для самого Пришвина. Еще в 1924 г. в письме к ДЛ.Тальникову он говорит о рассказе как части цикла ”1918 год”. ’’...Сейчас написал в одну четверть листа, подобный ’’Халамеевой ночи”, вот бы хорошо его напечатать с ней” [8]. К этой группе подходит, по его словам, и ранее написанный очерк ”Чан”: здесь тоже приводится суждение одного из современни­ков, петербургского интеллигента, о бессилии мыслящих людей выз­волить народ из ’’чана”, т.е. из-под спуда мучительных и позорных условий его существования. Таким образом, в ’’Халамеевой ночи” Пришвин продолжал исследование нравственного состояния русского общества, это одно из ’’пропущенных” в изучении творческого про­цесса Пришвина звеньев его повествовательной системы.

Пришвинская проза 1917-1922 гг. оказалась надолго изолирован­ной в архиве и спецхране, что нарушило условия полноценного ана­лиза его художественного наследства. Проза этих лет была, в сущно­сти, свободным, объективно разоблачительным анализом псевдоде­мократического переустройства России. Наряду с дневниками и от­кликами писателя в демократических газетах рассказ говорит не только об огромной тревоге за судьбу рождающейся демократии, но и о писательском предвидении пробуждения творчества, о собственном его доверии к жизни, о незатухающем интересе к ее глубинным про­цессам. Это вместе с тем и реальное соучастие Пришвина в разреше­нии неизменно трудных вопросов жизнеустройства России.