К вопросу о степени развития русской картографии в XVI-XVII веках

Пестерев Вячеслав Викторович канд. ист. наук, доц.

В историографии, посвященной вопросам истории отечественной картографии, неизменно подчеркивается высокий уровень развития русской картографической традиции в допетровский период, вплоть до утверждения, что «на все случаи составлялись “чертежи”» [1]. Также считается, что хотя отечественная картография XVI-XVII веков и отличалась самобытным своеобразием, роль и значение ее в системе способов репрезентации географического пространства мало чем отличались от последующего времени и современности.

Довольно распространено мнение и о самом раннем бытовании русских карт. Весьма показательными в этом отношении представляются суждения видного историка русских географических знаний Д. М. Лебедева: «...для XIII—XIV столетий мы можем высказать лишь общие соображения о большой вероятности существования русских “чертежей” и в эти отдаленные времена» [8]; «...хотя история и не сохранила нам чертежей XV-XVI веков..., мы все же имеем для XV в. хотя и косвенные, но весьма убедительные многочисленные доказательства их существования. Для XVI же столетия в ряде документов, дошедших до нашего времени, встречаются уже бесспорные ссылки на множество имевшихся в те времена рукописных чертежей...» [3].

Устойчивое представление о масштабности картографических работ в рассматриваемый период и, в то же время, отсутствие материальных доказательств этого неизбежно приводят к нарушению логики суждений. Так, А. В. Постников отмечал, что «в XVI—XVII вв. в России составление чертежей для обеспечения самых различных нужд быстро развивающегося феодального государства приобрело массовый характер, но большинство картографических материалов этого периода, к сожалению, не сохранилось (курсив наш. - В.П.)» [15].

По-видимому первым историком, столкнувшимся с проблемой отсутствия картографического материала, был В. Н. Татищев. Он сетовал по поводу того, что «царь Иоан, о котором в 1552 году сказуется, что земли велел измерять и чертеж государства сделать, однако ж чертежа оного нигде не видно... [22]». Досаду по поводу низкой сохранности картографического материала выражают и большинство современных исследователей русской картографии. Всего от допетровской эпохи до нас дошло чуть более 900 графических произведений, подавляющая часть которых, впрочем, датируется второй половиной XVII столетия [4]. Кроме того, к картографии многие из них могут быть отнесены лишь с большой натяжкой. Они нарочито декоративны и в практическом отношении не функциональны.

В то же время, в допетровской России самое широкое распространение имели вербальные (текстовые) географические описания, представлявшие собой либо дорожники (описания дорожных маршрутов с указанием путевых ориентиров и расстояний между ними), либо описания земельных угодий, с указанием их качественноколичественных характеристик и взаиморасположения (по местным ориентирам). Обилие таких описаний не могло не обратить на себя внимание исследователей русской картографии. Поскольку тезис о высоком уровне развития русского картографического искусства под сомнение не ставился, наличие обширного корпуса текстовых документов, содержащих геопространственную информацию, приводило их к выводу, что практика переложения графического изображения в текст была едва ли не обычной для XVII столетия [5]. Правда, вопрос о целесообразности подобной процедуры так и не был поставлен.

Наряду с этим, фиксировались и другие малопонятные моменты, связанные, например, с игнорированием карт. Так, В. С. Кусов отмечал, что «сохранилось немало текстов, снятых с иностранных карт или извлеченных из приложений к атласам и переведенных на русский язык... но не обнаружено ни одной карты, перечерченной в XVI-XVII вв. из западноевропейского источника с переводом на русский язык надписей и топонимов» [6]. Факты явного пренебрежения собственно картографическим материалом в допетровской России так и не стали предметом специального исследования. А. В. Постников, один из немногих, кто обратил внимание на данную проблему, даже пришел к выводу о некой цикличности в восприятии практической ценности картографии, когда «периоды преобладания карты сменялись периодами преобладания текста» [20]. Однако причины подобной цикличности восприятия так и остались невыясненными.

Несмотря на указанные выше затруднения, представление о развитом картографическом искусстве в допетровской России осталось общепринятым. По всей видимости, сравнительно частое употребление в отечественных источниках XVI—XVII веков термина «чертеж» являлось важнейшим и сильнейшим доводом в пользу тезиса о развитости русской картографии и снимало спорадически возникающие вопросы.

Однако в данном случае, видимо, можно говорить

об имеющем место презентизме, когда семантический спектр современного термина «чертеж» экстраполируется на область значений этого термина в прошлом. Приведем лишь некоторые примеры, иллюстрирующие многозначность определения «чертеж» в рассматриваемый ' период, отсутствие его непременной связи с какими-либо картографическими произведениями.

Например, под сравнительно часто встречаемыми в межевых документах «чертежами» естественнее предполагать черчение на земле, те. само межевание, а не черчение на бумаге, т.е. карту. В этом отношении интересна заверительная подпись местных старожилов при межевании земель в окрестностях Углича в 1692 году: «А на чертеже с нами окольные люди были Углецкого уезду Городцкого стану...» [7],

Под термином «чертеж» могли пониматься и пределы тех или иных территориальных (главным образом административных) образований. Так, в наказной памяти на строительство Красномысской слободы, датируемой 1674 годом, было указано, что «для строения острожного и церковного и всяких жильцов дворового леса возить из за Исети реки з бору ис чертежу Шадринской слободы...» [27]. В самом конце XVII столетия в челобитной крестьян Новопышминской слободы указывалось, «будто монастырского села Покровского крестьяне в их новопышминской слободы чертеже на зверей и птиц промышляют...» [25], на что получили ответ монастырских крестьян, которые заявляли, что «сверх же меж и чертежу в их пышминские крестьянские земли они не въезжают...» [26].

То, что термин «чертеж» мог изначально восходить к понятию границы, ограждающей определенную территорию, можно предположить из челобитной И. Лоскутни-кова и В. Пушинцова об основании Тамакульской слободы, датируемой 1686 годом: «есть де за Пышмой в Верхотурской черте в степи... пустое порожее место и всякие угодья...» [28]. В этом смысле термин «чертеж» оказывается замечательным образом близким по целому ряду семантических спектров латинскому понятию «regio» и производному от него понятию «регион» [3].

Таким образом, термин «чертеж» в рассматриваемый период был полисемантичен, причем основой его семантического спектра являлось представление о границе, содержащей и ограждающей освоенное пространство. По-видимому, под «чертежом» могли пониматься не только тем или иным способом ограниченные сегменты геопространства, но и средства их отображающие, как графические, так и текстовые.

В этой связи считаем необходимым обратиться к истории изучения важнейшего памятника допетровской традиции отображения геопространственной информации - так называемой «Книги Большому Чертежу». Это произведение единодушно отождествляется с вербальным комментарием к некоему картографическому произведению - «Большому Чертежу». Однако, как и в случае с другими «чертежами», наблюдается все та же странность, а именно отсутствие самого чертежа. Так, А.В. Постников отмечал, что «"Книга Большому Чертежу" многократно копировалась в XVII—XVIII вв. и до нас дошло около 40 ее списков, в то время как ни одной копии ни Большого Чертежа, ни нового Большого Чертежа (редакции 1627 года. - В.П.) не сохранилось до настоящего времени» [21].

Учитывая бытовавшую многозначность термина «чертеж», можно предположить, что «Книга Большому Чертежу» (по-видимому не случайно это произведение в ряде списков именуется как «Книга Большого Чертежа» и даже «Книга, глаголемая Большой Чертеж» [10]) есть не более чем вербальное описание административнотерриториального образования высшего уровня - самого Русского государства (которое, в данном случае, и выступает в качестве «Большого Чертежа»), А так называемый «список» с «Большого Чертежа», созданный в 1627 году и интерпретируемый сегодня как вербальное переложение ветхого и попорченного картографического памятника [2], есть не более чем копия с такого же вербального по форме произведения (семантика самого слова «список» заставляет понимать его именно в этом смысле).

В этой связи показательно замечание Д. М. Лебедева о том, что все «попытки восстановить графически по тексту “Книги” хотя бы ориентировочно карту самого “Большого Чертежа” оканчивались неудачей» [14]. Отсюда становятся понятными и попытки отдельных исследователей поставить под вопрос сам факт существования гипотетического «Большого Чертежа». Так, Б. П. Полевой считал, что «Большой Чертеж» - не одно произведение, а сборник карт, состоявший из маршрутных «чертежей с урочищ» и общего чертежа, имевшего, возможно, небольшие размеры и генерализированное содержание [23].

Даже если признать, что на основании собранных в «Книге» сведений была создана обзорная карта, она не могла быть ни чем иным, кроме как иллюстрацией. Во всяком случае, в практической деятельности использовать ее было невозможно. Крупнейший отечественный географ и специалист в теоретической картографии А.К. Салищев заявлял о принципиальной невозможности использования вербальных кадастровых документов XVI—XVII столетий (переписных, дозорных, межевых книг) для «непосредственного составления географических карт» [11]. Иными словами, создать функциональную в практическом отношении карту на основе имеющихся географических сведений вербального характера было в принципе невозможно.

Однако А. В. Постников утверждал: «Если картографические материалы, создававшиеся при описаниях и измерениях землевладений, были крайне редки и фрагментарны и, естественно, не могли быть использованы при создании общероссийских карт, то сами текстовые описания, покрывая почти сплошь европейскую часть страны, представляли собой главный материал для обзорного картографирования» [16]. Кажущееся противоречие снимается довольно легко: если цели создания русских картографических источников были иные (скажем, иллюстративные или дидактические), то они действительно могли создаваться подобным образом. Правда, в этом случае количество таких произведений, в силу неприменимости в практической деятельности, вряд ли могло быть сколько-нибудь ощутимым. Практическая нефунк-циональность определяла и их примитивность.

По всей видимости, графическая форма представления географической информации в рассматриваемый период вообще не была востребована. А. В. Постников сделал довольно ценное замечание, не повлекшее, правда, за собой должных логических выводов: «Возможно, что относительно меньшее дошедшее до нас количество чертежей по сравнению с другими историческими источниками объясняется в известной степени тем, что для людей, которым предназначались чертежи, в то время картографическая форма представления информации о местности была не так привычна и понятна, как текстовая» [17].

Можно ли увязать феномен особого отношения к картографии с чисто национальными особенностями пространственного восприятия или объяснить его несовершенством картографической техники?

Средневековая русская и западноевропейская кар-

тография мало чем отличались друг от друга. По авторитетному мнению А.В. Постникова, «землемерные работы и составление карт земельных владений в этот период в Европе (XV-XVII вв.) проводились на таком же невысоком техническом уровне: господствовали чисто линейные измерения, а земельные планы... были крайне примитивными» [18]. Сколько-нибудь выраженное практическое направление (когда карта из сугубо иллюстративного средства превращается в информационно-практическое) европейская картография начала приобретать лишь в конце XV-XVI веках, и лишь к концу этого периода относятся труды Меркатора и Ортелия, заложившие основы картографии современного типа.

Процесс переосмысления назначения географических карт в начале нового времени не был серьезно зависим от состояния картографической техники. А. В. Постников отмечал, что «картографирование в этот период (в XVIII столетии. - В.П.) начиналось всегда с текстовых описаний местности, включавших и записи измерений, которые затем в камеральных условиях “переводились” в картографическое изображение. Эта методика была унаследована из предшествующей эпохи развития отечественной картографии, где карты... всегда были графическим изложением текста» [19]. Неизмеримо более высокое качество картографических работ XVIII столетия следует, таким образом, связывать не с совершенствованием картографической техники (мы видим, что она осталось, в целом, прежней) [24], а с изменением их функционального предназначения. Становясь все более востребованной чисто практическими интересами, отечественная картография уже с рубежа XVIII столетия очень быстро утрачивает свои декоративно-иллюстративные черты и становится похожей на картографию современного типа.

Итак, есть все основания предполагать, что под термином «чертеж» в рассматриваемый период (до конца

XVII       столетия) далеко не всегда понимались картографические произведения. В большинстве случаев раннего употребления этого термина он обозначал либо некие территориальные образования (возможно, лишь административные), либо средства репрезентации этих образований (первоначально, как правило, в виде текста). Действительно, стоит только отказаться от прямого отождествления «чертежа» и карты, как многочисленные «мелкие» нестыковки, отмечавшиеся исследователями, найдут свое объяснение. Это и удивительно стабильная «несохраняемость» карт (с досадой констатируемая многими исследователями); это восхищение масштабом картографических работ, о котором якобы свидетельствует сохранившаяся опись «чертежам» царского архива 1575-1584 гг., где «чертежи» относительно небольших территорий занимали целые ящики [12]; наконец, это многочисленные свидетельства о «ветхом» и «роспавшемся» состоянии многих «чертежей» [13]. Все это, по нашему мнению, говорит скорее в пользу текста, нежели карты. Собственно картографические произведения (довольно редкие в то время) вплоть до конца XVII столетия не были сколько-нибудь ощутимо востребованы практикой и носили скорее иллюстративно-дидактический характер (отсюда и их примитивность).

В течение XVII столетия, в связи с постепенным переходом к новой, картографической, парадигме пространственного восприятия, термин «чертеж» все чаще начинает употребляться применительно к графическим формам отображения геопространственных реалий, а с XVIII века утрачивает все другие смыслы.