Истоки и культурологический смысл трагического. Природа эстетического катарсиса

Теперь обратимся к проблеме трагического, а соответственно и к эстетической категории трагического, необыкновенно значимой для понимания сути человеческого бытия и искусства, стремящегося эту суть выразить. «Человек рожден для радости и счастья», — слышатся голоса одних. «Человек рожден для печали и горя», — вступают в спор другие. «Человек создан Богом и должен подчиняться его заповедям», — считают одни. «Человек — абсолютно свободное существо, и власть Бога на него не распространяется», — возражают другие. У каждого своя правда. И в каждом из этих утверждений есть доля истины. И вместе с тем каждое из них несет в себе зерно заблуждения. Истина же в ее полноте и завершенности состоит в том, что человек одновременно и счастлив, и несчастлив. Созданный Богом, он без ведома Бога, соблазненный дьяволом, окунулся в пучину первородного греха, вкус которого оказался столь сладостен. И с тех пор святость и греховность, рай и ад заполонили душу его. Над ним властвует множество самых различных, порой диаметрально противоположных сил: и природных, и социальных, и земных, и небесных, и сиюминутных, и судьбоносных. И вместе с тем человек — существо вольное, свободное, творящее себя и свою судьбу. И даже если обстоятельства складываются таким образом, что подобное творчество оказывается затруднительным или даже неосуществимым в реальности, есть другой мир — мир мечты, фантазии, воображения, полет которых не знает границ. И здесь ему ни Бог, ни дьявол, ни законы природы, ни диктат общества не указ. «Раб, осознавший свое рабство, перестает быть рабом и становится господином своего господина», — утверждали последователи Гегеля, полагая, что путь к свободе человека лежит через осознание им своего рабства. Но, допустим, человек сумел в своем сознании разорвать опутавшие его тело цепи рабства. Но, не успев возликовать от сладостного ощущения свободы, не успев всей грудью вдохнуть ее живительный воздух, вскрикнул от пронизывающей боли настоящих, не выдуманных цепей, кандалов, продолжающих впиваться в него со всей жестокой и неотвратимой реальностью. Так приходит к человеку новое озарение. Мечта и действительность, мысль о свободе, сколько бы пленительной ни представлялась она воображению, и реальная свобода — не одно и то же.

Таковы истоки трагического. Они не на поверхности, а внутри самого человека, раздираемого противоречиями между тем, что есть в действительности, и тем, о чем мечтаешь, на что надеешься, к чему стремишься, невзирая ни на какие препятствия. Истоки трагического в том диалоге, который человек неустанно ведет сам с собой. Трагическое — это пропасть, наедине с которой остается человек, не в силах оторвать от нее завороженных глаз

В свое время Н. Г. Чернышевский писал, что трагическое — это болезнь и смерть. Но мы знаем множество людей, пораженных тяжелым, неизлечимым недугом, прикованных к инвалидной коляске, испытывающих невыносимые страдания, но живущих жизнью достойной, насыщенной и не чувствующих себя несчастными.

Что же касается смерти, то она воспринимается нами как трагедия, как непоправимое несчастье, поскольку рвется нить жизни, и с глубокой печалью и душевной болью теряем мы родных, друзей, любимых. Утрата эта для многих из нас невосполнима. Смерть — действительно, большая трагедия. Но вспомним, что говорил древнегреческий философ Эпикур своим ученикам и единомышленникам, пришедшим в «Сад Эпикура», чтобы еще, последний раз увидеть и запечатлеть образ умирающего мудреца: «Не нужно бояться смерти, так как, пока мы живем, ее для нас не существует, а когда умираем, нас уже нет».

Жизнь полна больших и малых трагедий. Ужасы войны, потеря близких, предательство любви — да разве можно перечислить все жизненные ситуации, которые можно определить как трагические? Искусство, обращенное к жизни и воспроизводящее ее в самых многочисленных формах и проявлениях, вносит свой вклад в понимание трагического, наделяя его своим собственным эстетическим и культурологическим смыслом. Трагическое в жизни и искусстве не одно и то же. Встреча с тем, что угрожает человеку в реальной жизни, вызывает страх, ужас, желание скрыться, спрятаться. Срабатывает инстинкт самосохранения, и, повинуясь ему, человек стремится избежать смертельной опасности. Иначе обстоит дело с трагическим в искусстве, о чем красочно писал еще французский поэт, один из выдающихся теоретиков классицизма Никола Буало.

Порою на холсте дракон иль мерзкий гад Живыми красками приковывает взгляд.

Но то, что в жизни нам казалося ужасным,

Под кистью мастера становится прекрасным

В жизни мы вряд ли захотели бы повторить нашу встречу с «драконом или мерзким гадом», а искусство дает нам силы встретиться с трагедией лицом к лицу и не испугаться, не убежать, а вновь и вновь, повинуясь магии ее художественно-образного воплощения, всматриваться в полотно художника, испытывая при этом целую гамму чувств, священный трепет которых столь дорог и сладостен нам. Но самое главное, что следует осознать, трагическое в жизни — это безусловная, объективная данность. Мы уже говорили, что истоки трагического в жизни нужно искать во внутреннем разладе человека либо с самим собой, либо с природой, либо с законами и правилами, диктуемыми обществом. Чувства, испытываемые при этом, во многом физиологичны и никакого отношения к трагическому как эстетической категории, не имеют. Говорят, страдания возвышают, и, только пройдя через горнило страдания, человек обретает благородство и мудрость. Нельзя согласиться с этими утверждениями, ибо они от лукавого. Именно на них строят свое благополучие некоторые изуверские секты. Лишь немногие из нас могут подняться над физическими и душевными муками. А для подавляющего большинства — это погибель. Будда тоже считал, что жизнь человека — это страдания, но вместе с тем свой долг видел в том, чтобы просветить человека, указать ему пути избавления от страдания. Иисус Христос, сын божий, дабы отвратить гнев Бога от погрязших в грехе и похоти людей, принял мученическую смерть на кресте.

Страшны муки, которые испытывает человек как живое существо. Но еще ужаснее и тяжелее страдания целых народов, подверженных различного рода насилию со стороны как внешних, так и внутренних врагов. Нет оправдания войнам, революциям, пеклу гражданского или религиозного противостояния. Нет оправдания любого рода социальным катаклизмам, какими бы аргументами они ни обосновывались: пользой, революционной целесообразностью, местью, фанатизмом веры или соображениями выгоды и расчета. Трагическое в жизни само по себе не возвышает и не облагораживает (за редчайшим исключением, что, в конечном счете, становится возможным лишь в неустанной борьбе духа со страдающей плотью или с самим собой, мятущимся, доведенным до отчаяния трагическими обстоятельствами), а напротив, выбивает, образно говоря, почву из под ног, лишает активности, целеустремленности. Трагическое в жизни — это синоним горя, страха, ужаса. Трагическое в искусстве, воспроизводящее трагедию жизни, — великая эстетическая и культурологическая ценность, призванная не только дать человеку высочайшее наслаждение, но и возвысить его над суетностью жизни и мелочностью повседневных забот.

Потрясение, испытываемое человеком при соприкосновении с возвышенным, — настоящий эстетический катарсис, о котором писал в своей «Поэтике» Аристотель, обозначивший этим термином очищение духа при помощи «страха и страдания». Катарсис как очищение, возвышение, просветление духа и есть высшая цель трагедии как особого вида искусства, проникнутого пафосом трагического. «Прометей прикованный» Эсхила, «Царь Эдип» Софокла, «Медея» и «Федра» Еврипида, «Гамлет», «Король Лир» Шекспира, «Фауст» Гете, «Борис Годунов» Пушкина, «Оптимистическая трагедия» Вишневского, «Жизнь Галилея» Брехта, «Слепящая мгла» Кестлера являют собой образцы высокого искусства, способного «глаголом жечь сердца людей». Темы трагедий могут быть самыми различными, сюжеты бесконечно многообразными. Это и столкновение личности с роком, и противоборство страстей, характеров, и неосуществимость заветной, поглощающей все существо человека мечты, и пропасть забвения, внезапно открывающаяся потрясенному взору человека, и ужас одиночества, предательства, надвигающейся старости и смерти, и многое, многое другое. Но при всем бесконечном многообразии тем и сюжетов, общим для всех трагедий является их обращение к самым насущным проблемам человеческого бытия. «Быть или не быть? — вот в чем вопрос». И этот вопрос глобален. Вложенный в уста принца датского Гамлета, он оказался значительным для всех людей, для всего человечества. Шекспир наделил своего героя мужеством, которое помогло ему сделать свой человеческий и нравственный выбор и, невзирая на следующие друг за другом удары судьбы, безоговорочно решить для себя: «Быть!» Гамлет погибает, как погибают в соответствии с правилами жанра герои многих или почти всех трагедий.

Трагедии принято делить на пессимистические и оптимистические. И в тех, и в других — неизбежность смерти, размышляя о которой герой романа немецкого писателя-антифашиста Артура Кестлера «Слепящая тьма» с подзаголовком «Трагедия стальных людей» Николай Рубашов накануне предстоящей казни задает вопрос: «Так где же она — Земля Обетованная? Существует ли она как конечная цель для бредущего по бесплодной пустыне человечества?» Ему очень хотелось найти ответ, пока время не было окончательно упущено. Моисею не удалось ступить на землю, к которой он вел народы через пустыню. Но он взошел на вершину горы и воочию убедился, что цель достигнута. Легко умирать, когда ты знаешь, что данный тобой обет выполнен. Он, Николай Залманович Рубашов не был допущен на вершину горы — умирая, он видел лишь пустынную тьму1.

Таков смысл пессимистической трагедии — смерть ради смерти, зловещее безмолвие, бесплодная пустыня не только впереди, но позади тебя.

Смысл трагедии оптимистической — в смерти, «смерть поправшей». Умирает женщина-комиссар в «Оптимистической трагедии» В. Вишневского, но смерть ее всколыхнула сердца людей и, пробудив от спячки, позвала на путь борьбы за свободу и счастье. Обречен на муки вечные Прометей, осмелившийся бросить вызов самому Зевсу, но огонь, подаренный людям, положил начало новой жизни, став символом зарождающейся культуры человечества. Умирает Амадей Моцарт, но божественной музыке его суж-дена жизнь вечная и славная. И Моцарт, находясь в преддверии неотвратимой смерти, знал, что имя его никогда не будет забыто.

Оптимистическая трагедия потому и оптимистическая, что от первой до последней строчки проникнута жизнеутверждающими мотивами, видением перспективы, памятью прошлого, устремленностью в будущее. И в этом ее великий культурологический смысл.