Ценностно-нравственный смысл любви, многообразие ее образов в гуманистической традиции

Итак, человек сам, по своей собственной сути — величайшая из проблем, питающих собой драматизм человеческой истории и человеческой культуры. Все, на что обращает человек свой взор, к чему устремляется его одновременно и дерзновенная, и смятенная мысль, все, наконец, чем полнится его жизнь, также является проблемой. Одна из них — проблема любви, сопутствующая жизни как каждого отдельного человека, так и всего человеческого рода. Нет ничего в мире более многообразного и бесконечно загадочного, сакрального в своей сути, чем человеческая любовь. «До сих пор о любви, — писал А. П. Чехов, — сказана только одна неоспоримая правда, а именно, “что тайна сия великая есть”, все же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и остались неразрешимыми».

Любовь, как и дружба — величайшие ценности культуры, наиболее глубоко и полно раскрывающие природу человеческого в человеке. Но если в дружбе появляется сознательный, осмысленный, соответствующий психологическому складу, мировоззрению, ценностной ориентации личности выбор, то любовь спонтанна, непредсказуема, импульсивна. Если в отношении дружбы с полным основанием можно утверждать «скажи мне, кто твой друг и я скажу тебе, кто ты», то в отношении любви подобное утверждение утрачивает свой смысл. Дружба — это своеобразное зеркало, в котором один человек, всматриваясь в другого, узнает в нем самого себя и, наоборот, всматриваясь в себя, переносит собственные черты на того, кого считает своим другом. Чуждые по духу редко становятся друзьями. Дружба требовательна и во многом критична. Друзья, образно говоря, «меряют друг друга на свой аршин» и отторгают все, что этому аршину не соответствует. Образ зеркала можно применить и к характеристике любви. Но сфокусировано оно совершенно иначе, чем в дружбе. В нем при всех условиях отражается лишь лик любимого. И ничто: ни собственный голос разума, ни логика рассудка, ни общественное мнение, ни нравственные каноны, ни сложившаяся в обществе нормативно-ценностная система не способны изменить этот лик, запечатленный в сердце любящего. Любовь сродни творчеству с присущей ему игрой фантазии и воображения. Вот почему столь восхитительно разнообразна мозаика любви и столь непостижим в своем совершенстве образ любимого, достоинства которого нередко самим же любящим и придуманы. И даже недостатки воспринимаются как продолжение достоинств, ибо, как утверждает Ж. Лабрюйер «на свете нет зрелища прекраснее, чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще, чем звук любимого голоса»1.

И любовь, и искусство — творчество, созидание, развертывание душевных сил человека, их свободный полет. Однако, удивительный парадокс любви как раз и состоит в том, что чем больше любящий вовлекается в процесс такого созидания образа возлюбленного, тем в большей степени становится зависимым от сотворенного им образа. Так возникает мучительно сладостный плен любви, рабство, рожденное свободой. Можно с уверенностью сказать, что ни одно другое явление в человеческой жизни не знает подобного парадокса, знаменующего собой самую сокровенную суть любви, ее гуманистический пафос. Эта суть состоит прежде всего в способности к жертвенности, к полной самоотдаче, к растворению в том, кого любишь. Абсолютное бескорыстие в любви и есть залог духовного возвышения человека, подлинного торжества человечности. Любя, человек как бы сам возвышается до любви, которая способна соотноситься только с собой и только в себе находить неиссякаемый источник жизнеутверждения и жизнесозидания. Созидающая сила любви состоит в возвышении не только любящего, но и того, кто становится объектом любви. В этом отношении наиболее интересны рассуждения немецкого философа Л. Фейербаха, который, обосновывая свою религию любви, писал, что это единственное чувство, которое «возвышает предмет до сущности, и, таким образом, предмет лишь как сущность становится объектом любви... Она не замечает в личности отрицательного, недостаточного, особенного, единичного, они для нее не составляют объекта, исчезают перед ней. Для впечатления о личности в целом, для сущности, составляющей объект любви, подобного рода единичность — ничто».

Любовь, как и искусство, способна сотворить чудо: дать прозрение любящему, сняв реальную или воображаемую пелену с его глаз, как это, например, произошло с Иолантой в одноименной опере П. И. Чайковского или, напротив, произвести непостижимое таинство преображения любимого, превратив, словно по мановению волшебной палочки, страшное, наводящее на всех людей ужас чудовище в прекрасного принца, о чем повествуется в прелестной сказке «Аленький цветочек».

Выражая наивысшую экспрессию человеческих чувств, любовь вместе с тем достигает, наконец, заоблачных высот, которые способны поразить наше воображение. Забвение себя ради любви и ради любимого делает человека высшей ценностью, целью и смыслом всей жизни. А это и есть истинное проявление гуманности, ориентированной на проявление «человечности» в человеке.

Бесконечно многогранна любовь, и столь же бесконечно многообразны ее лики. Любовь-нежность и любовь — всепоглощающая страсть. Любовь как рок, любовь-судьба и любовь как поклонение, как культ, любовь безумная и любовь, озаренная мыслью, слившаяся в гармоничном экстазе с разумом, любовь — печаль и страдание, и любовь — упоение радостью и восторгом. Столь же многообразен и объект любви. Она соединяет сердца как близких, так и дальних, чужих, ранее не знавших друг друга людей. Здесь можно говорить о супружеской, родительской, сыновьей (дочерней) любви, о беззаветной, всепоглощающей любви к Богу, о любви к Родине. При этом следует отметить, что нет предела как высшим взлетам, так и безумию и безрассудству, когда любовная связь вступает в противоречие не только с установившимися в обществе моральными заповедями, но и законами и требованиями самой природы. Вспомним, как страдал Калигула, когда жестокая, неумолимая смерть разлучила его с возлюбленной Друзиллой. А ведь это была родная сестра императора. Другой римский император — Нерон был безумно, до самозабвения влюблен в свою мать, ставшую его наложницей. Эти хорошо известные и многие другие подобные примеры, о которых история умалчивает, ставят под сомнение представлявшуюся достаточно аксиоматичной истину: «любовь всегда права». Но правомерно ли такое сомнение? Ведь если обратиться к той далекой эпохе, то можно воочию увидеть, что любовь Калигулы и Нерона, при всей своей патологичности, была тем самым животворным, хотя и еле мерцающим лучиком света, который, пусть на самые краткие мгновения, озарял мрачные подземелья их прозябающих в распутстве, жестокости и коварстве душ. Это были не люди, а настоящие монстры, чудовища, не знающие жалости, сострадания, пощады. И лишь любовь была способна, пусть даже на мгновение, вызвать проблеск человеческих чувств: нежности, жалости, заботы о любимом, страдания при его утрате. И хотя истоки любви заложены природой, однако по сути своей, по своему сокровенному, истинно человеческому смыслу любовь — одно из важнейших явлений человеческой культуры, ее самое яркое, самое достойное и самое чувственнно-зримое достояние. Каждая историческая и культурная эпоха давала свое понимание любви, формировала свой, созвучный духу этой эпохи идеал.

Даже такие древневосточные культуры, как шумерская, египетская, вавилонская, не знавшие еще индивидуального образа любви, культивировавшие по существу лишь один ее вид — эротическую любовь, тем не менее, уже видели в эросе не просто проявление сладострастия, которое сродни животному чувству. Вспомним в этой связи шумерский «Эпос о Гильгамеше», в котором повествуется о вспыхнувшей в сердце дикого человека Энкида любви к жрице Шамхат. Энкид обладал Шамхат, как обладает самец самкой. Здесь еще трудно говорить о духовности. Речь идет о чисто телесном, физическом соитии. И вдруг, совершенно неожиданно, рефреном прозвучали исполненные глубокого культурологического смысла строки: «Стал он умней, разумением глубже». А это значит, что, полюбив, Энкид преодолел природные путы, перешагнув из мира природы в новый для него, неизмеримо прекрасный и таинственный мир культуры, открывающий новые грани и горизонты уже не животного, а истинно человеческого бытия.

Обращаясь к культуре и искусству Древнего Египта, мы видим, какую сложную, нередко исполненную глубокого драматизма эволюцию претерпевали представления египтян о любви, проложившей свой путь от эротического поклонения богине любви и веселья Хатор к изумительной по своей одухотворенности любви фараона Эхнатона к сияющей красотой божественной Нефертити. Что касается античного Эроса, то уже с самого начала он был насыщен высокой духовностью, человеческой страстностью, опоэтизированной красотой человеческих чувств. Греческая мифология и греческое искусство запечатлели многообразные лики любви в образах Пигмалиона и Галатеи, Одиссея и Пенелопы, Фаллиды и афинского царя Демофонта, знаменитой Геро и Меандра. Жизнь древних греков, динамичная, деятельная, страстная, нуждалась в постоянной подпитке. И эту роль берет на себя любовь, ставшая одним из важнейших рычагов культуры, побуждающая ее к неустанному обновлению. Греки смотрели на мир широко открытыми глазами. В их взоре восторг и изумление являли собой «детство»-человеческого рода, они вкладывают в любовь всю силу своей неистраченной ни на что другое страстности, своей открывающейся миру непосредственности. Любовь как главная радость жизни питала творческое вдохновение таких гениальных поэтов-лириков, как Архилох, Сафо, Алкей, Мимнерм, Нанно и Анакреон. Трагические мотивы любви с необычайной силой художественного мастерства были воспеты Эсхилом, Софоклом, Еврипидом. Древнегреческий скульптор Пракситель подарил античной культуре свою знаменитую Афродиту Книдскую, ставшую одним из ярчайших символов женской красоты, зовущей к неге и любовным наслаждениям. Одной из важнейших особенностей греческой культуры, как известно, был присущий ей синкретизм. Историческому типу культуры соответствует и тип любви. А с другой стороны, сама любовь является наиболее достоверным зеркалом вызвавшей ее к жизни культуры. Синкретизм греческой культуры рождает и синкретизм любви с присущим ей причудливым переплетением эротического и духовного, рассудочного и безумного, реального и иллюзорного, трагического и комического, гармоничного и хаотичного.

Но уже римская культура дает боле утонченный и более возвышенный, по сравнению с греческим, образ любви. Катулл, Тибулл, Проперций, Овидий, Гораций, Вергилий и другие поэты I в. до н. э. воспевают не только чувственную, физическую красоту объекта любви. Ум, грация, нежность, душевный такт оказываются не менее притягательными для поэтического вдохновения, о чем столь ярко и выразительно писал замечательный римский поэт Проперций в своих стихах, посвященных возлюбленной гетере Кинфии: Но не фигура ее довела меня, Басс, до безумья,

Большее есть, от чего сладко сходить мне с ума.

Ум благородный ее, совершенство в искусствах, а также Грация неги живой, скрытая тканью одежд.

В любви и через любовь познается истинная ценность жизни, время которой как бы спрессовывается, высвечивая мир свободы, безудержной радости и счастья. «Кто же сейчас счастливей меня из живущих на свете? Что-либо можно назвать жизни желанней моей?» — вопрошал Катулл, вошедший в поэтическую культуру античного мира как первооткрыватель романтической, духовной любви. Культура античного мира в своей эволюции от ранней к поздней античности заложила основы индивидуальной любви, в которой любящие предстают во всей полноте и совершенстве своего индивидуального, неповторимого, чувственно-зримого облика. Их чувства питает любовь к конкретному человеку. Катулл, Овидий, Проперций и другие известные римские поэты посвящали поэтические строки своим возлюбленным, называя их имена, вдохновенно описывая их образы, сравнивая и сопоставляя красоту женщин, обращая тем самым внимание на достоинства возлюбленной. Повествование, как правило, ведется от лица самого поэта, что придает любовной лирике особую страстность и доверительность.

Квинтии славят красу. По мне же она белоснежна,

И высока и пряма — всем хороша по частям,

Только не в целом. Она не пленяет обаяньем Венеры.

В пышных ее телесах соли ни малости нет.

Лесбия — вот красота: она вся в целом прекрасна,

Лесбия всю и у всех переняла красоту.

Так абстракция любви уступила место в поэтическом творчестве Катулла ее конкретной, чувственно-наглядной, необычайно зримой достоверности. Чувства стали глубже, обнаженнее, ярче, поэтическое слово — насыщенней, богаче, одухотвореннее. В красочной мелодии любви появились новые мотивы — мотивы верности любви и терзающей душу ревности. Гамма любви становится необыкновенно многогранной. Так, например, Овидий в одной из своих элегий «Много я, долго терпел», ставшей на все времена подлинным шедевром поэтического искусства, описывает свои страдания, вызванные вероломством возлюбленной Коринны. Узнав о ее измене, он попытался освободиться от чар этой коварной женщины, испытав на миг желанное чувство свободы. «Я победил, я любовь, наконец, попираю ногами». Но, не успев насладиться с таким трудом завоеванной свободой, он внезапно почувствовал, что не в радость она ему, и что по-прежнему он не может совладать со своим чувством.

Борются все же в груди любовь и ненависть. Обе тянут к себе... Нрав недостойный претит — милое тело влечет.

Если б не так хороша ты была иль не так вероломна!

Так не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою,

Сам я желаний своих не в состояньи постичь. Любовь, рожденная культурой, в свою очередь становится не только одним из наиболее важных факторов ее развития, но и своеобразным индикатором культурного облика исторической эпохи. Включаясь в самые сокровенные глубины человеческого бытия, она меняет всю систему ценностей, открывая тем самым новые горизонты и перспективы человеческой духовности. Являясь, по словам Платона, «совершенным признанием», она утверждает ценность конкретного человека, возводя как любящего, так и того, кто становится объектом любви, на вершины подлинно нравственного, гуманного отношения ко всем бесконечно многообразным формам и проявлениям человеческого бытия. При этом не следует забывать, что римская культура и искусство, особенно поэтическое творчество, развивались отнюдь не во времена, им благоприятствующие. Напротив, римское общество в лице своих правителей и их приспешников бесконечно унижало человека, безжалостно попирая его честь и достоинство. Не человеческая жизнь и не человеческие чувства и помыслы, а долг гражданина, воинская доблесть, стремление к славе становились высшими нравственными ценностями. В этих условиях неизмеримо возрастала роль искусства, обретающего высокий гуманистический пафос в своем гордом противостоянии провозглашенным императорским Римом ценностно-нормативным регулятивам, из которых по существу исключалась сама человеческая жизнь.

Гуманистические традиции, сформированные античной культурой, были не только восприняты, но и заново переосмыслены христианством. В этом отношении наиболее показательна Нагорная проповедь, сформировавшая по существу принципиально новый идеал любви, согласно которому любовь есть самый яркий и самый возвышенный символ Бога. Бог есть любовь, а это значит, что Бог олицетворяет себя в любви и через любовь. Любовь к Богу освящает любовь людей друг к другу, то есть к ближнему своему. И с другой стороны, любовь к ближнему — необходимое условие любви к Богу. Любовь — великий дар, возводящий человека на высоты подлинной духовности. Истинная любовь исполнена жизнеутверждением, ощущением радости бытия, полнотой духовного наслаждения. Мудрость и человеколюбие, слитые воедино, открывают человеку путь к высшей гуманности, основу которой составляет любовь к Богу. Вне любви к Богу, с точки зрения христианских мыслителей, все самые благородные помыслы и деяния человека утрачивают какой-либо смысл, о чем и говорится в первом послании апостола Павла к коринфянам «Если я говорю на языках людей и ангелов, а любви не имею, то я стал звучащей медью или звенящим кимвалом. И если я имею дар пророчества и знаю все тайны и все знания, и если имею всю веру, так чтобы горы переставлять, а любви не имею, то я ничто. И если я раздам все свое имущество другим на пропитание, и если я отдам свое тело, чтобы хвалиться, а любви не имею, то нет мне никакой пользы»'.

Любовь, таким образом, — стержень духовного возвышения и обновления личности, ее смыслообразующий центр, выражающий апофеоз нравственного совершенства человека. Любовь — универсальное, всеобъемлющее чувство, символизирующее сопричастность человека к Богу, следование заповедям которого — залог высшей гуманности, провозглашенной культурой средневековья.

В жизни «универсального» человека Возрождения с всеохватывающим, всепроникающим гуманизмом этой удивительно яркой и многогранной эпохи любовь занимала достойное место, становясь поистине космической силой, способной самым непосредственным образом воздействовать на все сферы бытия как отдельного человека, так и общества в целом. Великий Петрарка, воспевший любовь в своих божественных сонетах, увидел в ней неотвратимость судьбы. Но любовь не только судьба, рок, уготованный самой природой, но и величайшее из наслаждений, запретный плод которого стремится вкусить человек. И такое стремление, с точки зрения мыслителей возрожденческой культуры, вполне оправдано, ибо человек достоин жизни, исполненной удовольствий и наслаждений. Человек, как считал великий гуманист, автор трактата «О наслаждении» Лоренцо Валла, — дитя природы, плоть от плоти ее. Как бы ни был он умен, талантлив, знатен, каких бы успехов ни достиг в своей жизни и как бы ни возвысился над природой, оторваться от нее, пренебречь ее зовом он не может. Неслучайно искусство этой эпохи не только запечатлело возвышенные образы и характеры, но и отдало дань восхищения эротическому чувству. Вспомним хотя бы такие полотна как «Леда с лебедем» Корреджо, «Венера с Амуром» Рафаэля, «Вакханалия» Тициана. Красота обнаженного человеческого тела, чувственная страсть, волны наслаждения, в которых упоенно купается человек, позабыв обо всем на свете, не отпугивают, а напротив, привлекают художников, скульпторов, ибо все это созвучно духу и сути всей культуры Возрождения, утверждавшей гуманистический идеал гармоничного, прекрасного в своем физическом и духовном совершенстве человека.

Культура Просвещения, проникнутая высоким гуманистическим пафосом, являет нам многообразие концептуальных и художественных подходов к проблеме любви, осмыслению ее ценностно-нравственного смысла. Гете и Шлегель, Новалис и Шлейерма-хер, Стендаль и Шиллер — перечень имен великих мыслителей, писателей, поэтов мог бы быть продолжен до бесконечности, ибо сама проблема любви, к которой каждый из них обращался, была не только захватывающей, но и поистине неисчерпаемой. О многогранности и бесконечной многозначности любви, ее многочисленных вариациях пишет великий Гете, давший в своих произведениях богатейшую палитру, в которой сплетены воедино и лирико-романтические мотивы, и буйство торжествующей страсти, и мимолетность воздушного, призрачного чувства и его судьбоносность, и возвышенный строй мысли, и легкомысленность, легковерность его, и трагизм любви, и легкий, едва уловимый юмор, ей сопутствующий. «Трилогия страсти», «Страдания молодого Вер-тера», «Мария Стюарт», «Фауст» — эти и другие произведения Гете, представленные в их жанровом и смысловом разнообразии, посвящены любви, ее непреходящему очарованию, придающему человеческой жизни особую остроту и прелесть.

Молодую страсть Никакая власть,

Ни земля, ни ipo6 не охладят.

Жизнь Гете, его творческая судьба, бессмертные произведения, им созданные, — настоящий гимн любви во всех ее бесконечно прекрасных гранях и оттенках.

Имя немецкого философа и писателя Фридриха Шлегеля вошло в историю культуры Нового времени не только как одного из наиболее ярких представителей романтизма, но и величайшего гуманиста, все творческие усилия которого были направлены на формирование идеала свободной, гармонически развитой, универсальной личности. В его романтической поэзии звучит вдохновенный гимн любви, которая, по мысли Шлегеля, есть не только источник наслаждения, но и единственный плодотворный путь познания, ибо только благодаря любви возможен выход человеческой мысли и человеческого чувства за пределы конечного. Определяя любовь как «жизнь жизни», Шлегель придает ей универсальный, I космический смысл, сообщающий человеку особую одухотворен-I ность и выводящий его в изумительно прекрасные сферы новых, неизведанных ранее чувств, желаний, помыслов. Роман Шлегеля «Люцинда», вызвавший после публикации как бурю восторга, так и бурю негодования по поводу присутствующих в нем сцен обнаженной эротичности, явился данью художника той чувственной радости, которая является естественным проявлением любви. Любовь, с точки зрения Шлегеля, не противопоставляет духовное и телесное в человеке. В любви и дух, и чувственность целостны и нерасторжимы. И именно в этой целостности романтик и гуманист Ф. Шлегель увидел залог самоутверждения и самореализации личности.

Мотивы поэтизации чувственной любви, придания ей яркого романтического ореола звучат и в творчестве немецкого поэта и мыслителя Новалиса. Но это лишь одна грань его творчества, которое можно охарактеризовать как вдохновенный гимн любви, призванной восстановить утраченную человеком целостность и гармонию чувств. Из множества произведений, созданных Новалисом, наибольший интерес представляют его лирические циклы «Гимны к ночи», где любовь играет всеми самыми яркими красками. И чувственная, и одухотворенная любовь в одинаковой степени становятся объектом творческого вдохновения поэта, для которого мир, лишенный любви, утрачивает тем самым и свой истинно человеческий смысл. Любовь, с точки зрения Новалиса, во многом определяет сущность человека, наполняя духовным содержанием его нравственный и эстетический идеал.

Культура Нового времени, при всех присущих ей противоречиях, была жизнеутверждающей, с ярко выраженной гуманистической направленностью, что наиболее рельефно проявилось в формировании особого образа любви, на которую многие мыслители, художники, писатели и поэты того времени возлагали самые радужные надежды, связанные с социальными проектами преобразования человека и общества на началах равенства, братства, справедливости.

XIX и, особенно, XX в. раскрыли иллюзорность и утопичность таких проектов. Устои разума, претендующего на монопольное право владения истиной, были безоговорочно подорваны. Социальные потрясения и катаклизмы, волной обрушившиеся на Европу, породили неуверенность и отчаяние. На смену жизнеутверждающим мотивам в культуре и искусстве пришли отчаяние, разочарование, скепсис. Во весь голос заявили о себе иррационализм и мистика как в понимании мира и человека в целом, так и в понимании того, что неизменно сопутствует человеческой жизни, его любви.

Первые страницы такого понимания были открыты немецким мыслителем Артуром Шопенгауэром, автором небезызвестного фундаментального произведения «Мир как воля и представление», одна из глав которого называется «Метафизика половой любви». А. Шопенгауэр — певец «мировой скорби», положивший в основу всей своей философии понятие воли к жизни, иррациональной, лишенной каких бы то ни было разумных оснований слепой стихийной силы, выражающей сокровеннейшую сущность мира и человека. Одним из проявлений мировой воли является любовь, которая, будучи сведенной в своей основе к половой любви, рассматривается исключительно как всевластие воли, выражающей себя в инстинкте продолжения рода. И в этом плане, отмечает Шопенгауэр, всевозможные рассуждения о физических, психических, интеллектуальных, а тем более нравственных или эстетических мотивах, якобы лежащих в основе любви, теряют какой-либо реальный смысл, ибо всем управляет лишь единое космическое начало — необузданная в своих стремлениях и неуправляемая воля к жизни. Он категорически не согласен с утверждениями о том, что любовь возвышает человека, раскрывая перед ним более широкие возможности для самореализации и самоутверждения. Напротив, с точки зрения Шопенгауэра, любовь несет в себе трагическое начало, ибо она нейтрализует индивидуальность, заставляя индивидуума жертвовать своим счастьем для блага рода. Восторг, упоение, безудержная радость, печаль, отчаяние, муки ревности — все, что сопутствует любви, на самом деле есть призрак, иллюзия, своеобразный фантом, улетучивающийся при первом же пристальном, беспристрастном взгляде на любовь, «ибо всякая влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои корни исключительно в половом инстинкте»1.

На первый взгляд, рассуждения Шопенгауэра, как и вывод, к которому он приходит, есть не что иное, как вызов всей предшествующей культуре и заложенным ею гуманистическим традициям. Но это только на первый взгляд. Даже если речь идет исключительно только о половой любви, то и в ней, несмотря на утрату человеческой индивидуальности, есть великий смысл, хотя и направленный не столько на настоящее, сколько на грядущее поколение. А это и есть единственная возможность для реализации извечной мечты человека о бессмертии, ибо «неразрушима сущность человека, которая продолжает жить в грядущем поколении»1. Но есть и еще одна, не менее важная мысль в «Метафизике половой любви», на которую следует обратить внимание. Рассматривая браки по любви и браки по расчету, Шопенгауэр отмечает, что если первые несут в себе угрозу индивидуальности, то вторые, основанные на меркантильности, противоречат истинной сущности мира и человека. Выход из сложившегося противоречия Шопенгауэр видит в преобразовании полового чувства в альтруистическое чувство сострадания, сопереживания, солидарности взглядов и мыслей, создающих настоящую гармонию душ. Так что не все беспросветно и не все так мрачно в понимании любви Шопенгауэром. Гуманистический строй мысли, несмотря на заявленную и действительно осуществляемую переоценку ценностей, пробивает себе дорогу через сонмище самых острых противоречий, яростных сомнений, которые неизбежны при серьезном рассмотрении такого сложного, многогранного явления человеческой культуры как любовь.

Особенно интересную трактовку любви с позиций иррациона-листической философии дал мыслитель Серен Кьеркегор, тот самый Кьеркегор, который с пронзительной откровенностью писал о самом себе: «И я скован цепью из мрачных фантазий, тревожных грез, беспокойных душ, мрачных предчувствий и безотчетных страхов. Цепь эта упруга, легка, как шелк, растяжима до бесконечности и ее нельзя разорвать»1 2. Двойственность и противоречивость человеческой души, жаждущей нескончаемых наслаждений и опустошенной ими, находит свое наибольшее выражение в любви. Кьеркегор склонен к романтизации как самой любви, так и объекта любви. В своем знаменитом «Дневнике обольстителя» он создает удивительно притягательный образ соблазнителя. В Иоганнесе нет ничего от ветрености Дон Жуана. Он умеет не только восхищаться женской красотой, но и ценить ум, благородство девушки, чутко откликаться на ее душевные порывы. Более того, Иоганнес верит в искренность своих намерений. Все его существо охвачено любовью, в которой сплелись нежность и страсть. Но в самый последний, вожделенный миг физической близости он вынужден признаться себе: «Я любил ее — да, но теперь она не может занимать меня больше. Будь я божеством, я сделал бы для нее то, что Нептун для одной нимфы — превратил бы ее в мужчину»1.

Так безудержная погоня за наслаждениями превращает любовь из силы, возвышающей и облагораживающей человеческую душу, в орудие ее разрушения и опустошения. Избежать этой нависшей над человеком угрозы потери самого себя в путах не знающей меры эротической любви можно, лишь осуществив выбор между наслаждением и долгом. Если наслаждение определяет так называемый эстетический смысл жизни, то долг — символ этического смысла жизни. Здесь любовь выражает себя не только в эротическом влечении, но и в заботе, сострадании, сопереживании чувствам того, кто становится как бы частью тебя самого. Долг рождает ответственность. Здесь можно говорить о супружеской, о родительской, о сыновьей любви. И наконец, третий, самый совершенный вид любви — всеобъемлющая любовь к Богу, сообщающая человеческой жизни высший, религиозный смысл, дающий возможность человеку обрести самого себя и свое подлинное величие, ибо, как писал Кьеркегор в своем самом пронзительном произведении «Страх и трепет»: «...Каждый велик относительно того, что любил. Ибо тот, кто любил самого себя, стал велик через себя, а тот, кто любил других людей, стал велик через свою преданность. Но тот, кто любил Бога, стал самым великим из всех»1 2.

Трудно переоценить и вклад, который внесла русская философская и культурологическая мысль в понимание сути любви, ее высокого нравственного смысла. Тема любви становится определяющей в творчестве одного из выдающихся мыслителей земли русской Владимира Соловьева. В своих произведениях «Смысл любви», «Оправдание добра», «Жизненная драма Платона», «Идея сверхчеловека», «Три разговора» он вновь и вновь возвращается к этой поистине неисчерпаемой теме, высвечивая самые многообразные ее грани. В произведениях В. Соловьева можно встретить различные классификации любви. В одних случаях он пишет о натуральной, или половой любви, интеллектуальной любви, преодолевающей границы личностных отношений и устремленной к отечеству, человечеству, Богу. Будучи христианским мыслителем, он выделяет как высший синтез индивидуального и общечеловеческого содержания любви — абсолютную любовь к Софии, олицетворяющей духовную общность Вселенской церкви. Ей, Божественной, лучезарной Софии, воплощающей самый совершенный образ красоты в ее непреходящей ценности, посвящены волшебные строки его стихотворения.

Вся в лазури сегодня явилась Предо мною царица моя, —

Сердце сладким восторгом забилось,

И в лучах восходящего дня Тихим светом душа засветилась.

В других случаях философа интересует не столько непосредственно объект любви, сколько характер отношений, формирующихся любовью. Рассматривая любовь как «влечение одушевленного существа к другому для соединения с ним и взаимного восполнения жизни»1, он выделяет любовь нисходящую, которая больше дает, чем получает; восходящую, больше получающую, чем дающую, и любовь уравновешивающую. Любовь родителей к детям, основанная на жалости, сострадании, заботе, ответственности, есть любовь нисходящая. Ее объектом за пределами семьи становится отечество. Любовь детей к родителям, имеющая своим основанием чувства благодарности и благоговения, есть восходящая любовь. Выходя за пределы семьи, она реализует себя через систему духовных ценностей, высшими из которых являются ценности святой церкви, Бога, божественной благодати. Любовь, в которой присутствует и восхождение, и нисхождение, где человек соединяется с другим человеком для исполнения жизни, есть половая любовь. Отсюда следует, что смысл любви — в создании нового человека. При этом имеется в виду не только непосредственно продолжение человеческого рода, но и преображение любящих, их глубокое духовное обновление. В любви и через любовь преодолевается эгоистическая природа человека, выходящего в своих самых сокровенных чувствах и помыслах за пределы своего собственного «Я» и устремленного на другого, ставшего непосредственным объектом любви. Однако, поскольку мир един, а потому, образно говоря «тесен», никакие замкнутые образования в виде своеобразных «робинзонад» оказываются невозможными. «Из того, что самое глубокое и интенсивное проявление любви выражается во взаимоотношении двух восполняющих друг друга существ, никак не следует, что эти взаимоотношения можно отделить и обособить от всего прочего как нечто самодовлеющее, напротив, такое обособление есть гибель любви»1.

Любовь, с точки зрения В. Соловьева, не только выражает полноту человеческих чувств, но и является действенным импульсом, побуждающим к активности, творческому самовыражению. В. Соловьев — страстный певец любви, обретающей в его произведениях совершенство и полноту нравственного звучания.

Теме любви как действенной животворящей силы уделяется большое внимание в произведениях Эриха Фромма, Ортега-и-Гассета и других мыслителей XX в., увидевших в любви путь совершенствования человека, выполнения им своего человеческого предназначения. «Искусство любви» Э. Фромма — своеобразное духовное завещание грядущим поколениям, которым предстоит противостоять жестокости и бездушию, рожденным нашим меркантильным веком с царствующим в нем принципом обладания, одним из печальных социокультурных последствий которого является происходящая буквально на наших глазах девальвация любви, утрата ею своего духовно-нравственного содержания и гуманистического пафоса. Гуманистический идеал, с точки зрения

Э.            Фромма, не может состояться без возрождения изначальной сущности любви как созидающей творческой силы, приобщающей человека к общезначимым, общечеловеческим ценностям.

В заключение можно сказать: какие бы метаморфозы ни претерпевала любовь в современном мире, под каким бы немыслимым прессингом антикультуры она ни находилась и какие бы извращенные, патологические формы ни обретала, — ничто не способно ни разрушить, ни умалить, ни исказить ее светлый, возвышенный облик. Чарует и завораживает любовь человека, вовлекая его в свои пленительные сети. «Сильна, как смерть любовь, и стрелы ее — стрелы огненные!» — так вдохновенно пишет о любви великий русский писатель Куприн, повествуя о любви царя Соломона к девушке из виноградников Суламифи. И как показывает вся история человеческой культуры, любовь многократно сильнее смерти, ибо если смерть непреодолима и неотвратима в своем всесокрушающем разрушении, то в любви заложена неиссякаемая энергия созидания. Она творит человека, а вместе с ним человечество и всю Вселенную. Она вселяет, несмотря на все перипетии индивидуальной и общей судьбы человека и человеческого сообщества, самые радужные надежды на возвышение и торжество духа. И в этом ее великий социокультурный смысл, непреходящий гуманистический пафос, противостоящий агрессии и насилию.

Богат, бесконечно многообразен и многогранен мир созданной человеком культуры. Он очаровывает нас своим многоцветьем, насыщает мудростью и поэтическим восторгом нашу жизнь, обволакивая ее аурой добра, любви, справедливости. Через призму культуры и культурологических смыслов мы оцениваем себя и тех, с кем связывает нас личная и историческая судьба. Мы соизмеряем свои мысли, поступки, духовные устремления с провозглашенными культурой идеалами. В культуре и через нее человек начинает осознавать себя как свободную, не ограниченную в творческом самовыражении личность. Культура — это необъятный, необозримый Космос, прекрасная и загадочная Вселенная, хранить и оберегать которую не случайно предопределено человеку, ибо, как говорил великий Гете:

Когда б не солнечным был глаз,

Как Солнце мог бы он увидеть.

Высока и благородна миссия человека. Быть достойным ее — задача всех нас, живущих на самой прекрасной планете, имя которой — Земля.