"Я ЖИЛ СРЕДИ ВАС"(о книге стихов Бориса Гашева "Невидимка" и о нем самом)

Нина Е. Васильева

Пермский государственный университет

Он жил среди нас... невидимкой, душой, не отягощавшей никого своим присутствием, одарявший всех блеском своего ума, своего тончайшего искрометного юмора. Мы любили его, нет, точнее: мы его обожали — за присутствие-неприсутствие, близость-дальность, явность-непроявленность, молчание-слово. Все знали: "тут рядом есть душа", но едва ли кто мог с уверенностью зацепиться за суть, за глубину, за главное. Попытки проникнуть за видимую грань он пресекал самообороной из иронии и шутки, ерничанья и меткого словца. Думаю, что только его талантливая семья в "женском триптихе" (умница жена, все понимающая талантливая дочь и рано проявившая свои филологические дарования внучка) не то чтобы знала ему цену, а просто знала меру его личности, ее самобытной утонченности, ее уникального камерного масштаба. И вот его стихи, изящно и со вкусом собранные вместе. Писать о них трудно — по той же причине: ничего не лежит на поверхности, надо добираться до дна. Борис прав, сказав о себе:

Мне глубину мою проведать —

Как будто в обморок упасть.

Он не любил и не жаловал научного литературоведения, это "тесто темное наук", и вряд ли в его случае будет уместна традиционная рецензия, открывающая читателю поэтическую новинку; открывать надо как-то по-другому: не очень доверяя внешним оговоркам и обмолвкам (а вдруг обманет?), не очень всерьез (а вдруг шутит?), не очень глубоко (а вдруг ерничает?). Не зря ведь он представился читателю:

Отчужденный от вас,

Непонятный себе самому

Да и вообще "собою он не озабочен". Эта его неозабоченность собою имела абсолютный и "установочный" смысл: он никогда никого не догонял, ни с кем не соперничал, никого не держал в кумирах, и вообще никогда не тщился. Полное отсутствие тщеславия делало его самодостаточность необременительной, неким "чистым искусством", не ищущим смысла вне себя самого. Его "я-не я" в каких-то исходных глубинах носило принципиально зыбкий характер, оно балансировало на грани утраты предметного лика, "лизало края" бездны. Была в этом драматическая нота, проступавшая в редких исповедальных строчках:

Кто-то пробудился бы не мною,

Потянулся от избытка сил.

С женщиною, другом, сам с собою Он бы за меня поговорил.

И к жизни в целом — без благоговения, не заискивая, не моля, не держась, не страшась.

Держись за эту жесть,

А то скользи покато.

Держись за эту жизнь,

А может и не надо.

Как точно сказал один из его читателей, поэт, филолог А.Че-репанов, "два лада его бытия — жизнь и не-жизнь вопрошают один другого". Борис ведет этот опасный диалог, скользя по краю, рискуя сорваться, то приближаясь к разгадке "тайны жизни", то возвеличивая "заповедную тьму". Истина его неявна, она прорастает сквозь пласты боковых замечаний, проходных реплик, шутливого тона, неопределенных словесных форм:

Что-то долго пропадал я где-то.

Что-то я от сути отошел,

Что-то неодетый, несогретый Из нехитрой присказки сокол.

Редко напряжение внутреннего чувства достигает взрывоопасной точки, и тогда слово автора исторгает мучительный вопль:

И вообще. Стрелою в сердце ранен —

Вот торчит.

Где друзья? Давайте утром ранним Помолчим.

Упрекни меня в словах, попробуй,

Ты ведь и сама.

И любовь у нас была до гроба.

После — тьма.

Я не сомневаюсь, что наедине с самим собой он много и глубоко размышлял о жизни, о себе, своей доли и участи. Итоги этих раздумий пунктиром "прошили" его книгу, отдельные мысли — замечательны, откровенны, значительны. Пастернаковское "и надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг" находит неожиданное развитие и переосмысление.

Срез пустотельного стебля Синего неба простор.

Но между небом и степью Все-таки пропуск пустой.

Все-таки сразу над жнивой Неуловимо, слегка,

Некий пробел сиротливый,

Некий пролет сквозняка.

Этот сиротливый тревожный пробел наполняется глубочайшим амбивалентным смыслом: пустота содержательна, в ней сокрыта незавершенность жизни; "пролет сквозняка" — это поле для последнего росчерка, это то, что еще предстоит и возможно, это пространство для точки. Не поставленная еще точка — открытость и многозначность, надежда, оправдание. Из этого смыслового "узла" рождается последний абзац стиха:

Впрочем, и сам ты, бездельник,

В небо пустое глазел.

Сам пустельга, пустотельник...

Если б не этот пробел!

Если б не этот пробел, книга Бориса Гашева легко бы цепляла на удочку своей простотой. Но простота его обманчива. "Пробелы" взывают к разгадкам, разгадки тревожны, глубоки, драматичны. Даже тогда, когда он разыгрывает, шутит, "бездельничает":

И подернет взгляд тоскою,

И зачахнет организм. Я устроюсь под доскою,

Не достроив коммунизм.

* * *

Воту тебя аритмия,

Вот и ряди и суди.

Вот и над картою мира До петухов посиди...

Это вольтерьянство ума, невесомая легкость, изящество мысли и слога—сокровенная особенность личности Б.Гашева. Но сквозь его ироничную броню — искренний, из глубины идущий прорыв в лирику:

Все мершие свет,

Все небо ниже,

Все хуже жизнь,

Все водка жиже.

А мы с тобой все ближе, ближе...

Его лирическое самоощущение ориентировано на определенный "сорт" ценностей. Человеческий выбор сделан точно, душа богата немногим: добрая мысль, весомое слово, редкие близкие люди, никакого почтения к вещам и предметам, а главное — абсолютное отсутствие какой-либо "жестикуляции". Лаконизм как принцип жизни, как эстетический прием, как внутренний комфорт — так ощущают себя в мире аристократы, и не подозревающие, что нищенское убранство их жизни, интерьер их убогой "кельи", полное безразличие к устроенности быта и невозможное в мире людей отсутствие какой-либо жадности, предметной страсти — это и есть настоящая элитарность, мудрость Диогена, бегущая от суеты, презирающая "слишком назойливые аспекты действительности" (И.Бродский). Мудрость, всегда спокойная и умеющая довольствоваться тем, что есть, не рвущая душу в поисках большего. Я думаю, он был счастлив, только, возможно, не знал этого, а скорее всего —и не думал "в эту сторону." Признавалась власть совсем другой формулы смысла:

И даты, и числа забудешь,

А все-таки все не беда,

Лишь только бы горькие люди Водились с тобой иногда. Любовь или жизнь. Только снова

За ними тебе не успеть * * *

Иссякал мой нехитрый запас

Своеволия и вольнодумья * * *

Слава богу, ты свою досаду

Охрани, уйми.

До веревки, до ножа, до яду

Шерами.

Но "колокола высоких слов" бились о его сердце, искали выхода и понимания. И Борис, чурающийся патетического серьеза, умеющий от него уйти, вдруг скажет о самом главном обнаженно прямо:

Все хотелось чего-то целого,

А не дробного. Изначать!

Изначать не успел. Трагическое предчувствие конца опередило все планы и ожидания. К новому началу придут две его Ксении: Ксения — дочь и Ксения — внучка. Тут все крепко, надежно и — в божеском даре всей семьи — талантливо.

...Человек бывает со-кровенный и от-кровенный. Борис Га-шев — из породы сокровенных. Его невидимая суть не нуждалась в обнажении, не требовала признания и оценок, не обращалась к аудитории. Он — невидимка. Он писал свои стихи как жил: одиноко, бесшумно, молчаливо. Он сберег свой "пробел судьбы", свой "пролет сквозняка", и его посмертная книга стихов прекрасно восполнила все пропуски его судьбы.