СЮЖЕТ И ПОВЕСТВОВАНИЕ В СТИХАХ И ПРОЗЕ

Учитель литературы имеет дело с произведениями стихотворными и прозаическими. Весьма желательно, чтобы он сам осознал и сумел показать учащимся не только общность этих образно-художественных систем, но и отличие способов выражения: авторской мысли в прозе и стихах.

Проблема эта подсказана современной тенденцией анализировать произведение в единстве содержания и формы, раскрывать , в каждом отдельном случае содержательность формы.

Увидеть особенность композиции, сюжета, художественной' речи в стихотворном и прозаическом произведении можно лучше всего при сопоставлении близких сюжетов. При этом напомним/ что сюжет в прозе — это система событий, смена ситуаций, внешних или внутренних изменений в состоянии героев. Повествование в прозаическом произведении — это рассказывание о событиях, в стихотворном — сама последовательность авторского эмоционального высказывания.

Избираем для сопоставления прозаические и стихотворные тексты «программных писателей» — Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого, их произведения разных жанров (лирическое стихотворение, поэма, рассказ, роман), хорошо известные учителю и знакомые учащимся по классному изучению или внеклассному чтению: «Кавказский пленник» Пушкина и «Кавказский пленник» Толстого, стихотворение Лермонтова и глава «Бэла» из его романа «Герой нашего времени».

События, описанные Лермонтовым в «Бэле», имеют аналогию, с его стихотворением приблизительно того же времени: «Не плачь, не плачь, мое дитя» (точная дата неизвестна). В нем намечены элементы того же сюжета: пришелец «из дальней,’ чужой стороны», его любовь к горянке и охлаждение, возможность для нее иного выбора, но предпочтение ею именно горест-; ного варианта. Приводим текст стихотворения.

Не плачь, не плачь, мое дитя. Не стоит он безумной муки. Верь, он ласкал тебя шутя, Верь, он любил тебя от скуки!

И мало ль в Грузии у нас Прекрасных юношей найдется?

Быстрей огонь их черных глаз,

И черный ус их лучше вьется!

Из дальней, чуждой стороны Он к нам заброшен был судьбою; Он ищет славы и войны,—

И что ж он мог найти с тобою?

Тебя он золотом дарил,

Клялся, что вечно не изменит,

Он ласки дорого ценил,

Но слез твоих он не оценит!

Однако, как видим, в стихотворении само событие настолько сжато (свернуто), что теряет доминирующее положение и не выполняет той функции, которую несет в прозаическом произведении «Бэла». Фактически остается только намек на рассказ (это явление нередкое в лирике; вспомним «Нищий» Лермонтова, «Вновь я посетил...» Пушкина, «Вчерашний день в часу шестом...» Некрасова).

В «Бэле» движение повествования раскрывает и оценивает характер Печорина, и это становится основным пафосом всего романа, исследующего личность героя времени. Сюжет главы-новеллы «Бэла»—трагедия покинутой горянки, ее гибель, в которой косвенно оказывается повинным Печорин.

В малом стихотворном тексте «Не плачь, не плачь, мое дитя...» отсутствует сюжет как система событий или поступков героев. Событие как бы вынесено за рамки произведения. В центре здесь — сиюминутное состояние, утешение, обращенное к опечаленной горянке, реакция на свершившееся ранее событие. С первой же строки стихотворения живо воссоздается атмосфера общения; из контекста лирического высказывания, принадлежащего утешающему, восстанавливается драматическая ситуация: история любви и разрыва. На первом плане оказывается выражение чувства сострадания. Поэтому повторы: «Не плачь, не плачь...», «Верь, он любил тебя шутя, Верь, он любил тебя от скуки!» — создают в стихотворении движущийся, живой и яркий образ утешения. Следить за динамикой настроения (в данном случае утешителя) — значит, анализировать лирический стихотворный сюжет.

Перенося в стихотворении акцент на утешение, уговаривание страдающей горянки, Лермонтов тем самым творит иное (в сравнении с «Бэлой») художественное содержание.

Основной конфликт в «Бэле» — внутренняя двойственность Печорина — выражается в поступке.

Описание и анализ поступков есть чистейшая привилегия повествовательной прозы. Мотив сострадания оказывается несколько отодвинутым. Он звучит только в интонациях рассказчика — Максима Максимыча, свидетеля разыгравшейся любовной драмы. Попытаемся сравнить поэму Пушкина «Кавказский пленник» и рассказ Л. Толстого «Кавказский пленник». Ясные и чистые приемы повествовательное™, возможность увидеть решение одной и той же темы через стиховую и прозаическую форму, близкие сюжетные ходы, герои, предстающие в романтическом и реалистическом освещении, — все это очень интересно и для наблюдения, и для сопоставления.

Итак, два «Кавказских пленника» — в стихах и в прозе. Прежде всего сравним начальные фрагменты поэмы и повести. Зачины демонстрируют одинаковые события (появление пленника), являются одним и тем же узлом в завязке сюжета и охватывают приблизительно равные промежутки времени. Отрезки текста соизмеримы по объему. Ситуации почти одинаковы.

А. Пушкин

Текут беседы в тишине,

Луна плывет в ночном тумане;

И вдруг пред ними на коне Черкес. Он быстро на аркане Младого пленника влачил.

«Вот русский!» — хищник возопил. Аул на крик его сбежался Ожесточенною толпой;

Но пленник хладный и немой С обезображенной главой,

Как труп, недвижим оставался. Лица врагов не видит он,

Угроз и криков их не слышит;

Над ним летает смертный сон И холодом тлетворным дышит.

И долго пленник молодой Лежал в забвении тяжелом...

Л. Толстой /

Приехали в аул. Послезали с лошадей татары, собрались ребята татарские, окружили Жилина, пищат, радуются, стали камнями пулять в него.

Татарин отогнал ребят, снял Жилина с лошади и кликнул работника. Пришел ногаец скуластый, в одной рубахе. Рубаха оборванная, вся грудь голая. Приказал что-то ему татарин. Принес работник колодку: два чурбака дубовых на железные кольца насажены,; и в одном кольце пробойник и замок.

Развязали Жилину руки, надели колодку и повели в сарай: толкнули его туда и заперли дверь. Жилин упал на навоз. Полежал, ощупал в темноте, где помягче, и лег.

У Толстого событие дано в восприятии одного героя, и этот прием вносит повествовательную однозначность и «вытягивает» движение сюжета в одном направлении.

В пушкинском тексте такой однозначности нет. Картина гор увидена глазами Пленника, наблюдение за нравами горцев отчасти тоже доверено ему. Взгляд героя позволяет автору мотивировать введение тех или иных картин в текст поэмы или переход от одного описания к другому, например: «Но русский равнодушно зрел Сии кровавые забавы»; или: «Однажды слышит русский пленный, В горах раздался клик военный». Наблюдательная инициатива остается за автором, который не конкретизирует устойчивости своей позиции наблюдения или повествования (именно поэтому его нельзя назвать рассказчиком или повествователем). В зачине: «В ауле на своих порогах» — обнаруживается скользящее восприятие, т. е. переход от одного лица к другому не мотивируется психологически или сюжетно. В пушкинском тексте горцы, сидящие на своих порогах, прекрасный кавказский пейзаж, и появление черкеса с пленником как бы существуют в некоторой обособленности друг от друга. Связи не прописаны и даже почти сознательно ослаблены. Например, стих «Луна плывет в ночном тумане» — скорее знак ночи, чем деталь ночного пейзажа, рождающего ощущение мрака: события, происходящие в ауле, — разговоры горцев, появление черкеса и пленника,— предложены как бы в резком дневном освещении, в массе зрительных деталей («аркан», «обезображенная глава» Пленника и т. п.).

С самого начала поэмы возникает ощущение острой динамичности, но оно связано не с последовательностью развивающихся событий, а с характером их смены. События разворачиваются перед нами не как плавный поток, не как ряд последовательных толчков, определяющих действие, а как смена состояний, завершающих и акцентирующих тот или иной этап движения (момент динамический). В пушкинском тексте переход от одного объекта изображения к другому важнее, значительнее, чем движение внутри самого объекта.

Персонажи-антиподы (горцы и Пленник) даются в восприятии авторского «я». Первый фрагмент в контексте следующих за ним эпизодов поэмы воспринимается как деталь большой и живописной жанровой картины с названием: «Быт и нравы кавказских горцев. В аул привезли русского пленного». В «Кавказском пленнике» Пушкина при наличии повествования начинает прербладать описательный тон, создавая особую неповторимость колорита.

Иначе воспринимается начало истории Жилина. Импульс действия у толстовского героя и подчеркнутая острота восприятия им происходящего динамизирует сюжет и делает его чисто повествовательным, напряженным, отчасти даже с оттенком занимательности: а что будет дальше?

В стихотворных текстах исчезает необходимость обязательных мотивировок перемещения точек зрения (в связи с состоянием героев), что дает автору поэмы так нужную ему свободу. Напротив, в прозе связующие моменты зримы. В стихах главенствует называние, в прозе — повествование. В этом отличие, и едва ли не самое большое, между повествованием стихотворным и прозаическим.

Избранный ключ стороннего взгляда («Черкесы праздные сидят») сохраняет в поэме Пушкина единство равного отношения ко всем последующим эпизодам. Поэтому акцент ставится на чисто прозаической завязке: «И вдруг пред ними на коне Черкес. Он быстро на аркане Младого пленника влачил». Время как бы вздыбливается. Появление черкеса разрывает поток последовательного описания. Стиховой перенос — «пред ними на коне Черкес» — останавливает движение и превращает действие в статичную позу, т. е. в микрокартину; хотя черкес дан в быстром движении («быстро... влачил»),

В стихотворных произведениях важнее другая последовательность, которой нет в прозе или там она скрыта. Речь идет о движении ритмических отрезков повествования, которое создает специфическую стиховую слаженность, заменяющую иногда слаженность событийную. Ритмическая устойчивость для поэта-творца важнее отчетливо обозначенного событийного плана. Стиховое членение, влияющее, как известно, и на синтаксис, и на композицию произведения, воссоздает ритмический сюжет, т. е. мерное движение некоей общей мысли от начала к концу произведения.

В поэмном повествовании порой происходит замена сюжетной (событийной) динамики динамикой ритмической, что усиливает впечатление мерности и мелодизма речевого потока. В прозе же мерность повествования имитируется самой последовательностью поступков.

Обратимся к рассмотрению другого малосюжетного эпизода в поэме Пушкина (фрагмент: «В Россию дальний путь ведет... И лучших дней воспоминанье В увядшем сердце заключил»),

С точки зрения прозаического движения событий, здесь происходит торможение сюжета: информация о прошлом героя явно отодвигается на второй план, а центральным становится его элегическое переживание. Анафора «где» и синтаксические параллели усиливают однообразие состояния героя, делая его основным содержанием фрагмента. Эта элегическая миниатюра включается в сюжет как замкнутая и подчеркнуто ритмизованная пьеса, по тону и настроению отличающаяся от событийносюжетного движения поэмы. Ритмическое усиление в анализируемом отрывке создается чисто поэтическими (стиховыми) средствами; градация в союзе с рифмой и размером превращает фрагмент в малый замкнутый поэтический мир. Цепь таких относительно замкнутых миров-картин более определенно можно назвать сюжетом поэмы, чем ряд поступков Пленника.

Таким же образом можно трактовать все развернутые поэтические периоды с темами: Пленник на вершине горы, гостеприимство черкесов («Когда же с мирною семьей»), боевые качества горца («Иль, ухватив рогатый пень»), да и сам финал. Прозаические периоды не так определенно стремятся к внутренней замкнутости, усиливают последовательность и однонаправленность прозаического события, детерминированность поступка и еще нечто, чего нет в стихах и что можно назвать психологической оправданностью точки зрения героя, то, Чтр Белинский называл «верным тактом действительности». Отрывок «Когда же с мирною семьей» дан крупным планом как некалуз'акончен-ная картина быта, психологически не включенная в сферцание Пленника, так как мир гостеприимства недосягаем для Пленника по многим причинам. У Толстого же тщательно прописывается и психологически оправдывается каждая деталь. Например, портрет ногайца включен в восприятие Жилина как этап ориентировки Жилина в новом состоянии и пространстве. Портрет достаточно прорисован: «... скуластый, в одной рубахе, рубаха' оборванная. Вся грудь голая»,— по не выпячен, не картинен, не самостоятелен.

В поэме главный герой не подчиняет себе повествование. Если в толстовском тексте единство повествовательного образа создается и тем, что все увидено глазами героя, то в пушкинском тексте наблюдательная позиция Пленника только декларируется, на самом же деле в поэме существуют относительно автономные «миры»: Кавказ, горцы, вспыхнувшая и угасшая любовь, жизнь черкешенки. Собственный мир Пленника существует наравне с этими отдельными мирами, и едва ли он централен в авторском повествовании. Стиховое движение поэмы передвигает акцентное поле на образ суровой черкесской вольности не столько за счет сюжетных поворотов, сколько за счет композиционных усилений картин быта горцев. Напрягается ассоциативный, поэтический ряд образности, а роль события несколько ослабляется.

Кажущаяся немотивированность, произвольность выбора ситуаций, резкие перемещения в пространстве и времени, картинность и статическая живописность возникающих «кадров», свободные ассоциации позволяют воссоздавать высокие (духовные и мировоззренческие) образные представления и характеры, иные, чем в прозе. Сама природа стиха — способ осуществления возвышенных эстетических заявок. Поэтому, вероятно, романтизм чаще всего тяготеет к стиховым формам выражения. Соединение родовых признаков лирики и эпоса строит сюжет по образу и подобию прозаического и в то же время ритмизует его по законам поэтического текста1.

Финал поэмы Пушкина «Кавказский пленник» «стремится» к завершающей картинной статике. Детали укрупняются и как будто приближаются к нашим глазам (см. фрагмент: «Прощальным взором Объемлет он в последний раз...»). Укрупнение деталей отделяет фрагмент от магистрального сюжета поэмы. Финал заметно абстрагируется при явно обозначенной конкретности и реалистичности: Все мертво... На брегах уснувших Лишь ветра слышен легкий звук,

И при луне в водах плеснувших Струистый исчезает круг.

Семантика безличного среднего рода («все мертво») усиливает символизм состояния мертвенности. Слово «круг», ставшее в стихе «струистый исчезает круг» рифмой, замыкает фрагмент. Финальные аккорды поэмы снова возвращают читателя к теме свободы, обозначенной в начале («В ауле на своих порогах...»),— .«Когда в горах черкес суровый Свободы песню запевал».

Финал в прозаическом «Кавказском пленнике» конкретен, хотя в нем есть близкие пушкинской поэме образные детали: тропа — путь, туманы — дым стелется, штыки — ружья, казаки — казаки, солдаты. За счет малых сдвигов словесных форм и стиховой ритмизации первого высказывания происходит огромное изменение смысла.

А. Пушкин

Л. Толстой

Взошла заря. Тропой далекой Освобожденный пленник шел; И перед ним уже в туманах Сверкали русские штыки,

И окликались на курганах Сторожевые казаки.

Уж стал месяц бледнеть, роса пала, близко к свету, а Жилин до края леса не дошел. «Ну,— думает,— еще тридцать шагов пройду, сверну в лес и сяду». Прошел тридцать шагов, видит — лес кончается. Вышел на край — совсем светло, как на ладонкё перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой, огни горят, тухнут, дым стелется и люди у костров.

Вгляделся — видит: ружья блестят, казаки, солдаты.

Поэтизация сюжетного смысла происходит за счет размывания границ конкретности слова. Инверсия «тропой далекой» изящна и неконкретна. Как будто бы точная деталь: «сверкали русские штыки» (точнее, чем «ружья блестят»), помещенная в стихотворную строчку, становится синекдохой и требует воображения.

Стиховая строчка, столь значительная в малом стихотворном произведении, сохраняет свою значительнейшую роль и в лиро-эпических повествовательных произведениях. Строка как ритмическая единица, повтор, усиление распространяет свою гармоническую власть и на движение сюжета. Сочность, «игра» слов, являясь природными в стиховой сфере, глушатся, приспосабливаются к прозе и теряют самостоятельную художественную выразительность.

Свобода, вольность — таковы высокие духовные сущности, которые лежат в основе внутреннего духовного кбнфдикта личности Пленника. В сюжете поэмы свобода как вольность (идея вольнолюбия) обозначается через ассоциативный ряд, который значительно напрягает внутренние связи по сравнению С сюжетом толстовского рассказа. Ритмизация сюжета, усиление стиховых возможностей слова, синтаксиса, композиции помогают выразить конфликт как духовное состояние; психологическая конкретность, столь необходимая в движении жилинского конфликта, уступает место абстрактному, общезначимому выражению личностных коллизий. Внутреннему миру Пленника у Пушкина противопоставляется своеобычная духовность горцев и прекрасный мир Кавказа как источник свободы. Пушкинский Пленник проигрывает в конфликте, ибо его представление о духовности и свободе уже, цивилизованнее, ограниченнее, чем сама свободная жизнь — действительность, которая перед ним открылась. В толстовском конфликте выигрывает герой. Стремление Жилина к свободе свидетельствует о нравственной несгибаемости русского солдата, его военной чести, верности долгу.

Ритмизация сюжета, т. е. процесс рассказывания стихами в определенной событийной последовательности, дает иное осмысление действительности и даже конфликта, нежели аналогичный процесс в прозе.

Все сказанное об образном, ассоциативном, ритмическом заострении стихового сюжета имеет отношение, разумеется, и к прозе. Однако основополагающим признаком прозы является меньшая упорядоченность в организации текста по сравнению со стихами. Ей доступны более потаенные, более скрытые, но отнюдь не менее действенные пути и средства художественной выразительности.