Культура и социум в мифологии, религии, искусстве

Важнейшим индикатором социокультурного пространства как городов, так и сельских поселений является окутывающий его социально-психологический климат, во многом определяющий характер отношений между людьми, живущими в больших и малых городах, сельской местности, в центре и самой отдаленной «глубинке». Симпатия и антипатия, миролюбие и вражда, сотрудничество и соперничество, безоговорочное неприятие, отторжение инакомыслия или готовность к компромиссам и взаимным уступкам — эти и многие другие варианты отношений, складывающихся между людьми и заполняющих своей аурой жизнь социума, определяются не природой с ее безусловным «равенством всех тварей» и благоговением перед любой жизнью, а культурой.

Культура и общество обретают единство через человека и реализуют себя в многообразных формах жизнедеятельности людей через системы складывающихся между ними отношений и формируемых ими общественно-значимых идей. При этом следует иметь ввиду, что социокультурное пространство, равно как и социокультурное время, подразделяются на реальное и иллюзорное, в современной терминологии — виртуальное пространство и виртуальное время, к возникновению которых причастна, прежде всего, культура в многообразии своих форм и состояний. Границы между реальным и ирреальным пространственно-временным миром не остаются статичными, неизменными, раз и навсегда заданными. Каждая из форм культуры (мифология, религия, искусство, философия) осмысливает их по-своему. Миф о Сизифе — это одно видение, а соответственно и интерпретация как временных интервалов (мгновение-вечность), так и пространственной протяженности. Миф о Прометее — другой аспект видения и интерпретации. Миф о Нарциссе, влюбленном в самого себя, — третий ракурс этой проблемы. Сизиф, очутившийся в подземном царстве теней, вымаливает разрешение у богов на некоторое время вернуться на землю, чтобы завершить свои земные дела. Но вновь увидев покинутый им не по своей воле прекрасный мир, озаренный животворящими лучами солнца, он решил не возвращаться в мрачное, лишенное любви и желаний подземное царство, за что и был жестоко наказан. Боги обрекли Сизифа на вечные муки, тяжелый, непосильный, а главное, бессмысленный труд. Из века в век он должен был вкатывать на вершину горы огромный камень, который вновь и вновь под собственной тяжестью скатывался к ее подножию. «Героем абсурда» назвал Сизифа известный французский философ и писатель Альбер Камю. Ситуация же абсурда состоит в том, что несмотря на испытываемые физические и душевные муки, Сизиф счастлив, ибо он сумел возвыситься духом не только над своей собственной судьбой, но и над вечностью, которая изначально находится во власти богов. «Здесь-то и коренится молчаливая радость Сизифа. Его судьба принадлежит ему самому. Обломок скалы — его собственная забота. Созерцая свои терзания, человек абсурда заставляет смолкнуть всех идолов. И тогда во вселенной, которая внезапно обрела свое безмолвие, становятся различимыми тысячи тонких, чудесных голосов. Загадочные непонятные зовы, приветы, излучаемые каждым лицом, — все это неизбежно приносит с собой победа, есть награда за нее. Нет солнечного света без мрака, и ночь надо изведать... Одного восхождения к вершине достаточно, чтобы наполнить до краев сердце человека. Надо представить себе Сизифа счастливым»1.

В архитектонике мифа обнаруживаются как бы три относительно самостоятельных мира, каждый из которых имеет собственные пространственно-временные характеристики. Это, прежде всего, реальный мир земной жизни, где воедино слиты и хаос, и порядок, и гармония, и дисгармония, и наслаждение, и страдание, и любовь, и ненависть, и вина, и отмщение. Здесь из мгновений складывается вечность, но и в вечности миг не исчезает, не растворяется, не поглощается ею. Даже в вечности он не утрачивает своей чувственной зримости. Второй мир — ирреальный мир подземного царства с его неизмеримым пространством без неба над головой и временем без глубины. Здесь нет ничего из того, что есть на земле. Здесь навсегда исчезает основное свойство, выражающее саму сущность времени, — свойство течь, изменяться самому и изменять природу вещей. Казалось бы, эти два мира несоизмеримы. Но посмотрите, как свободно, хотя и спрашивая на то разрешение богов, Сизиф переходит (пусть даже однажды) из царства теней в живое царство «плоти и крови», из ирреального мира в реальный. Значит, все во власти человека? Стоит только пожелать, и невозможное станет возможным? Но возможным благодаря чему? Культуре, наделившей человека такой силой творческого воображения, такой мощью, которая недоступна даже богам. И наконец, самым загадочным, удивительным и непостижимым для здравого смысла и логики человеческого рассудка является третий мир — собственный мир Сизифа, страстный, пламенный, со своими представлениями о пространстве, его окружающем, и времени, где нет ни прошлого, ни будущего, а есть лишь миг, один только миг. Но сколь значим этот миг для Сизифа!

Если для мифологии границы, разделяющие реальный и ирреальный миры, достаточно зыбки и условны, то для религии они жестки и безусловны. «Град земной» и «Град Божий» несоизмеримы, и каждый из них живет по своим законам, в соответствии со своими пространственно-временными измерениями. Возможность перехода из царства мертвых в земной мир, где торжествует жизнь в многоцветье ее красок и звуков, абсолютно исключена. Они любили друг друга так долго и нежно,

С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!

Но, как враги, избегали признанья и встречи,

И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном и гордом страданье,

И милый образ во сне лишь порою видали.

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье ...

Но в мире новом друг друга они не узнали.

Эти прекрасные строки вольного перевода М. Ю. Лермонтовым стихотворения Г. Гейне «Они любили друг друга, но никто из них...» из сборника «Книга песен» заключают в себе глубочайшую мысль: в том, ином, загробном мире нет ни любви, ни ненависти. И бесплотные, лишенные телесной оболочки души неспособны узнавать друг друга. Любовь — это живое человеческое чувство, символизирующее удивительное слияние природного и культурного. Любовь, как и культура, — живой организм, с присущими ему жизненными циклами, протекающими в конкретных личностных или социальноорганизованных формах пространства и времени. Любовь, как и культура, бессмертна. Они имеют начало, но нет им конца. Ибо пока живет человек, пока продолжается род человеческий, будет вечной любовь и не иссякнет культура, и никогда не исчерпается интерес к одной из самых животрепещущих проблем — проблеме соотношения общества и культуры, их взаимодействия в историческом времени и пространстве. Решение этой проблемы фокусирует в себе огромнейший, поистине необъятный спектр вопросов: «Каковы первичные мотивы человека, каковы его жизненные импульсы? Что из них остается неизменным во все времена, что изменяется? Могут ли они еще быть преобразованы? Полностью ли они скрыты? Научился ли человек обуздывать эти импульсы только в историческое время или уже в доистории? Прорываются ли они вообще время от времени или хотя бы в определенных ситуациях, разрывают ли скрывающие их покровы? Когда и как это происходило? Прорвутся ли изначальные импульсы с неведомой силой, если произойдет крушение всего того, во что мы верим и что передано нам предшествующими поколениями? Какой облик примут эти исконные силы, если им будет придана определенная форма? Как это осуществить? Во что они превратятся, если будут лишены возможности выразить себя и осуществить непосредственное воздействие, если, например, они будут замаскированы посредством понятийных схем, представлений о мире, ценностных понятий, насилия, что означало бы их парализацию?»1

Лучше, полнее, глубже сформулировать эти вопросы, затрагивающие самую суть человеческого бытия в границах социума и культуры, вряд ли можно. И вместе с тем не следует представлять, что даже такому мыслителю, как Карл Ясперс, удалось исчерпать весь перечень вопросов, обращенных к проблемам смысла истории и культуры. А тем более однозначно ответить на них. Ибо как бы глубоки и содержательны ни были ответы, сколько бы достоверной информации в них ни содержалось, и какие бы самые убедительные аргументы при этом ни выдвигались, каждый из таких ответов взывает к новым размышлениям и порождает все новую и новую, никогда не скончаемую цепь вопросов.

Наряду с мифологией и религией проблема взаимодействия общества и культуры решается также искусством, представляющим собой художественно-образное отражение действительности. Являясь одной из наиболее значимых форм культуры, искусство формирует особую, художественную картину мира, ценностный смысл которой может быть соотнесен не только с настоящим, но и с прошлым, и с будущим. Ретроценности, то есть ценности, обращенные к прошлому, независимо от их связи с сегодняшним днем, чрезвычайно противоречивы по характеру своего воздействия как на отдельного человека, так и на целые поколения людей. В лучшем случае они вызывают ностальгию, щемящее чувство тоски по ушедшему или утраченному, безвозвратно канувшему в прошлое, В худшем они выводят человека из своего времени, заставляют его отторгнуть все, что не укладывается в сложившуюся некогда систему эстетических взглядов и художественных вкусов. В результате человек теряет чувство исторического времени, погружается в мир иллюзий, фантастических образов и воображаемых обстоятельств. Подобные ситуации особенно глубоко, можно сказать пристально, с присущей русской душе страстностью проанализированы в таких произведениях великого русского мыслителя Н. Бердяева, как, например, «О рабстве и свободе человека», «Царство духа и царство кесаря», «Философия свободного духа», «Судьба человека в современном мире», «Я и мир объектов» с весьма примечательным подзаголовком «Опыт философии одиночества и общения».

В своих работах Бердяев неоднократно отмечал, что искусство как ни одна другая форма культуры необычайно бережно относится к историческому прошлому и к созданным этим прошлым художественным ценностям, многие из которых имеют непреходящее, общечеловеческое значение. И вместе с тем, искусству как ни одной другой форме культуры присуща неизбывная, не могущая быть никогда утоленной жажда обновления. Восхищаясь прошлым, преклоняясь перед гением Гете и Пушкина, Паганини и Родена, каждый из великих поэтов, композиторов, скульпторов, чье творчество приходится на другие, более поздние времена, стремится к личностному самовыражению. Рефлексируя и воспроизводя свойства мира в многообразии художественных образов, искусство каждый раз, в каждую историческую эпоху по-новому определяет задачи такой рефлексии, соотнося ее с ценностями и идеалами определенного времени, конкретной исторической эпохи. Там, где созвучие с эпохой нарушается, искусство умирает, и такому произведению суждена недолгая жизнь. Как писал Маяковский: «Курганы книг похоронят их».

В каждую историческую и художественную эпоху появляются и такие произведения искусства, которые как бы разрывают завесу своего времени и устремляются к будущему, не ведая прошлого и пренебрегая настоящим. Так случилось, например, с Пролеткультом, с различного рода имажинистскими и футуристическими течениями, претендующими на оригинальность, на новое слово, в частности в поэтическом творчестве. Но подобный художественный, а в более широком смысле духовный манкуртизм, закономерно был отторгнут и обществом, и культурой.

Плодотворность искусства определяется прежде всего тем, насколько достоверны образы настоящего: лица, характеры, обстоятельства, насколько глубоко прослеживается дух эпохи, его историческая и художественная канва. Писатель, поэт, художник может в своих произведениях обращаться и к далекому историческому прошлому, и к чрезвычайно отдаленному будущему, но при этом не утрачивая связи с животрепещущими проблемами своего времени. Более того, он может даже брать так называемые «вневременные» и «внепространственные», например, сказочные ситуации, где все есть вымысел, игра воображения. Но и здесь авторское вйдение должно быть созвучно времени, эпохе, чтобы можно было сказать: «Сказка — ложь, но в ней намек, добрым молодцам — урок». Образцом такого произведения, где искусство с максимальной полнотой выразило единство исторических и культурных (художественных, познавательных, нравственно-воспитательных) задач явилась философская сказка Фазиля Искандера «Кролики и удавы». Будучи сказкой, это произведение увлекательнейшим образом описывает противостояние двух царств — царства кроликов с его извечным законом опережающего размножения и царства удавов, закон жизни которых состоит в том, чтобы наполнять сердца кроликов ужасом. Но «Кролики и удавы» — не просто сказка, а философская сказка, где сквозь сказочные сюжеты просвечивают реальные жизненные ситуации, исполненные глубоких драматических коллизий. Каждая из таких ситуаций требует серьезных философских размышлений о путях развития общества, о судьбах человеческой культуры, о природе человеческой верности и человеческого предательства. Посмотрите, каким глубоким нравственным смыслом проникнуты уже первые строки сказки. На пригорке под ласковыми лучами солнца нежится старый, пораженный подагрой удав. Сегодня ему посчастливилось — удалось проглотить зазевавшегося кролика. Но наглый кролик, вместо того чтобы естественным образом перевариваться в желудке удава, никак не угомонится, бегает в животе и возмущенно выкрикивает всякие бранные слова. И в этот момент к неописуемому ужасу старого удава вместе со своей многочисленной свитой приползает король удавов, грозно вопрошающий: «А что же здесь происходит, что за непотребные звуки раздаются из живота удава, проглотившего кролика?» А в ответ доносится возглас кролика: «Мерзавец!» Этот крик обращен к королю удавов, но тот, чтобы отвлечь внимание своих поданных, свирепо глядя на них, произносит: «Кто сказал мерзавцы?» Какой удивительно выразительный штрих! Всего один звук в произношении, и как меняется смысл! Мерзавец — один. Это король удавов. А мерзавцы — все присутствующие. Отсюда и начинаются размышления автора. Если, допустим, у вас в руках большое яблоко, и вам хочется угостить всех находящихся рядом друзей, то, разделив его, вы дадите каждому хотя бы по самому маленькому кусочку. А можно ли разделить мерзость, чтобы каждому досталась такая ничтожно малая ее часть, что по математическим законам бесконечно малых чисел она превращается в нечто эфемерное, слабо ощутимое, невесомое, а потому как будто и несуществующее? Можно ли таким же образом разделить коварство, предательство, злобу, агрессию? Делимы ли на составные части долг, совесть, честь? Нет, нравственные категории не могут быть уподоблены яблоку. Они неделимы, у них нет степеней сравнения, к ним неприменимы количественные характеристики: «больше — меньше». Нельзя быть немного честным или немного бесчестным, иметь более или менее развитую совесть, проявлять себя частично верным и совсем немного, самую малость предателем. Здесь, как отмечает писатель, компромиссы невозможны: или все, или ничего.

Сказка о кроликах и удавах — это удачная аллегория, иносказание, художественный образ с присущей ему условностью. Мир животных — зеркальное отражение человеческого мира. «Там все, как здесь, в объеме сжатом, а так же то, чего здесь нет», — писал замечательный русский поэт В. Брюсов. Там, в царстве животных, все как здесь — в мире человеческого сообщества, за исключением самого главного и самого необходимого и значительного для человека — его культуры. Жизнью животных управляют инстинкты, жизнь человека осуществляется в соответствии с законами создаваемой им культуры. И искусство как форма культуры помогает самореализоваться человеку, органично соединив индивидуальное «Я» с коллективным «Мы». Искусство как составная часть и как форма культуры дает человеку ощущение собственной значимости, осознание своей социальной роли, своего места в ряду не только природных, но и социальных явлений. Оно сближает расстояния, изменяет масштабы и ритм времени, делает возможным диалог эпох и поколений. В искусстве и через искусство наиболее полно прослеживается взаимодействие и культур, и обществ, определяется вектор исторического процесса, причины и механизмы культурной динамики.