ОСМЫСЛЕНИЕ ЖИЗНЕННЫХ ФАКТОВ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ «МЕРТВЫХ ДУШ» Н. В. ГОГОЛЯ

Поэма Гоголя «Мертвые души» вышла в свет в 1842 г. Появление этого произведения — важное событие не только в гоголевском творчестве, но и в развитии всей русской литературы первой половины XIX века. Поэма Гоголя открывала новые формы связи искусства и действительности.

Изучая жизненную основу романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин», важно учитывать разного рода документы: дневники, письма, проследить характер соотнесенности их с художественным текстом. Пушкин упоминает на страницах своего романа реальных лиц, свободно отдается воспоминаниям, сам как автор непосредственно присутствует на страницах своего произведения. Характер связи с' действительностью в «Мертвых душах» иной. Гоголь не называет конкретно время происходящих событий, не дает каких-либо точных, конкретных реалий. Между тем мы угадываем современную писателю Россию. При изучении этого произведения и следует прежде всего выявить специфику собственно гоголевского художественного воссоздания действительности, понять характер использования им реальных фактов, конкретного жизненного материала.

40-е гг. XIX века — время поисков литературой таких форм, которые максимально приблизили бы ее к действительности, смогли бы передать противоречивые социальный проблемы. Именно в этот период возникает натуральная школа.

В 40-е гг. в критике и публицистике развертывается спор о народности, в котором прежде всего будут затронуты вопросы соотношения литературы и современной ей действительности, и многие критики именно связь с современностью сочтут главной задачей любого художника.

Однако все это вовсе не значит, что связи искусства с действительностью в это десятилетие были однонаправленны и однозначны. Гоголевское творчество, быть может, больше чем чье-либо другое, свидетельствует о сложности отношений литературы и жизни, о разнообразил связей между ними. В «Мертвых душах» Гоголь, с одной стороны, показ ыв аетГявле н и я действительной жизни, с другой — избегает их копирования; он ищет такую форму повествования, которая позволила бы увидеть их с неожиданной стороны.

Современник Гоголя М. П. Погодин написал ему о трагическом случае в Калужской деревне, где бабы убили барина, не стерпев его блуда, и были осуждены на каторгу. Погодин упрекнул Гоголя, что «Мертвые души» не ставят таких вот вопросов. Он ждал именно ясной постановки «русских вопросов», непосредственного отклика на события, факты, говорящие в действительности сами за себя. Гоголь же как бы заставляет действительность выговорить ее скрытую суть, вынуждает события и факты проговориться. В самом повествовании у Гоголя всегда содержится как бы несколько возможностей прочтения текста. Та или иная история в контексте гоголевского произведения может быть воспринята как обычный факт действительности, как ироническое авторское его переосмысление и как нереальность. В любом факте содержится и то, и другое, и третье. Эта многозначность гоголевского повествования и не позволила Погодину заметить, что в поэме рассказана почти точно такая же история, как изложенная им самим в письме к Гоголю. Чиновники, ошеломленные загадочной, абсолютно непонятной для них историей с мертвыми душами, начнут припоминать происшествия, которые, по предложениям, могли бы хоть как-то разъяснить загадку.

История в «Мертвых душах» может показаться утопическим истолкованием той, которую рассказал Гоголю Погодин: признана вина заседателя Дробяжкина, и дело решено в пользу крестьян. Но в изложении происшествия — как будто противоречие. Для крестьян весьма важно решение дела в и х пользу, так оно и было решено, для чиновников же оно оказалось делом, об де -лани ы м к р у г л о. Справедливое, в сущности, решение дела в сознании чиновников — дело, которое обделано «кругло». Но справедливость здесь явно случайна: что возьмешь с мертвого заседателя Дробяжкина, а крестьяне живы... Во фразе «мужики были еще живы, стало быть, для них весьма важно было решение в их пользу» — «для них» означает «для мужиков»; но если за ними увидеть чиновников, противоречие в описании происшествия снимается.

Гоголю важно было показать случившееся с двух точек зрения: чиновников и мужиков. Сложность, затрудненность фразы призвана передать и ухищрения чиновников повернуть, обделать дело в свою пользу. Естественная логика изложения скрывает своеобразную чиновничью логику, в сущности — антилогику. Господствует именно она. Не страшнее ли в гоголевском изображении — подобное благополучное разрешение вопроса, чем драматическое в варианте Погодина?

В этой истории, как она изложена в поэме, реальные явления как бы стараются спрятаться за удобную, выгодную для них форму. Гоголь видит и форму, и сущность и «сталкивает» их. Из подобных столкновений и рождается гоголевское слово — и не копирующее действительность, и обнажающее ее.

Искусство—не точная копня действительности. Автор «берет материал из жизни, но дает сверх того материала нечто такое, что в свойствах самого материала не содержится»1. Именно так Гоголь «превышает» жизненный материал, подчас как бы заглушая его или создавая такое впечатление. Читателю могло показаться, что Гоголь в процессе создания «Мертвых душ» игнорирует жизненные факты. Некоторые современники даже упрекали писателя в том, что он недостаточно точен. Погодин ему писал: «Мертвых душ» в русском языке' нет. Есть души ревизские, приписные, убылые, прибылые» 2. Показательно, что упреки в незнании фактов невольно обнаруживали и непонимание художественного мира Гоголя. Однако знаменательно, что С. Т. Аксаков, сам писатель, художник, указавший было нескольк„ неточностей, позднее отказался делать замечания, почувство-ав внутреннюю цельность гоголевской поэмы.                %

Учитель должен показать, что все дело именно в своеобразии юголевского использования реального материала. Работая над «Мертвыми душами», Гоголь собирал и изучал документы, материалы, в которых отражались административно-деловая и практическая стороны русской жизни той поры. В письмах его К матери, С. Т. Аксакову и другим содержатся неоднократные просьбы о присылке самых разнообразных материалов. В записную книжку включены материалы по сельскому и домашнему хозяйству, по губернской административной системе и чиновничьему быту.

Те события и факты, которые имели место в действительности, были известны Гоголю и давали толчок его замыслу, но преображались в художественном произведении. Задумывая «Мертвые души», Гоголь искал для центрального сюжета не просто какой-то жизненный факт, а такой, который бы дал возможность обнаружить скрытые явления действительности. И поскольку в первом томе писатель предполагал сатирически изобразить определенные стороны жизни, то ему важно было найти «незначительное» происшествие, «анекдот», который сыграл бы роль лакмусовой бумажки и помог бы раскрыть сущность современной Гоголю действительности.

Именно эту способность Гоголя обнаружить скрытое с чуткостью гениального художника подметил Пушкин, подсказавший Гоголю сюжет «Мертвых душ». Пушкин видел в своем младшем современнике умение очертить человека и жизнь так, «чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем». Эти последние слова приписаны Гоголем Пушкину; гак, по свидетельству Гоголя, Пушкин «слышал его дар». Но очевидно, что дар этот здесь характеризует себя изнутри»1. Подмеченная Пушкиным особенность гоголевского художественного метода была осознана и самим писателем: умение видеть мир как бы в двух формах — скрытой и зримой — и извлекать потаенное.

Гоголь обращался чаще всего к фактам, находящимся как бы на грани правды и неправдоподобия, но факт нереальный, неправдоподобный был при этом таков, что возвращал читателя к действительности и заставлял его задуматься над нею. «Даже сама документальная манера Гоголя, его обстоятельность полны иронии и фантастики. Это сгущенная техника правдоподобия в рассказе о вещах неправдоподобных для того, чтобы они проскользнули, чтобы в них поверили,— паспортизация вещей и лиц, которые нигде не помещаются и нигде не проживают, личные примеры для особ, которые вряд ли когда-либо объявятся... Российскую империю, современную ему, Гоголь воссоздает, как археолог Атлантиду»,—писал Н. Я. Берковский1.

.Гоголь искал факт, который в самой действительности (не только в произведении) мог бы быть истолкован двояко: то ли Как совсем обыденное, то ли как нечто странное.

«Мертвые души» дают возможность видеть, как в ходе длительной работы над поэмой, над первым и вторым томом, менялось гоголевское отношение к факту и к возможностям его художественной трансформации. Говоря об источниках сюжета «Мертвых душ», комментаторы указывают несколько реальных источников: приятель Пушкина рассказал поэту о своем знакомом, скупившем мертвые души и заложившем их в опекунский совет; родственница Гоголя М. Г. Анисимо-Яновская вспоминала о своем дяде X. П. Пивинском, который внес за умерших крестьян оброк и прикупил мертвых душ, чтобы не запретили держать винокурню.

Подобные факты — сами по себе анекдотичные, странные, но у современников большого удивления не вызывали и воспринимались как довольно обычные. Об этом свидетельствует тон передачи подобных сведений в книге В. А. Гиляровского «На родине Гоголя»: «Не хватало еще, и он накупил у соседей мертвых». Гоголь же в этом обычном для современников факте увидел те существенные, но скрытые стороны действительности, которые ему и хотелось выявить.

; I Одной из своих характерных черт, человека и писателя,

^ j Гоголь сам называл умение видеть людей с той стороны, которую } они сами в себе не подозревают. Избранный факт действительности, давший толчок сюжету, позволяет писателю проверить героев в необычной, странной ситуации. В сюжете важно, как реагирует тот или иной герой в сущности на нелепую просьбу Чичикова о продаже мертвых душ. Если подобные случаи, происходившие в действительности, у участников этих событий удивления не вызывали, то в «Мертвых душах»— как будто другая реакция. «Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких еще никогда не слыхали человеческие уши»; просьба Чичикова насторожила Коробочку, «совершенно изумила» Плюшкина. Но какие бы ни были оттенки реакции этих различных героев, все они приходят к одному: если «негоция» не принесет вреда государству и не будет в убыток, они на нее согласны. Манилов, так испугавшийся вначале, довольно быстро успокоился. Ноздрев развеселился; Коробочка стала прикидывать, как бы не прогадать. Показательно одно и то же слово, употребленное Гоголем: просьба вначале «совершенно изумила» (Плюшкина), герой (Манилов) «совершенно успокоился». Необычная просьба, которая, казалось бы, могла заставить героев раскрыться с какой-то необычной стороны, па самом деле выявила их неспособность отвлечься от своих при-вычек, ежедневных дел и забот. Странную просьбу Чичикова они быстро приспособили к своему быту. Не случайно ведь в «Мертвых душах» отмечено, что идея Чичикова приходит не извне, а рождается всем образом жизни: ее подсказал герою секретарь: «Один умер, другой родится, а все в дело годится». Но признание героями необычного в конце концов обычным п обнаруживает то странное соединение скрытого и видимого в мире, которое интересовало Гоголя.

Гоголь поведет повествование как бы по второму , кругу, рассказывая о реакции города на раскрывшиеся махинации Чичикова.^ТОТОм“начале*"поТмы город изображен также в плане обычного-необычного. Обыкновенность подчеркнута сразу. Первая же фраза «Мертвых душ» («В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная бричка, в которой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян,— словом, все те, кого называют господами средней руки») — как бы в рамках поэтики натуральной школы, интересующейся именно «средними» господами. Герой также обобщен. Город отреагировал на его приезд так, как реагируют на обычное,— почти не обратил внимания. Гоголь нагнетает подробности повторяющегося, обычного: «Покой был известного рода; ибо гостиница тоже была известного рода, то есть именно такая, какие бывают гостиницы в губернских городах». В общей зале «тот же ... потолок, та же ... люстра, те же картины», словом, все то, что и везде.

В городе все обыденно. Но у Гоголя, в отличие от произведений натуральной школы, обыденность доходит до необычности, странность рождается предельной, чрезмерной степенью обыденного. Гостиница известного рода, «где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами ... и дверью в соседнее помещение, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего». Комната, таким образом, не столь уж покойна, а сосед не столь молчалив.

Сам город не видит странности, необычности, в конце концов ненормальности своего привычного образа жизни. Гоголь снова дает два угла зрения, два возможных восприятия устойчивого хода жизни. Одно изнутри—теми, кто привык к этой жизни и создает ее, другое — гоголевское, видящее все неизмеримо глубже, разностороннее, пытающееся найти такой момент в устойчивой закостенелой жизни, который пробудил бы людей.

И вот, кажется, пробуждение готово произойти. Город узнает о том, что Чичиков скупал мертвые души. «Город был решительно взбунтован»; «Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город». Бессмысленность жизни в гоголевском изображении оказалась на грани фантастики: «Галопад летел во всю upon алую: почтмейстерша, капитан-исправник, дама с голубым пером, дама с белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзев, чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перхуновский, Беребендовский—все поднялось и понеслось». «Галопад» был прерван вопросом Ноздрева о том, что означают мертвые души. «Эта новость так показалась странною, что все остановились». Бессмысленное движение прервано, все задумались над единственным вопросом. Тогда-то «все вдруг отыскали в себе такие грехи, каких даже не было».

Казалось бы, мир готов задуматься. Но вопрос, заставивший всех остановиться, вызвал и простое любопытство. Азартно спорят друг с другом мужская и женская «партии», «бедная блондинка» подвергается насмешкам и вопросам, мысли чиновников заняты новым генерал-губернатором. Помещики, к которым обращаются чиновники с недоуменным вопросом о странной покупке Чичикова, ничего странного в ней не находят. «Манилов отвечал, Что за Павла Ивановича всегда он готов ручаться, как за самого себя, что он бы пожертвовал всем своим имением, чтобы иметь сотую долю качеств Павла Ивановича ... Собакевич отвечал, что Чичиков, по его мнению, человек хороший, а Что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех отношениях живой». В первоначальной редакции разговору прокурора с Собакевичем было уделено гораздо больше места и состояние непонимания, запутанности, ошеломленности чиновников, контрастирующее с реакцией Собакевича, проступало еще более отчетливо.

«Странное» измерение, в котором живут герои, постоянно соотносится с общечеловеческой жизнью (см., например, небольшое лирическое отступление в главе о Коробочке). Соотнесенность эта до определенного времени скрыта и обнаруживается в моменты, когда выбивается человек из привычного ритма жизни, на мгновение ли, как Плюшкин, навсегда ли (умерший прокурор), когда странным стечением обстоятельств он обращен в себя и к миру, когда и глупость его, и растерянность, беспомощность обнаруживают себя. Нужно, чтобы мир дошел до предела, до осмысления себя.

Но оказывается, что лишь потенциальная человечность в обыч н о м ходе жизни — все же неосуществима, пробуждение угасшего — утопично, нереально. Поэтому в повествовании о Плюшкине, который, кажется, готов был вспомнить себя прежнего при упоминании об однокашнике, главным все-таки окажется акцент на невозможность пробуждения, хотя и мелькнет в его лице что-то похожее на чувство, и задрожит голос. В предыдущей главе Чичиков не может ни заговорить, ни двинуться с места, встретив губернаторскую дочку. Но как он ни покорен, он не может выразить чувства: «Герой наш был уже средних лст и осмотрительно-охлажденного характера». Из-за тог<^ что оживить угасшее чувство было нельзя, и эго (правда, как на мгновение) видел Гоголь, так труден оказался второй том.

Поэтому бессмысленность неменяющегося движения, хода жизни подчеркнута авторским утрированием его: Ноздрев «сел на пол и стал хватать за полы танцующих», «мужчины вскакивали со стульев и бежали отнимать у слуг блюда, чтобы с необыкновенной ловкостью предложить их дамам. Один полковник подал даже тарелку с соусом на конце обнаженной шпаги». Возникает образ заблудившихся людей, соотносимый — в конце поэмы — со всем человечеством, часто не видящим «пронзительного перста». Создается впечатление замкнутого круга, неодолимости ошибочного пути: чиновники ничего не могут понять, ни Чичикова, ни капитана Копейкина; обнаружилась слепота — их главная болезнь. Но именно возведение отдельной частной жизни на уровень общего пути всего человечества оказывается — в контексте поэмы по-своему спасительным. Или точнее — могло бы оказаться. Мир губернского города — мир со своей логикой, со своими обычными радостями — мир наоборот; попытка повернуть его может оказаться спасительной (задумается и поймет) или смертельной (прокурор «стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того ни с другого умер» ').

В первом томе мир и оставлен Гоголем в тот момент, когда он мог бы спастись или уничтожиться. Но Гоголь словно избегал того, что возможен и третий вариант: мир останется тем, чем был.

Гоголь ведет повествование о жизни, которая уродлива и неосмысленна, но он не хочет думать, что она уже исчерпала все свои ресурсы. Он надеется, что возможно пробуждение, если не этих именно людей, то жизни в целом. Допускает, что Собакевич, Коробочка возродиться вряд ли смогут, допускает, что этот мир, столь устоявшийся, неожиданным потрясением скорее может быть разрушен, чем спасен. Но Гоголь отстраняет от себя мысль, что мир останется во всем прежним. Что все потрясения лишь коснутся этой жизни, но не переменят ее. Гоголь хочет верить, что и в жизни в целом, и в человеческой душе, пусть на самой ее глубине, должны храниться духовные и душевные ресурсы. На этой вере основан и замысел Гоголя написать поэму, в которой «вся Русь явится»,— этот замысел писателя учитывал К. Аксаков, когда сопоставлял «Мертвые души» с гомеровским эпосом.

Действительно, Гоголь предполагал охватить в своем сознании всад :Русь и имел в виду не одну лишь широту охвата. Ему важно было— уже в первом томе — подметить разнообразные внутренние связи жизни и ее потаенные ресурсы. Извлекать скрытое для Гоголя означало не только обнаруживать то дурное, что пряталось за приличную и привычную форму, но и отыскивать живое начало в омертвелой форме жизни. Именно поэтому даже персонажи первого тома не только изображены такими, какие они есть, но и намечено, какими они могли бы или желали быть. В литературе о Гоголе уже не раз справедливо отмечалось, что за каждым из героев «Мертвых душ» как бы мерцает мир его возможностей: отец Собакевича один ходил на медведя, и сам Собакевич силен и, казалось, мог бы... Плюшкину было ведомо счастье рачительного, трудолюбивого хозяина и семьянина; Ноздреву дана неуемная энергия, которую, казалось бы, только направить в нужное русло... Гоголь видит великие возможности, данные человеку, ценит порыв, и для него мечта — это и характеристика души. Манилов мечтает «о благополучии дружеской жизни», Ноздрев хвастает, что ловит зайцев голыми руками, и сам чуть ли не верит в это. Эти желания как будто приоткрывают в душе героев доступ к иным жизненным измерениям; им важно осуществление желаний. Не случайно, когда Чичиков заговорил словами «мечты» Манилова, тот «был совершенно растроган»; Ноздрева Чичиков не услышал, не откликнулся на его слова — и чуть ли не был побит. В сюжете эти возможности героев окажутся страшно далеки от осуществления, что очень важно (Собакевич сам становится похож на медведя, энергичный Ноздрев —«исторический» человек, потому что, где он ни появится, обязательно случается история), но сейчас речь о другом — о том скрытом в жизни, что дано Гоголем со знаком плюс. Гоголь как бы говорит, что поэма его осуществится ^ тогда, когда эти скрытые маленькие плюсы произрастут и обра-гзуют некую единую внутреннюю связь, когда человек услышит ’ [человека, когда один поможет другому как в мечтах, так и в ■действительности.

Важен и еще один момент. Может показаться странным, что автор-рассказчик неожиданно соприкасается с Чичиковым, что герой, пусть на мгновение, оказывается единым с автором в чувстве, и ему дано ощутить тот же восторг от быстрой езды. Да, и тот, и другой — русские, отдающиеся стремительной езде, в которой «слышится что-то восторженно чудное», и в этом также по-своему проявляется внутренняя связь жизни. Как и в размышлениях об утраченной молодости, открывающих и замыкающих главу о Плюшкине. Каждое прямо высказанное авторское слово вызвано живущими в этом мире людьми, и смеющийся, горюющий автор не отделен от них.

Поэтому и Чичиков, не разгадавший мужиков, купленных у Собакевича, все же обращается к ним в мыслях. Все, что видимо, входит в сознание, лишь неизмеримо разная степень!понимания видимого дана людям.

Гоголь угадывал Россию, выявляя скрытую ее суть путем наблюдения над людьми и жизнью в несколько необычных Ситуациях.        у..

В равной мере — потребность уединения, внутренней сосредоточенности овладеет Гоголем в 40-е гг. В его писательском сознании соединились разнородные, казалось бы, устремления: жажда уединения и постижения души (как своей, так и вообще человеческой) и желание понять реальный ход жизни, реальные факты и судьбы (его заинтересовал человек, занятый «делом самой жизни»). И в это время Гоголь приходит к убеждению, что реальная жизнь должна входить в произведение непосредственно, голым фактом, событием самим по себе, ибо именно в живом ходе события, в его самозначимости — истина жизни, не нарушенная, не искаженная «пустыми словами и литературными разглагольствованиями».

Во втором томе появляются персонажи, имеющие прототипов. В нем будет больше элементов конкретной, современной Гоголю действительности, чем в первом. Центральным вопросом гоголевских раздумий во второй половине 40-х гг. окажется вопрос о соотношении правды жизни и искусства, исповеди и вымысла, личности художника и его слова. Второй том «Мертвых душ» будет обращен и к правде жизни и станет — параллельно с «Выбранными местами»— попыткой исповеди. Однако главы второго тома не удовлетворяли Гоголя.

Писателю казалось, что искусство должно взять на себя миссию преображения жизни и тем самым подвигнуть на самоос-мысление жизнь, которая в данный момент неподвижна и себя не понимает. Он писал: «Нужно, чтоб в сознаньи его (художника) жизнь сделала какой-нибудь шаг вперед, и чтобы он, постигнувши современность, ставши в уровень с веком, умел обратно воздать ему за наученье себя наученьем его». «Так объясняет Гоголь, отчего невозможно писателю-творцу возвратить человека «в том виде, в каком взял». Ибо нужно не просто отразить и показать человека, но потрясти, пробудить, научить и подвигнуть его. А для этого надо выпытать, выискать человека, заставить его увидеть его самого»1.

Но в том и дело, что во втором томе Гоголь не выискивает человека, а стремится к документальности, не строит поэтический мир, а пытается изобразить его буквально.

Приходили в неразрешимое противоречие реальные, взятые из живой действительности факты и прежние герои, которым — волею Гоголя — следовало понять бессмысленность жизни, ужаснуться ей и преобразиться. Отстранялся прежний мир, создаваемый Гоголем в первом томе, не совпадавший буквально с реальным, особый художественный мир. Но чуть ли не вопреки желанию Гоголя этот мир переходил и во второй том. Глава о генерале Бетрищеве, характеры Кошкарева, Петуха оказались бы органичными для глав первого тома. Попадая во второй, они как бы не позволяли поверить преображению Чичикова, и герой, только что ужасавшийся, что он загубил в себе великие силы, данные ему природой, пользовался любой возможностью спасти свое состояние и начинал строить новые планы обогащения. Второй том беспрестанно напоминал Гоголю, что, несмотря ни на что, мир может остаться прежним.

Стараясь быть ближе к действительности, Гоголь невольно для себя — в процессе работы над вторым томом — от нее отдалялся. И сознание своего разрыва с Россией, к которой в это время писатель был обращен более, чем когда-либо прежде, также надломило Гоголя. Не осуществив своего масштабного замысла во всей полноте, Гоголь, однако, уже в первом томе не только сатирически изобразил Россию («те одного боку»), но и высказал свою глубокую надежду на великие возможности России и русского человека.