Эвдемонистические и ригористические теории морали, их культурологический смысл

Приведенный анализ лишь некоторых, наиболее значительных из множества этических теорий дает возможность сделать вывод, что при всем их бесконечном многообразии можно выделить эвдемонистические (от греч. eudamonia — блаженство) и ригористические (от фр. rigorisme, или от лат. rigor — строгость, простота) концепции морали.

Основы эвдемонистической этики, ориентирующейся на всестороннее развитие таких духовных устремлений и таких нравственных качеств человека, которые доставляют наибольшее удовольствие, наслаждение, счастье себе и другим людям, заложены Сократом, Эпикуром, Спинозой, Фейербахом. Социальная разновидность эвдемонизма наиболее полно представлена английским философом и культурологом Иеремией Бентамом, рассматривающим нравственность как искусство регулирования человеческих поступков, ориентированных на достижение наивысшего счастья наибольшим числом людей. Все добродетели отдельной личности обретают нравственный смысл лишь в той степени, в какой они служат этой высокой универсальной цели.

Ригористическая мораль, напротив, ориентирует человека не на утилитарно-практические цели — достижения удовольствия, радости, наслаждения и счастья, а на неукоснительное следование нравственным императивам, одним из которых, в частности, является кантовский императив долга. Ни любовь к человеку, ни поклонение Богу, с точки зрения Канта, не могут стать мотивами человеческих устремлений и поступков, ибо основой их является лишь закон долга, исключающий какие бы то ни было компромиссы, продиктованные личными влечениями, желаниями, страстями. Очевидно, что в силу схематизма, своеобразной гипертрофии долженствования ригористическая этика оказалась не только несостоятельной, но и во многом бесплодной для судеб культуры. Безусловная ориентация на долг, обязанность, свойственная марксистской идеологии и реализованная в большевистской практике, в частности, в организации и функционировании советской государственной системы, неизбежно, со всей логической необходимостью приводила к превращению живой человеческой души в механический конгломерат абстрактных принципов, следование которым было столь же необходимым, сколь и непреложным.

Долг, в какой бы форме он ни выступал, обретал ореол святости, и отступление от его требований считалось кощунственным и неизменно каралось либо законом, либо общественным мнением, либо, что чаще всего случалось, и тем, и другим. Недостаток материальных ресурсов и возможностей для наращивания экономической и военной мощи государства компенсировался искусственно организованным и подпитываемым идеологией энтузиазмом, казалось, неиссякаемой духовной энергией больших масс людей. Колхозники, хотя и страдали, но даже в самых потаенных мыслях своих не смели подвергнуть сомнению, а тем более осуждению призывы работать, «не щадя живота своего» на колхозных полях по существу за палочки, символизирующие мифические трудодни. Таково было требование долга, и долг этот воспринимался как нечто святое и непреложное. Участники «стройки века», каким был, в частности, Беломоро-Балтийский канал, положивший на свой алтарь многие тысячи жизней, тоже были поставлены перед неотвратимостью долга. Энтузиазм молодежи, брошенной на освоение целинных и залежных земель, также был освящен долгом.

Слово «долг», употребляемое так часто и звучащее столь весомо и значительно, становилось чем-то демоническим, исключающим малейшие сомнения в возможности отступления от него, не говоря уже о его нарушении. Этика долга, особенно в его гипертрофированном варианте, во многом антигуманистична. В горниле долга сжигается личность, а нравственный императив становится своеобразным мечом, готовым в любую минуту опуститься на голову человека в наказание за его вольное или невольное отступление от долга. Такая мораль, для которой человек не цель, а лишь одно из возможных средств реализации целей долженствования, губительна для культуры, ибо лишает ее самого основного, что определяет значимость культуры, — ее человеческого смысла.

Столь же неплодотворна для судеб культуры и цивилизации эвдемонистическая мораль, независимо от ее индивидуальной или коллективной гедонистической (от греч. hedone — удовольствие, наслаждение) устремленности. Рассматривая наслаждение как основной мотив человеческих помыслов и поступков, гедонизм, несмотря на свои несомненные достоинства, как справедливо подчеркивал Эрих Фромм, не смог сформулировать основания для объективно правильных этических оценок. Ибо несомненно, что наслаждение наслаждению, равно как и удовольствие удовольствию, — рознь. Можно испытать наслаждение от соприкосновения с высоким искусством, а можно — от его грубой, невыразительной подделки. Можно прийти в восторг от чарующих звуков музыки, а можно затрепетать от восторга, услышав стоны поверженного тобой врага или того, кого ты считаешь врагом. Не следует также забывать о том, что радость, удовольствие, восторг — чувства зыбкие, относительные, преходящие, быстро утрачивающие остроту своей новизны. Не успеешь оглянуться, как упоение наслаждением внезапно сменяется скукой, апатией, разочарованием.

А отсюда следует вывод, что ценность любой концепции морали, независимо от ее общей эвдемонистической или ригористической направленности, определяется тем, насколько она гуманистична, насколько впитала в себя общечеловеческие, нравственные идеалы и ценности. И наконец, насколько глубоко и содержательно выражен в ней нравственный потенциал исторической и культурной эпохи.