М.С. Жулева, аспирантка КГУ

Характерной чертой российской историографии последних лет является повышенный интерес к социальной истории и истории повседневности. В центре внимания социальной истории(истории общества) оказывается человек, причем не сам по себе, а как элементарная клеточка живого и развивающегося общественного организма. Лишь на qcHoee этого осуществляется переход к анализу различных общественных образований и социальных групп, их роли в историческом процессе. Властные структуры, которые, безусловно, оказывали громадное воздействие на ход событий, рассматриваются не как самодовлеющие и существующие по своим законам, но как результат определенного исторического развития /б;С.б9/.Таким образом, в рамках социальной истории как бы переворачивается традиционное представление о том, как должно строиться историческое исследование. История развертывается не сверху, через восприятие «сильных мира сего», и не через официальный дискурс, воплощающий «язык власти», а как бы «снизу», «изнутри», начиная с того, как складывалась жизнь обычных людей в то или иное время, какие существовали формы общественного бытия, какая связь была между ними и властными институтами, как исподволь видоизменялись их место и роль в системе общественных связей /6;С.69/. И чтобы уловить эту систему общественных связей, нужно обращаться к свидетельствам людей, представлявших различные социальные слои, и прежде всего тех, кому раньше уделялось мало внимания, - к простому человеку, его интересам, мыслям, чувствам, заботам /6;С.70/. Даже для того, чтобы проникнуть в помыслы и поступки «вождей», нужно воссоздать реалии конкретной эпохи, многообразие объективных и субъективных моментов, из которых слагается историческое полотно. Безусловно, каждый человек был пленником обстоятельств, в которых он оказывался, его действия, нормы поведения во многом предопределялись ими, однако, попадая в те или иные ситуации, люди начинают реагировать на них. Вступает в действие фактор обратной связи, исподволь меняющий социальное устройство общества, взгляды, мысли, чувства, настроения людей, не исключая и харизматических лидеров- «вождей» /6;С.69/. История «снизу», утверждают сторонники вышеописанного направления, должна взаимоувязываться с историей «сверху». Но приоритет... должен принадлежать первой /6;С.70/.

Современные исследователи отмечают, что в настоящее время российские историки 30-х гг. стали широко использовать концепцию социальной истории в качестве магистрального направления в историографии советского общества и методологической основы его исследования. Данный подход по-разному оценивается в исторической науке. И.В. Павлова, например, замечает, что само по себе обращение к изучению социальной истории стоит только приветствовать. Более глубокое изучение сталинского периода показало невозможность простого ответа на вопрос о том, как «отделить Сталина от народа»...В этих условиях вполне закономерно одной из первоочередных задач историографии стало изучение повседневной жизни общества, отдельных групп, семьи, индивидов. Такое знание обогащает наши представления о прошлом /4;С.17/. Вместе с тем, в качестве отрицательной стороны, отмечается «весьма неодобрительное отношение историков, разделяющих концепцию социальной истории, к концепции тоталитаризма и политической истории вообще» /4;С.17/.Это проявилось в выступлениях большинства участников Круглого стола «Советское прошлое: поиски понимания», в центре обсуждения которого был «Курс советской истории», подготовленный А.К.Соколовым и В.С.Тяжельниковой 15/. Т.А.Леонтьева высказала сожаление, что им не удалось реализовать заявленный подход с позиции социальной истории в полном объеме, то есть «деполитизировать Отечественную историй)1 XX века» /5;С.110/. И.В.Павлова отмечает по этому поводу, что столкнувшись в ходе изучения документов сталинского времени с многочисленными фактами хаоса и беспорядка...социальные историки находят причины подобных явлений в недостаточной эффективности и силе режима... Сталинская власть у них оказывается слабой властью. Они видят « слабость центра в решении ключевых вопросов, неустойчивость «генеральной линий», шараханья из стороны в сторону в политической практике», а также то, что на местах происходили «непрерывные искажения цепи команд, спускаемых сверху и доходивших до нижних звеньев в весьма усеченном виде...» /4;С.18/. Получается, что общество само « вылепило из себя новые причудливые формы, сообразные с менталитетом и психологией большинства людей, подмяло под себя и переварило единственно научную идеологию...»/4;С. 18/. В результате такого подхода к событиям 30-х годов, делает вывод И.В. Павлова, общество вполне закономерно приобретает самодовлеющее значение, а власть и ее преступления отодвигаются на задний план /4;С.18/. Но полностью отказаться от политической истории применительно к советскому периоду нельзя. И именно исследования социальных историков подтвердили, что общественные процессы в СССР, особенно в период 30-х годов, невозможно рассматривать вне действий власти. « Это была тотальная система государственного крепостничества,... в которой ее основные системообразующие признаки - власть и степень захвата ею общества, были доведены до крайнего выражения, что в реальности означало отсутствие какой-либо свободы и выбора» /3;С.51/.

«Кто делал историю 30-х годов? Сталин? Общество?» Выделение одной из сторон в этом дуэте породило современное деление западной историографии на « тотальную» и « ревизионистскую» школы /2;С.24/. Первая абсолютизирует власть, ее контроль и влияние на общество, вторая-самобытность общества, его независимость от решений власти.

В вышеописанном споре целесообразным представляется вывод, сформулированный Е.А. Осокиной: «Следует признать обе силы активными участниками исторического процесса. Они, преследуя свои интересы, сосуществуют, взаимодействуют и борются в реальной жизни, которая в итоге представляет результат их взаимных действий» /2;С.25/.

Проследить верность данного утверждения можно на примере анализа событий начала 30-х годов, когда в стране была введена всесоюзная карточная система.

В январе 1931 года по решению Политбюро Наркомат снабжения СССР ввел всесоюзную карточную систему на основные продукты питания и непродовольственные товары /2;С.89/. Стержнем карточной системы являлся крайний индустриальный прагматизм - порождение форсированного промышленного развития'й острого товарного дефицита. Революционный лозунг « Кто не работает, тот не ест» получил индустриальный подтекст: «Кто не работает на индустриализацию, тот не ест» /2;С.89/. Карточки выдавались только тем, кто трудился в государственном секторе экономики (промышленные предприятия, государственные, военные организации и учреждения, совхозы), а также их иждивенцам. Вне государственной системы снабжения оказались крестьяне и лишенные политических прав («лишенцы»), составлявшие более 80% населения страны /2;С.89/. Индустриальный прагматизм формировал не только социальную, но и географическую иерархию. Горожане получили преимущества перед сельским населением, а население крупных индустриальных городов - перед жителями малых и неиндустриальных городов.

Политбюро или по его поручению центральные государственные органы оценивали индустриальную важность людей и в зависимости от этого определяли условияих жизни - зарплату, нормы снабжения, ассортимент получаемых товаров, цены на них, даже магазины, где их можно было купить, и столовые, где можно было поесть. « Где вы живете? На каком предприятии работаете?» - эти главные два вопроса следовало задать рабочему или служащему, чтобы составить представление об условиях их жизни /2;С.90/. Первое впечатление человека, посетившего советские города в период карточной системы 1931-1935 годов, можно выразить фразой - « вряд ли есть другая столь стратификационная страна» /2;С.120/. Каждое предприятие, каждое учреждение имело несколько закрытых распределителей, закрытых кооперативов, закрытых столовых, которые обслуживали строго определенные группы населения. Но государственное снабжение не обеспечивало городскому населению, за исключением небольших элитарных групп, даже прожиточного минимума. И сами различия в снабжении групп населения были ничтожны. Даже индустриальный авангард не имел сытой жизни. Продукты были низкого качества. Преимущества инженеров и рабочих, по сравнению со служащими, исчислялись 0,5-2 кг мяса или рыбы, 400 гр. постного масла, 500 гр. сахара, получаемых в месяц на всю семью /2;С. 121/. Бюджеты фабрично-заводских рабочих свидетельствуют о том, что введение всесоюзной карточной системы в 1931 году не улучшило рабочее снабжение, данные сообщают о количественном уменьшении и качественном изменении в питании рабочих. Дорогой и более калорийный белый пшеничный хлеб заменялся дешевым и грубым черным.

Резко сократилось потребление мясо-молочных продуктов и жиров. Вместо 150 гр. мяса в день, как в 1926 году, рабочий в среднем ел 70 гр. в 1932-м и 40 гр. в 1933 году. Практически исчезли из рациона сливочное масло, яйца, молоко. Примерно на уровне. 1926 года оставалось только потребление хлеба, картофеля, крупы, рыбы. В целом, рацион становился более растительным, хотя потребление растительных продуктов и не увеличивалось /2;С. 123/.В 1934-35гт. питание рабочих улучшилось, но все же ко времени отмены карточной системы восстановить уровень потребления мясо-молочных продуктов, существовавший в конце 20-х годов, так и не удалось. Несмотря на скудость питания в период карточной системы на покупку продуктов уходила львиная доля расходов в бюджете рабочей семьи /2;С.123/. По данным бюджетов, государственный паек индустриального рабочего Москвы, один из лучших в стране, обеспечивал в 1933 году на члена семьи полкило хлеба, 30 гр. крупы, 350 гр. картофеля и овощей, 30-40 гр. мяса и рыбы, 40 гр. сладостей и сахара в день, стакан молока в неделю /2;С. 124/. Получая даже столь скудный паек, индустриальные рабочие имели реальные преимущества перед рабочими мелких предприятий, служащими, студентами, которые снабжались из государственных фондов в основном хлебом да по случаю получали немного крупы и сахара /2;С. 124/. Централизованное распределение непродовольственных товаров повторяло иерархию продовольственного снабжения, с той лишь разницей, что здесь товарные ресурсы государства были еще более худосочными. Бюджеты фабрично-заводских рабочих СССР за 1932 - 1933 гг. являются свидетельством нищеты советского пролетариата. В среднем в год на одного члена рабочей семьи покупалось (включая государственную торговлю и рынок ) около 9 м. ткани, в основном ситец. Шерстяные ткани практически отсутствовали - 40 см. в год на человека. В соответствии с бюджетами, на одного члена рабочей семьи приходилось в год менее пары кожаной обуви (0,9), одна галоша (0,5 пары), а также кусок мыла (200 гр.) и немногим более литра керосина в месяц. Кроме того, рабочий в месяц приобретал около 12 кг угля для отопления жилья и немного дров (0,03 куб. м). Мебель, хозяйственные вещи практически не покупались. Расходы на них составляли около одного рубля на человека в месяц, столько же, сколько тратилось на покупку мыла. В целом на непродовольственные товары в 1932-1933 гг. уходило всего лишь 10 % расходов в бюджете рабочей семьи /2;С. 124/. Не все из перечисленного обеспечивалось государственным снабжением. На рынке покупалось 40-50 % дров, 20 % кожаной обуви, 10-15 % швейных изделий, мыла, 7 % угля. Только керосин и ситец поступали почти исключительно от государства /2;С. 124/.

Средняя же заработная плата рабочих в октябре 1933 года составляла 125 рублей. Лишь небольшой слой высокооплачиваемых рабочих .имел заработок 300-400 рублей в месяц (зарплата учителей начальной и средней школы составляла 100-130, врачей - 150-275, среднего и младшего медперсонала - 40-50 рублей в месяц) /2;С.129/.Средние цены приобретения продуктов на рынке по СССР в начале 1932 года были на муку пшеничную -3-5, мясо - 4,68-6,84, рыбу - 2,69-3,14, молоко - 1,47-1,45, масло сливочное -19-20, сахар - 4-9, яйца (дес.) - 9-10 рублей за 1 кг. /2;С.255/. В дальнейшем цены росли, своего пика они достигли весной-летом 1933 года, когда за ржаной хлеб надо было платить 5 рублей, пшеничный — 8, мясо — до 12 рублей, молоко - до 3, яйца - до 22, масло - до 45 рублей за килограмм /2;С. 151/. По сути, оазисы рынка с его астрономическими ценами становились для большей части населения главным, а иногда и единственным источником обеспечения. Долож^нце тех, кого снимали с централизованного снабжения, отягчалось тем, что они .являлись низкооплачиваемыми, по сравнению с индустриальным авангардом,, группами населения - политика зарплаты ведь тоже подчинялась интересам индустриализации.

В условиях скудного товарного снабжения и невысокой заработной платы люди выглядели бедной, однообразно одетой массой. По словам одного из американских инженеров, в «России требовалось не умение одеваться, а умение во что одеваться» /2;С.125/. Вот некоторые высказывания сторонних наблюдателей: «Все похожи друг на друга в однообразных одеждах. Отсутствуют нарядные женщины, привычные на Западе. Ты быстро начинаешь различать разницу в одежде полов, но никто не носит ничего, кроме коричневого и черного». «Теперь уже довольно холодно, а в Сталинграде есть тысячи людей, не имеющие даже сапог, не говоря уже о теплом платье. Они одеты в лохмотья, да и те так обтрепаны, как мне еще не случалось видеть ни на одном «тряпичном карнавале», - сообщал в конце 1930 года немецкий рабочий в письме своему другу. «Одежда, которую носили наши русские друзья, была главным образом странной комбинацией пиджаков, жилеток и штанов - так трудно было достать целый костюм. Все, что мы могли предложить им из одежды, охотно принималось и высоко ценилось»(1932). В 1934 году Энн О.Маккормик писала; _« Люди лучше одеты, чем раньше. Но одежда не имеет стиля, мало отличается и сшита из материала такого качества, что не могла бы быть продана в Западной Европе» /2;С. 125/.

Плачевны были и жилищные условия. Официально индустриальный авангард имел преимущество при распределении жилья. Но практически реализовать их было трудно - города переживали острый жилищный кризис. Средняя душевая норма по стране составляла менее 4 кв. м. на человека, хотя во многих местах было и того хуже. Население в городах жило скученно, главным образом, в коммуналках - квартирах, где семьи имели отдельные комнаты, но общую кухню и ванну. На новостройках - и того хуже, жили в землянках, палатках, бараках, общежитиях по нескольку семей в комнате. Бывало, что люди занимали кровать посменно: один пришел с работы, другой ушел на работу. Жили и на производстве в подсобных помещениях, цехах /2;С.125/.

Качественно иначе обустраивала свой быт партийная и государственная номенклатура. И чем выше ранг руководителя, тем разветвленнее отличалась его обеспеченность материальными благами от повседневного уровня жизни рядовых людей.

Жилищный кризис в сочетании с карточной системой распределения продуктов осложняли условия труда и быта большинства городских жителей, ухудшали нравственный климат каждодневного существования. Создавалась питательная среда не просто для огрубления нравов, эгоизма, равнодушия, но и для двойной морали /1;С.275/. Люди слышали победные сообщения газет и радио об улучшении жизни. Но лишь части населения государство выделяло жилье и, как правило, тем же самым работникам выдавало карточки, отовариваемые в спецмагазинах. Остальные надеялись на собственное умение добывать, доставать, получать... У миллиона горожан были так называемые индивидуальные огороды. В середине 30-х годов для каждой 2-3-ей рабочей семьи они были хорошим подспорьем /1 ;С.276/.

При острой нехватке жилья, дефиците многих продуктов питания, одежды, обуви, лекарств и других предметов первой необходимости в 1933 году практически повсеместно, за исключением Московской, Ленинградской областей, Белоруссии и Закавказья произошла убыль городского населения СССР, причиной которой стало резкое снижение рождаемости (в 1931 г. в городах РСФСР родилось 621 тыс. человек, в 1932-м - 713, а в 1933-м - всего 445 тыс. человек) /2;С. 126/.

Тяжелые условия жизни питали антисоветские настроения в среде городского населения, толкали людей на крайние действия. Материалы ОГПУ свидетельствуют о забастовках, эксцессах в очередях, избиениях работников кооперации, самовольном расхищении продуктов и пр. Но следует подчеркнуть, что в период карточной системы в городах, несмотря на тяжелейшие^ условия жизни, недовольство не принимало формы общесоюзных выступлений. А оно чаще оборачивалось текучестью кадров, практически бегством с предприятий, ростом аполитичности, снижением производственной активности. Главной стратегией решения жизненных проблем являлась не открытая борьба, а приспособление. Люди изобретали множество способов, чтобы выжить.

Одним из дополнительных источников самообеспечения являлась «барахолка» - место обмена и продажи бывших в употреблении вещей. Барахолка составляла обязательную часть всех колхозных рынков. На барахолках покупали одежду, обувь, домашнюю утварь, мебель. На вещи можно было выменять продукты, а продукты обменять на вещи. По мере ухудшения обстановки в стране продажа и обмен личных вещей получали все большее значение. Голодной зимой-весной 1933 года они давали в бюджет рабочему более 9 % всех доходов. С улучшением положения продажа личных вещей играла все меньшую роль в бюджете, а барахолка все более превращалась в место покупки новых вещей «у спекулянтов» /2;С.141/.

Среди множества путей самоснабжения следует назвать распространенную практику «мертвых душ» и «прихлебателей». По закону те, кто увольнялись с предприятия, теряли право получения пайка. Карточки в этом случае должны были выдаваться им на новом месте работы. Администрация предприятий, однако, частенько оставляла в списках на получение продуктов тех, кто уволился, или даже вносила в списки вымышленные имена. «Это и были «мертвые души». «Прихлебателями» называли тех, кто не работал на данном предприятии, но получал его пайки. Незаконно прикрепиться к распределителю можно было за взятку, за услуги, по знакомству, по родству. Система личных связей и обмена услугами, по советской терминологии - «блат», играла огромную роль в жизни общества. Блат был одним из основных путей добывания продуктов и товаров. Карточки также продавались, подделывались. Чтобы остановить махинации, руководство принимало меры. Прикрепления к спецснабжению стали возможны по особому распоряжению наркома снабжения или его замов. В 1933 году при Наркомате снабжения создали специальное бюро прикрепления к спецснабжению. «За подрыв государственной системы снабжения» правительство ввело уголовную ответственность. Действовали правительственные комиссии по чистке ведомственных систем снабжения от «прихлебателей» и «мертвых душ». Однако, практика, позволявшая выжить одним и обогатиться другим, была неистребима/2;С. 143/.

Кризис и голод первой половины 30-х годов сопровождались ростом преступности в СССР. Всплеск пришелся на 1929-33 годы. Документы свидетельствуют, что основную массу преступлений представляли денежные растраты, крупные хищения товаров, мелкое воровство «социалистической собственности». К 1934 году они составили две трети всех зарегистрированных преступлений. Правительство принимало драконовские постановления, пытаясь остановить воровство и хищения. С нормализацией экономической обстановки в стране в середине и второй половине 30-х годов число экономических преступлений снизилось. Новый подъем преступности вызвала только война /2;С.144/.

Продажа личного имущества, незаконные прикрепления к распределителям, мошенничество, воровство играли важную роль в самоснабжении населения, смягчали крайности и исправляли изъяны государственной системы снабжения. С их помощью имевшийся товарный фонд перераспределялся по принципам, отличным от принципов государственного снабжения. За редким исключением в основе этого перераспределения лежали рыночные отношения - товар получал тот, кто имел достаточно денег, чтобы заплатить, цены определялись спросом и предложением. Основным механизмом перераспределения являлась спекуляция - незаконная частная торговля. Спекуляция окутывала и масштабно превосходила каждую из легальных форм торговли. Тогда как магазины стояли полупустые, а люди часами простаивали в огромных очередях, на черном рынке можно было купить все необходимое /2;С.145/. Масштабы спекулятивной деятельности невозможно точно оценить. Любой город имел рынки, в крупных городах через них в воскресные дни «проходили» сотни тысяч человек /2;С. 146/. Незаконная частная торговля стала головной болью для Политбюро и Совнаркома. Число постановлений по борьбе со спекуляцией все увеличивалось. В августе 1934 года была образована правительственная комиссия по борьбе со спекуляцией во главе с Рудзутаком. На борьбу были брошены НКВД, фининспекция, милиция. По словам Ягоды, в начале 1934 года милиция рассматривала около 10 тысяч случаев спекуляции ежемесячно. Это не включало крупную спекуляцию, которой занималось экономическое управление ОПТУ. За первую половину 1934 года за спекуляцию было привлечено к ответственности более 58 тысяч человек, за 1935 - около 105 тысяч /2;С. 147/.

Кроме перераспределения, товарного фонда в арсенале методов выживания присутствовали и стратегии, связанные с дополнительным производством товаров. Они также определяли развитие легальных и подпольных рыночных отношений в стране.

Государство, безусловно, оказывало огромное влияние на повседневную жизнь людей в начале 30-х годов, время больших социальных и экономических преобразований, целью которых была «не организация нормальной жизни в обществе, а достижение властью собственных целей, одной из которых явилась индустриализация...» /4;С.288/. Хотя основные жертвы на алтарь индустриализации принесло сельское население, городское также не избежало тяжелых последствий полуголодного существования в период карточной системы.

Вместе с тем, 30-е годы закрепились в сознании большинства народа как годы энтузиазма, устремленности в будущее. Преобразование общества по-сталински стало возможно благодаря постоянной идеологической обработке «... о строительстве нового, самого справедливого общества на земле - надо только немного потерпеть». Сталину «удалось втянуть в свои действия широкие массы народа» /4;С.290/. У власти образовалась довольно значительная опора в лице назначенцев всех уровней, членов и кандидатов в члены партии, комсомольцев, членов профсоюзов, рабочих и крестьянских корреспондентов, а также ударников, стахановцев, которых сталинская власть целенаправленно выделяло в особую группу /4; С.291/.

Использование властью настроений человека традиционного общества, склонного к упрощенному, черно-белому восприятию мира, является одной из сложнейших проблем российской истории. Трудность состоит в том, чтобы не просто выявить основные элементы традиционной политической культуры народа, но и раскрыть механизм ее воздействия на политические процессы. А это не только традиционный русский патернализм и складывавшиеся веками традиции подчинения власти. Здесь задействованы более глубинные основания российской жизни, во многом патриархальной с преобладающим в ней уравнительным началом /4;С.294/. Особый статус власти в России обусловил принципиально иной, чем на Западе, характер общества и иной характер его взаимоотношений с властью. В России никогда не было гражданского общества. Определенные его зачатки "только начинати складываться в конце XIX - начале XX веков, но этот процесс был прерван в результате Октябрьского переворота. Гражданское общество предполагает наличие горизонтальных структур, то есть таких ооъединений, которые созданы не властью, а самим обществом, а потому имеющих независимые механизмы воздействия на власть. В российском обществе таких механизмов не существовало. Российское общество представляло и до сих пор представляет образование, которое скрепляется в единое целое благодаря наличию внешнего фактора, внешней силы. Этой силой была именно власть /4;С.295/.

Но история показывает, что действия властей, которые перестают поддерживаться народом, не будут иметь должного результата. События начала 30-х годов и их последствия - яркое тому подтверждение.