Религиозно-философские аспекты романа "Мастер и Маргарита”

Автор - А.Н.Барков

Среди булгаковедов нет единого мнения относительно идейной нагрузки ’’евангельских глав”, называемых ’’романом в романе”, ’’евангелием от Воланда”, с которыми связано несущее огромную смысловую нагрузку понятие о ’’свете” как антитезе ’’покою”. Над разгадкой смысла этого противопоставления ломает копья вот уже второе поколение булгаковедов. Некоторые считают, что устами са­мого Иешуа Булгаков опровергает Евангелие от Матфея; другие — что в романе евангельское письмо сопряжено с фельетоном. У меня же создается впечатление, что Булгаков полемизирует с кем-то, введя в повествование Левия Матвея с его ’’козлиным пергаментом”, который и является искаженной интерпретацией Нового Завета.

Без раскрытия содержания булгаковской полемики, как и без внесения ясности в вопрос о значении понятий о ’’свете” и ’’покое”, вряд ли можно быть уверенным в том, что роман прочитан правильно. Сосредоточив свое внимание на фразе ”Он не заслужил света, он за­служил покой”, комментаторы незаслуженно обделили вниманием предшествующую ей весьма информативную тираду Воланда.

”Не признаешь теней, а также зла”, — укоряет он Левия. То есть, надо понимать, что Левий Матвей признает только свет? Не означает ли это, что он — автор концепции о ’’свете”? Да, означает, это подтверждают слова Воланда:     ”...из-за твоей фантазии

наслаждаться голым светом”.

Но единственное сочинение, вышедшее из-под стила Левия, — тот самый козлиный пергамент. В таком случае не эта ли ’’фантазия” о ’’свете” является его содержанием? И не за одно ли и то же осуждают Левия Иешуа и его антагонист (якобы антагонист) Воланд?..

”Не признаешь зла”... Но ведь это — не что иное, как ’’Все люди — добрые”. Следует ли это понимать так, что автором концепции, которую исповедует главный герой ’’романа в романе”, является Левий Матвей?

Считается, что Булгаков не дал разъяснений относительно того, что же именно исказил Левий Матвей в ’’козлином пергаменте”. С другой стороны, пишут, что он де сам исказил Евангелия. А не может ли быть так, что в обоих случаях речь идет об одном и том же? То есть, что Булгаков не исказил, а спародировал чье-то искажение? И что ’’роман в романе” — это и есть ’’козлиный пергамент” _ не в пря­мом изложении, а его пародия?

Таким образом, задача сводится к поиску соответствующей рабо­ты и ее автора, послуживших объектами пародирования.

Проработка с этой точки зрения ’’Жизни Иисуса” Э.Ренана, ко­торую многие исследователи берут за основу анализа, оказалась не­перспективной, поскольку трактовки этого историка находятся в пря­мом противоречии с основными идеями ’’романа в романе”.

Во-первых, в отличие от ренановской концепции, стержневым моментом этического пласта ’’евангельских глав” является отрицание вины еврейского народа в казни Христа, намек на это есть в рассказе Мастера Бездомному. Действительно, этот тезис присутствует в ’’ро­мане в романе” и еще более явно — в ранних редакциях романа.

Во-вторых, булгаковский Иешуа отрицает земную власть, в то время как Ренан, вслед за догматикой Церкви приписывает Христу противоположную позицию.

В-третьих, Иешуа изображен у Булгакова как отказавшийся от земных благ бродяга-философ, но Ренан подает Иисуса иначе.

Эти отправные признаки легли в основу поиска прототипа ’’рома­на в романе”; четвертым был взят вопрос о генеалогии понятия ’’свет”.

Кроме этого, выделено два характерных лексических момента, относящихся к автору ’’козлиного пергамента”.

Первый: написание Булгаковым через ”в” имени ’’Матвей” не со­ответствует ни одному из привлекавшихся булгаковедами источни­ков: в каноническом церковном переводе Евангелий употребляется ф или ’’фита”, в первоисточниках (греческих списках) — ”фи”. Второй момент: в романе этот персонаж является сборщиком податей, в Евангелиях же используются другие синонимы — ’’сборщик пошлин”, ’’мытарь”.

Эти лексические особенности были выделены в качестве ключе­вых для поиска, который был начат с творческого наследия Л.Толсто­го, который на предыдущем этапе исследования был определен как прототип образа Левия Матвея. Такое же наЪравленй ^ поиска диктует и информация о существовании трех известных в мире интерпрета­ций Нового Завета — исторической, нравственно-этической и соци­ально-экономической. Их авторами являются Э.Ренан, Л.Н.Толстой vt немецкий социал-демократ К.Каутский. Оказалось,, что задача^ рас­шифровки смысла этического и философского пластов ” Мастера и Маргариты” с самого начала сердилась к сопоставлению содержания ’’романа в романе” с работами указанных авторов, и в первую очередь Л.Ji,Толстого; пророка все же следует искать в своем отечестве.      -           ~

В цикле повестей и рассказов о нравственности, созданном по просьбе Шолом-Алейхема для сбора средств пострадавшим от погро­мов в Кишиневе/обнаруживается 18 ссылок и фактов Прямого цити­рования Евангелия от Матфея, причем в ряде случаев имя евангели­ста Толстой пишет через ”в”. Более того, в статье * Божеское и чело-- веческе” содержится реминисценция" описания колебаний булгаков-' ского Пилата: генерал-губернатору представили ра утверждение смертный приговор юноше-революционеру. Сановник не решается по­ставить под ним подпись, но в efo памяти всплывает лицо импера-~ тора, поручившего ему твердой рукой подавить смуту; пбявляетея ^ боль в сердце, и генерал, опасаясь навлечь на себя гнев самодержца, утверждает приговор. .     -           ' /

Знакомая по Булгакову ситуация. С тЬй разницей, что боль у Пи­лата появляется в виске.,.   ,

Оказалось, что все выделенные признаки: два лексических мо­мента и четыре концептуальных положения — присутствуют в работе Толстого ’’Соединение и перевод четырех Евангелий” [1].

В ’’Четвероевангелии” содержатся оба элемента ’’булгаковской” лексики. Приводя канонический перевод стиха из Евангелия (’’Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфея...”), Толстой дает свою версия перевода: ’’Раз по пути увидел Ийсус, сидит человек, собирает подати. Звали человека Матвеем” (111; здесь и да­лее номера страниц приводятся по указанному изданию, курсив мой. — А.Б.). Стих ’’...многие мытари и грешники возлегли с Ниц и уче­никами Его” Толстой перевел следующим образом: ”И сделал Матвей угощение Иисусу. Пришли же откупщики податей и заблудшие и си­дели с Иисусом и учениками его”. Снова та же лексика; имя же Мат­вей вообще является произвольной вставкой Толстого: ни в греческом списке, ни в каноническом переводе этого стиха оно не употребляется.

Бросающиеся в глаза лексические особенности работы ТолсФого привлекают внимание читателя к этому произведению, содержащему все четыре выделенные выше нравственно-философские концепции.

’’Свет”. Свое отношение к этому понятию Толстой изложил следу­ющим образом: ”Я не знал света, я думал, что нет истины в,жизни, но, убедившись в том, что люди живы только этим светом, я стал искать источци* его и нашел его в Евангелиях, несмотря на лжетолкование церквей. И, дойдя до этого источника света, я был ослеплен им и по­лучил полные ответы на вопросы о смысле моей жизни и жизни дру­гих людей <...>. И я стал вглядываться в этот свет й откидывать все, чтб было противно ему, и чем дальше я шел по этому пути, тем несом­неннее становилась для меня разница между истиной и ложью” (907).

Эти слова великого писателя дополняют строки из дневника С.А.Толстой: ”Он стал изучать Евангелие, переводить его и коммен­тировать <...>. Он стал <...> счастлив душой. Он познал, по его выра­жению, ”свет’\ Все его мировоззрение осветилось этим ’’светом”. Дневник опубликован' в Москве в 1928 г., и Булгаков мог ознако­миться с ним.

йз-за невозможности процитировать здесь десятки страниц, по­священных Толстым раскрытию смысла Христовой фразы ”Вы — свет миру”, ограничус?ь минимумом.

^Соединив стихи Ин. 8:12/и Йн. 9:5, Толстой так излагает их смысл: ”И сказал Иисус фарисеям: <...> Учение Моет есть свет насто­ящий, тотх:в£т, при котором люди видят, что хорошо и что дурно <...>. Жизнь и свет одно и то же. ”6н считает, что обращенные к Пилату слова Иисуса (Ин. 19:11) означают: ’’Ничего *гы не можешь. Если ты видишь свет — идешь к свету; ненидишь — ты будешь делать неми­нуемо дело тьмы”. И еще: ’’Тот, кто живет светом разумения, с тем ничего не может случиться дурнбго, потому что он всегда в свете”. Эта трактовка-сильно расходится с каноническим переводом этого стиха: ’’Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто пре­дал Меня тебе”. Как видим, здесь речь идет, скорее, об оправдании Иисусом Пилата и обвинении'Иуды, но никак не о ’’свете”. И второе: булгаковская фабула прямо противоречит каноническому переводу этого стиха, зато она близка трактовке Толстого.

Как видим, понятие, о ’’свете” ]как антитезе ’’тьмы” рассматрива- ' ется Толстым как разница между истиной и ложью. Это подтверждает сделанный ранее вывод о том, что пожалованный Мастеру ’’покой” есть не что иное, как Забвение, духовная смерть.

Трактовка Булгаковым отношения Иешуа к земной власти конге­ниальна с мнением Толстого, который, развивая слова Христа ’’Богу — Богово, кесарю — кесарево”, пишет: ”По учению церковников <...>, место это значит то, что надо исполнять свои обязанности царю так же, как и Богу”, и приводит свое понимание: ’’Толкование этого тек­ста церковью исполнено высокого комизма. Текст этот, явно отрицаю­щий власть, читается в царские дни и служит главной опорой власти... Но дело в том, что Иисус не только не признает власти, не только пре­зирает ее, но считает ее по существу своему злом, становится сам и ставит людей выше ее. Все учение его <...> прямо исключает всякую власть, считая ее злом и поэтому тьмою”.

 Это утверждание Толстого противоречит текстам Евангелий, хотя бы даже процитированному стиху Ин. 19:11, где сам Иисус утвер­ждает, что власть дана Пилату не кесарем, но Богом. Забегая вперед, отмечу, что это далеко не единственное место, при переводе которого Толстой исказил смысл первоисточника.

Здесь будет уместным отметить еще один контекст использования Толстым понятия ’’тьма” — в прямой увязке с понятием ’’власть”; эти контексты (духовная смерть,- власть) дают основу для нового осмысления проходящей рефреном по всему булгаковскому тексту ’’тьмы”.

Тема бродяги-философа затрагивается в ’’Четвероевангелии” не­однократно. В частности, оспаривая церковное толкование, а факти­чески прямой смысл фразы Христа ’’Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное”, Толстой говори! о неправомерности добавле­ния Матфеем в эту фразу слова ”дух”. По его мнению, Иисус имел в виду не то, что ему приписывает евангелист, а иное: постичь свет мо­гут только такие, как и он сам, нищие, бродяги. В интерпретации Толстого, как и в романе Булгакова, Иисус — земной, лишенный воз­можности творить чудеса человек. Да и приведенную фразу Христа ’’Богу — Богово; кесарю — кесарево”, сказанную по поводу дискуссии среди его учеников относительно уплаты подати Тиберию, Толстой комментирует таким образом, что золото должно быть отдано кесарю, изображенному на монетах, им же, нищим бродягам, оно только мешает постичь свет.

Отрицание Толстым так называемой ’’исторической вины” еврей­ского народа содержится в разборе Христовой фразы ’’Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной”. Можно проследить, что такая позиция сформировалась у него не сразу. В первый раз он так комментирует этот стих из Евангелия от Луки (293): ’’Слова о кресте, как не имевшие смысла до распятия Ии­суса, должны быть выпущены”, Далее, приводя этот стих в изложе­нии Марка (609), он оставляет его без комментариев. И уже в конце работы, при разборе стиха Ин. 18:32 ”Да сбудется слово Иисусово, ко­торое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет” Толстой возвращается к теме креста с уже новым ее толкованием: ’’Какою смертью он умрет” надо разуметь так, что Иисус угадал, от кого он получит смерть: не от иудеев, а от римлян. Слово Иисуса, на которое намекает этот стих, это слово о кресте: только римляне казнили, рас­пиная на кресте” (767).

Совпадение концепций ’’романа в романе” и ’Четвероеванге­лия”, как и характерных лексических моментов, дает основание сде­лать вывод, что так называемое ’’евангелие от Воланда” пародирует произведение Л.Н.Толстого, и что образ Иешуа является пародией на тот образ Христа, который получился в результате работы великого романиста над евангельскими текстами.

В пользу вывода о том, что прообразом Левин Матвея выступает Лев Толстой, говорит и использование Булгаковым имени ’’Левий”, что вызывает прямую ассоциацию с именем писателя. Это не булга­ковская новация: сам Толстой в романе ’’Анне Карениной” не только наделил Левина собственными чертами, но и образовал фамилию этого героя от своего имени. Очевидно, что ассоциативная параллель ’’Левий Матвей — Лев Толстой” создавалась преднамеренно.

Отмечу также, что Булгаков неспроста ввел эпизод, в котором Левий Матвей под влиянием учения Иешуа отказался ст денег. О та­ком эпизоде в Евангелиях не упоминается, зато факт отказа Толстым от собственности общеизвестен, что может служить дополнительным аргументом в пользу излагаемой версии.

Нельзя также сбрасывать со счетов еще одно обстоятельство. Бул- гаковеды затратили немало сил на раскрытие смысловой нагрузки слов Иешуа ’’все люди — добрые”. Осмелюсь предложить еше одну версию.

Дело в том, что эта сентенция до Булгакова была высказана Тол­стым: запись "Люди добры” с комментариями содержится в его днев­нике. Эта же максима является основой концепции непротивления злу насилием, а также подхода к толкованию Толстым Евангелий. Мы вправе рассматривать факт ее включения в фабулу' романа как еще одно указание на связь образа Иешуа с творческим наследием Тол­стого.

Далее. Из описания М.О.Чудаковой ранних редакций романа из­вестна фраза одного из персонажей, Феей: ’’Россия — необыкновен­ная страна! Графы выглядят в ней как вылитые мужики”. Для оценки ее значения, как подтверждающей рассматриваемую версию, приведу два факта.

Первый. К утверждению М.О.Чудаковой о том, что Феся являлся прообразом Мастера, можно добавить, что в приведенном ею описа­нии этого персонажа просматриваются вехи биографии Горького. И действительно, можно ли иначе расценить такие биографические дан­ные ’’вундеркинда Феей”: ’’Два года учился в Италии, после револю­ции на 10 лет изгнан с кафедры. В этой 11-й главе есть важные указа­ния на время действия романа — десять пореволюционных лет, про­шедших до момента появления статьи в ’’боевой газете” [2/.

Капри, изгнание из СССР, причем действительно на десятиле­тие... Что касается статьи, то печально знаменитая ’’Если враг не сдается, его уничтожают” не только послужила пропуском для воз­вращения в Страну Советов изгнанного пролетарского писателя, но и приобрела эпитет ’’громовая”, что вполне согласуется с определением ’’боевая газета”. Характерно, что ’’громовая статья” появилась в ’’Правде”, когда Булгаков создавал первую редакцию романа. О том, как ’’боевая” ’’Правда” может громить, писатель знал по собствен­ному опыту...

Второй факт: ”До этого графа подлинного мужика в литературе не было”. Это уже — Горький, вернее высказывание Ленина о Тол­стом из широко известной статьи, выдержавшей к началу тридцатых годов пять публикаций. Поскольку к началу работы Булгакова над романом сентенция ”Толстой-граф-мужик” уже достаточно прочно ассоциировалась в общественном сознании с авторством Горького, то вряд ли можно сомневаться в том, что включение Булгаковым слов о ”графе-мужике” в сочетании с элементами биографии Горького пре­следовало цель вызвать у читателя прямую ассоциацию с личностью Л.Н.Толстого [3].

Поскольку Булгаков вложил в уста самого Иешуа слова, осужда­ющие автора ’’козлиного пергамента”, возникает необходимость вы­яснить, почему он пародировал человека, перед гением которого пре­клонялся. Ответ содержится отчасти в методологии, примененной Толстым при работе над Евангелиями. К сожалению, его пристраст­ность в попытке привлечь святые тексты для обоснования концепции ’’непротивления” предопределила сознательное игнорирование неко­торых из них, противоречащих ей.

Главная же причина кроется, видимо, в негативном отношении Булгакова к концепции ’’непротивления” как главной причине безво­лия Мастера, сна гражданской совести.

Следует отметить, что в оценке толстовского способа восприятия универсализма Булгаков был далеко не одинок. Роман ’’Мастер и Маргарита” — это, ко всему прочему, также и его слово о той драме, которая на рубеже веков разыгралась между двумя гигантами отече­ственной культуры. Драме, кульминацией которой стало обвинение Вл.Соловьевым Толстого в том, что он, по сути, является антихри­стом. Даже Чехов, несмотря на резкий тон выпадов философа, при­знал его правоту в этом споре.

Необходимо ответить еще на один вопрос, связанный с образом Левия Матвея. Ранее мною было показано /4/, что, подтверждая мрачный прогноз Горького (’’Наша революция дала полный простор всем звериным инстинктам”, ”Я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, — недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приоб­ретает возможность быть владыкой близкого своего”), Булгаков в са­тирической манере отобразил этапы этого развития, вначале в повес­ти ’’Собачье сердце”, затем в романе ’’Мастере и Маргарите”. Ведь Шариковы, принявшие позже обличья Латунских и Стравинских, — это как раз те, на природную силу духа и почвенную мудрость кото­рых так уповал Лев Толстой и с чем был не согласен ’’ранний” Горь­кий, ориентировавшийся на интеллигенцию и ’’европейскую идею”.

Казалось бы, Булгаков должен был отдать свое предпочтение Горькому, а не Толстому. Но Мастер-Горький приговаривается им к ’’покою”, духовной смерти, а Левий-Толстой помещается в ^,1свет” Полагаю, что таким путем писатель расставил четкие этические ак­центы: отступник Мастер, как и его жизненный проготип, гениально ’’угадавший” грядущую трагедию, при ее наступлении предал свои идеалы, стал на службу сатанинской Системе. Левий Матвей от со­трудничества с Пилатом отказался.

Изложенные построения вряд ли можно считать завершенными без ответа на вопрос, суть которого сводится к следующему. По­скольку ’’роман в романе” и образ Иешуа явились продуктом пароди­рования произведения Толстого, то мы вправе рассчитывав на нали­чие адекватной пародии и на творческое наследие Горького. В против­ном случае пришлось бы признать, что в своих построениях Булгаков оперирует категориями различных уровней. Трудность состоит в том, что взгляды по религиозно-философским вопросам Толстого хотя и дискриминационными тиражами, но все же публиковались. Что же касается мировоззрения Горького, то такие сведения до самого последнего времени общественности не сообщались. И вот когда эта недоступная ранее информация была наконец опубликована [5/, то такое пародирование в романе было обнаружено без особого труда. Оно более глубоко зашифровано, чем практически открытая отсылка к ’’Четвероевангелию” Толстого, но для этого у Булгакова были вес­кие причины. Понять смысл данного пародирования можно, обратив­шись к вопросу о месте и роли образа Воланда в^ романе.

Хотя исследователями не раскрыта до конца идейно-философская нагрузка, носителем которой является этот образ, многочисленные штрихи указывают на личность В.ИЛенина как его прототип. Однако многоплановость образа свидетельствует, что писатель замыслил не­что большее, чем тривиальную сатиру на ’’злодейски гениального Ле­нина” (определение А.Н.Потресова). Вопрос нельзя свести к характер­ной для метода Булгакова диалектичности, носящей в данном случае не только особо гротескный характер, но и содержащей труднообъяс­нимые внутренние противоречия, которые на первый взгляд можно принять за авторскую непоследовательность. Но именно такие момен­ты религиозно-философского плана отработаны в романе наиболее тщательно, что свидетельствует о преднамеренности их включения в фабулу. К ним можно отнести, в частности, переплетение в одном персонаже сатанинского с божественным, что выливается в конечном счете во взаимный обмен функциями между Спасителем и Антихри­стом (чего стоит, например, исполнение сатаной-Воландом во время шабаша причастия — функции Сына Божия; с другой стороны, пас­сивное всепрощенчество Иешуа привело к гибели Москвы, которую, как и Иерусалим когда-то, накрыла тьма).

Однако трудности с трактовкой образа Воланда определились, скорее всего, отсутствием известных аналогов; сам образ восприни­мался как чисто булгаковская креатура. Теперь выясняется, что факт переплетения в Воланде сатанинского с божественным соответствует горьковской религиозной диалектике, в которой Сатана — великий революционер, он приобретает у Горького все более положительный смысл, часто меняясь местами с Богом настолько, что трудно понять, кто Христос, а кто Антихрист, кто Бог, кто Сатана.

В 1918 г. Горький пишет в ’’Новой жизни”: ’’Сегодня — день рождения Христа, одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте. Христос — бес­смертная идея милосердия и человечности, и Прометей — враг богов, первый бунтовщик против Судьбы, — человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний своих. Настанет день, когда в душах людей символ гордости и милосердия, красоты и безумной отваги в достижении цели — оба символа сольются в одно великое чувство”.

Эта идея воплощена в образе дьякона-расстриги Егора Ипатьев­ского (’’Жизнь Клима Самгина”): ”Не Христос — не Авель нужен людям, людям нужен Прометей-Антихрист”.

Итак, Христос и Антихрист у Горького часто меняются местами... Не эта ли ситуация описана в "Мастере и Маргарите", где Воланд тво­рит добро, а всепрощенчество Иешуа приводит к глобальной траге­дии?

Сатана Горького — революционер, положительный герой.,. Разве не таким является булгаковский Воланд? И разве не интересно знать, что писал о Ленине Горький, разумеется, кроме трижды переделы­вавшейся по указке Системы цитировавшейся выше статьи?

Читаем напечатанное 7 (20) ноября 1917 г.: ’’Ленин, Троцкий... отравились ядом власти”. ’’Слепые фанатики и бессовестные авантю­ристы”. ’’Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления... ” ”Он обладает всеми свойствами ’’вождя”, а также и необходимым для этой роли отсутствием морали” ’’Ленин — ’’вождь” и — русский барин”.

Вывод о том, что Воланд пародирует горьковскую интерпретацию исторической фигуры Ульянова-Ленина, только на первый взгляд может показаться неожиданным. Наоборот, он как раз объясняет при­сутствующий в романе парадокс: в соответствии с фабулой, создате­лем этого образа является Мастер, но жизнью литературного персо­нажа Воланд не живет, в ’’романе в романе” он почему-то отсут­ствует; зато в ’’московских” главах фигурирует как реально суще­ствующее лицо. Как раз этим парадоксом Булгаков намекает на то, что речь идет об образе, созданном не литературным героем Масте­ром, а его прототипом Горьким.

М.Агурский, человек, ни в коей степени не вовлеченный в около- булгаковские страсти, пишет: ’’Можно понять, почему Ленин называл Толстого ’’зеркалом русской революции”. Ленин хорошо знал силу еретических религиозных движений, направленных против церкви и государства, и, несомненно, опирался на эту силу в своей практичес­ кой политике в годы революции и гражданской войны. Но именно Горький в гораздо большей степени заслуживает, чтобы его называли ’’зеркалом русской революции”, причем зеркалом чистым и незамут­ненным. Без Горького невозможно понять глубинные народные корни большевистской революции, которую нельзя рассматривать только через марксистскую призму” [6].

Похоже, что М.Агурский, вовсе не имея в виду роман Булгакова, объяснил причину пристального интереса писателя к проблеме ’’Тол­стой-Горький”, которую писатель поднял на полвека раньше в своем ’’закатном романе”.

Итак, два антагониста: в жизни — Толстой и Горький, в романе — их двойники Левий Матвей и Мастер; два созданных ими образа — Христос в ’’Четвероевангелии”, антихрист с положительными чер­тами — в горьковской лениниане; наконец, две булгаковские пародии на эти образы — Иешуа и Воланд, ни один из которых, кстати, Мо­скву от ’’тьмы” не спас.

’’Лишние люди” по-булгаковски? Пожалуй. Притом Булгаков не опровергает Евангелие от Матфея, а лишь спорит с Толстым, который его ’’подправил”; он не привлекает Антихриста к решению россий­ских проблем, в чем его упрекают патриотические издания, а наобо­рот, осуждает Горького за пособничество сатанинской Системе. Роман ’’Мастер и Маргарита” — это булгаковское видение причин трагедии.

”...Чтобы знали...”

Источники

1. Толстой Л.Н. Соединение и перевод четырех Евангелий // Поли. собр. соч. Юбилейное изд.: В 90 тт. М., 1928-1958. Т. 24. В советское время этот том издан ти­ражом всего 5 тыс. экз. Булгаков не мог не знать о его существовании. Ведь в состав редакционной комиссии по изданию Юбилейного собр. входил его друг и биограф П.СПопов, женатый на внучке Толстого, а работа над изданием началась еще до 1928 г.
2. Чудакова М.О. Архив М.А.Булгакова: Материалы для творческой биографии писателя // Записки ОР ГБЛ. Вып. 37. 1976. С. 70.
3. Строго говоря, впервые эта сентенция была высказана еще задолго в отношении другого графа — А.К.Толстого, соавтора образа Козьмы Пруткова. Здесь неважно, кто виноват в плагиате — Ленин или Горький; важно, что Горький дал ей вторую жизнь в таком контексте.
4. См.: Барков А.Н. О Булгакове, Маргарите и МАССОЛИТе: Литературно-детек­тивный эгюд. Киев, 1990. 69 с.
5. Агурский М. Великий еретик (Горький как религиозный мыслитель) // Во­просы фйлософии. Abi7Ct 1991. С. 104.
6. Там же. С. 105.