Прекрасное в жизни и искусстве: сокровенный смысл его постижения

Современная эстетика включает в себя не только историю, генезис эстетической мысли, эстетических учений, но и теорию эстетики, основу которой составляет содержание эстетических категорий. Самой общей и универсальной из них является категория прекрасного. Приставка «пре» придает понятию красоты новый, более глубокий и содержательный смысл: высшая красота, совершенная красота, красота, взятая в предельной, превосходной степени. Но что есть красота — вымысел или реальность, игра воображения или действительные, зримые, чувственно-наглядные свойства вещей? Если красота объективна, если она есть имманентное, внутренне присущее миру свойство, то почему столь по-разному она нами воспринимается и оценивается, приводя в неописуемый восторг одних и оставляя безучастными и равнодушными других? А если, напротив, красота лишь выражение наших субъективных чувств, представлений, если она есть порождение нашей фантазии, нашего воображения, то чем тогда полнится мир, что заставляет нас в едином порыве восклицать: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Отвечая на эти вопросы, обратимся к природе, бросим на нее пытливый, заинтересованный взгляд. И мы увидим склоны гор, поросшие деревьями и кустарниками, реки и озера, питавшие жизненными соками тело матери-земли, безжизненные скалы, о которые с грохотом разбиваются громады волн, вихревые потоки песка в пустыне, голубой свод небесного шатра над головой. Она — природа — и восхищает, и огорчает нас своим непостоянством, своим буйством и своей умиротворенностью. Для немецкого гуманиста Канта «звездное небо над головой» и «нравственный закон» были явлениями одного порядка, вызывающими священный трепет и заставляющими в безумном восторге биться сердце

Лишь человеку, единственному из всех живых существ, выпало счастье чувствовать красоту окружающего мира и только человеку дано постичь удивительно богатый и разнообразный язык природы, расшифровать таинственную вязь ее знаков, восхититься ее красотой и чудом ее открытия для себя. Только человек способен поставить рядом, положить, образно говоря, на чашу весов хлеб, насыщающий желудок, и прозрачную синеву небес и увидеть, что одинаково значимо и то, и другое, что и хлеб, и распростертый наднами небесный свод имеют свой сокровенный смысл. Парадокс состоит в том, что смысл этот не дается сам собой. Прежде чем его постичь, нужно вначале его создать, но чтобы создать, нужно постичь. Ни одно животное, и ни одна самая умная машина не способны справиться с такой неразрешимой по самой сути своей задачей и выйти из этого заколдованного круга, который, говоря современным языком, есть наглядный пример герменевтического круга. Герменевтика — наука о понимании. Чтобы понять любое явление, нужно «войти в него», почувствовать, проникнуться им, а чтобы почувствовать, нужно понять. Как часто бьется наша мысль в тенетах таких противоречий, какие неимоверные усилия прилагает к тому, чтобы выйти из этого «очарованного круга». Между тем один из основателей герменевтики, немецкий философ и культуролог Гадамер подчеркивал, что задача заключается не в том, чтобы выйти из круга, а в том, чтобы войти в него. Вхождение же в круг создания и постижения смысла прекрасного мира, открывающегося нашему восхищенному взору, возможно лишь при осознании нами, с одной стороны, своей неразрывной связи с природой, а с другой, при непременном условии понимания своей исключительности, своего особого положения в ней. «Человек сперва вкладывает ценности в вещи, чтобы сохранить себя, — он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет себя человеком, то есть “оценивающим". Оценивать — значит созидать; слушайте, вы, созидающие! Оценивать — это драгоценность и жемчужина всех оцененных вещей»1.

Наш человеческий смысл распространяется не только на звезды, реки, моря, океаны, землю и произрастающие на ней растения, но и на животный мир, ее населяющий. Задумывались ли мы над тем, почему бабочка с разноцветными ажурными крылышками, орел, взмывающий высоко в поднебесье, лань пугливая, белочка пушистая кажутся нам прекрасными, и мы любуемся и восхищаемся ими? Таракан же, жаба с выпученными глазами, змея, прошуршавшая в траве, крокодил с разинутой пастью, прыгающие по ветвям обезьяны и множество других животных представляются нам безобразными, отвратительными? Ведь опять таки природа не разграничивает все, чему дарована жизнь, на детей возлюбленных и нелюбимых пасынков. Единственное, чем, образно говоря, она «руководствуется», — это законом целесообразности. И если барьер естественного отбора преодолен, организм включается в единую цепь эволюционного развития независимо от того, к какому типу, прекрасных или безобразных существ, он отнесен человеком. Более того, для разной категории людей критерии оценки прекрасного и безобразного далеко не однозначны. Например, та же мушка-дрозофила, ничтожная с точки зрения обывателя, прекрасна с точки зрения ученого-генетика, рассматривающего эту мушку как великолепный, ничем и никем не заменимый материал для своих генетических исследований.

Что же касается обезьяны, столь отвратительной для нашего эстетического восприятия, то как не вспомнить здесь рассуждения древнегреческого философа Гераклита, который писал: «Самая прекрасная обезьяна безобразна по сравнению с человеческим родом». К счастью для нас обезьяна не может рассуждать подобным образом, ибо, если бы она, подобно человеку, была наделена даром размышления и оценки, то с полным основанием могла парировать: «Самый прекрасный человек — уродлив и безобразен по сравнению с обезьяньим родом». А кстати, не о том же самом говорит Ницше устами Заратустры: «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором»1.

Все в мире относительно. Относительно и понимание красоты. «Спросите гвинейского негра, — писал Вольтер с присущим ему скептицизмом в статье “О красоте”, — для него прекрасное — черная, лоснящаяся кожа, глубоко посаженные глаза. Спросите черта, он ответит вам, что прекрасное — это пара рогов, четыре когтя и хвост»1 2. Но если способность чувствовать, создавать, творить, преумножать красоту, есть исключительное достояние человека, то что есть в природе? Отвечая на этот непростой вопрос, наверное, можно сказать, что в природе заложена потенция прекрасного, его предпосылки, возможность, которая может реализоваться, а может не реализоваться. И здесь все зависит от человека. Самую безжизненную пустыню, овеваемую жгучими суховеями, человек силою своего вдохновения, таланта, труда может превратить в цветущий оазис, славящийся своей необыкновенной красотой. И наоборот, захламив прекрасную реку, сковав берега ее железом и бетоном, превратить это «берендеево царство» в зловонное, мерзкое болото с полчищами клещей и комаров. А задумывались ли мы, почему золото, серебро и другие так называемые «благородные» металлы кажутся нам прекрасными? Ведь это всего-навсего металл. Да, металл, но металл особый, ибо если говорить о золоте, то в нем воплощен цвет наивысшего напряжения — красный, а в серебре преломляются все лучи в их первоначальном смещении. То есть и золото, и серебро являют нам во всем блеске и великолепии природный цвет и свет. Но из одного и того же слитка золота рукой талантливого мастера может быть сделана, например, изумительно прекрасная, ажурная, изящная, с тончайшими, едва уловимыми переливами цепочка, а в другом случае, когда с этим же слитком работал не «художник, а сапожник» без таланта и вдохновения, получается грубая поделка, не радующая, а раздражающая глаз, который в подобных обстоятельствах уже не хочет или не может воспринимать эту вещь как прекрасную. И вместе с тем, возникает вопрос, когда именно, на каком этапе развития человеческого общества золото и серебро обретают свою наивысшую ценность? Этот этап нам хорошо известен — превращение золота во всеобщий эквивалент денег. А деньги и денежное обращение — изобретение общества, а не природное свойство. Через деньги золото стало восприниматься как символ роскоши, богатства, благополучия, возможности неограниченного удовлетворения как самых грубых, так и самых изысканных потребностей.

Итак, все, что есть в первозданной природе, может быть понято и оценено только человеком, но не любым и каждым человеком, а лишь тем, кто наделен даром творца, созидателя, кто способен преумножать эту красоту, вспахивая поля и облагораживая почвенный покров земли; сажая деревья и превращая голое, бездушное пространство в цветущий и плодоносящий сад; строя жилище, чтобы люди могли в нем жить и растить детей; возводя храмы, чтобы возносить хвалу Господу Богу за тот удивительный и прекрасный мир, который стал их обителью. Красота вездесуща. Ее истоки и в природе, нас окружающей, и в обществе, и в многообразии человеческих отношений, и в созданных человеком продуктах труда, и в самом труде, непосредственно в ритме трудового процесса. Но ярче всего, полнее всего выражает она себя в искусстве, где творческие потенции человека достигают своего апогея, где происходит наиболее полное раскрепощение человеческой души и где человек уподобляется самому Богу. Но каковы эти законы, известны ли нам они? Обычно красота ассоциируется с законами меры, гармонии, созвучия, симметрии. Но как тогда быть с завораживающей красотой отнюдь не симметричных, а напротив, асимметричных норвежских фьордов? Как оценить безумствующую музыку немецкого композитора Рихарда Вагнера, где каждый звук — надрыв, накал импульсивности, причудливое сплетение безумного восторга и столь же безумного отчаяния? Музыкальный строй здесь отнюдь не гармония, а дисгармония и диссонансы. Но это не менее прекрасно, чем нежная, исполненная мелодичности музыка великого немецкого композитора Иоганнеса Брамса, создавшего свои исполненные неизмеримого очарования «Венгерские танцы», или приводящие в неописуемый восторг звуки «Волшебной флейты» Амадея Моцарта.

И что касается закона меры как одного из законов красоты, то он действительно существует и с ним трудно не считаться в нашей обыденной, повседневной жизни. Например, большой по своим размерам помпезный стол, заполнивший собой все пространство кабинета высокопоставленного чиновника, будет выглядеть нелепо, если за ним сидит один человек, даже если очень важный. Можно сказать, что меру диктует предмет и те смыслы, которые вложены в него человеком и которые сориентированы, главным образом, на максимальную реализацию функционального предназначения предмета. Так, например, в принципе можно создать футбольный мяч не круглой, а, допустим, прямоугольной формы, и даже, приложив усилия, можно научиться гонять такой мяч по футбольному полю. Можно написать и выпустить в свет книгу не в привычном для нас прямоугольном, а в круглом формате и приспособить со временем свои глаза для чтения таких книг. Можно, но зачем? Для чего эти изыски? Чем они могут быть оправданы? Поэтому еще раз можно выразить свое согласие с Чернышевским, утверждавшим: «Прекрасное есть жизнь» — жизнь травы, цветка, дерева, жизнь дождевого червя, извивающейся змеи и готовой к решающему броску черной пантеры и, наконец, жизнь человека — самого прекрасного и бесценного, что есть на этом свете. Ибо все остальное — ухоженные поля и взращенные цветущие сады, новейшие технологии, а главное, написанные им книги, нарисованные картины, извлекаемые из им же сконструированных инструментов чарующие звуки музыки, живописные полотна, высеченные резцом из бездушного камня скульптуры и скульптурные композиции — плод неугасаемого вдохновения человека, воля и труд которого «дивные дивы творят».

Антиподом прекрасного является безобразное, выступающее в различных своих ипостасях: уродливого, отвратительного, мерзкого. Но здесь неизбежно возникает вопрос. Если прекрасное — символизирует жизнь в ее наиболее полном, всестороннем проявлении, то правомерно ли безапелляционно утверждать, что безобразное — это смерть? Мутный, безжалостный, не знающий сострадания и пощады взгляд, острая коса за спиной, одним ударом рассекающая нить жизни, худое, лишенное какого-либо намека на живую плоть тело — такой предстает «костлявая» в навевающих ужас снах, в рисунках художников, в сказочных и мифологических сюжетах. Но есть и другой образ смерти — чаровницы с гибким станом, волооким взглядом, нежным, чарующим голосом. Вспомним легендарного Орфея с сопровождавшими его спутниками и прекрасных, сладкозвучных сирен, заманивающих их в пучину морскую. И в жизни, и в искусстве смерть не всегда бывает безобразной. Она может обрести лик прекрасный, царственный, величественный, а может быть нежной, ласковой, податливой. Смерть — хамелеон. В любой момент, словно по мановению волшебной палочки, она готова принять любой облик, какой только сочтет нужным для своей очередной жертвы. В этом ее ужас, в этом источник того, что в любом своем обличье она противостоит жизни, а поэтому уродлива и безобразна по сути своей. Безобразно и то, что сеет смерть, способствует расширению ее ареала и тем самым умножению числа ее жертв.

Есть ли с этической точки зрения разница в том, как умереть? От жала змеи, как египетская царица Клеопатра, или сгореть от пьяного угара, разорвавшего сердце одного из самых талантливых людей нашей эпохи — Владимира Высоцкого? Очевидно, нет, ответ может быть только отрицательным, ибо пути к смерти у каждого свои. «Каждый умирает в одиночку», — гласит народная мудрость. Ужас «Ничто», как говорил известный французский философ Ж. П. Сартр, открывает смерть человеку. Может ли что-то противостоять смерти, можно ли победить ее? Есть ли такое действенное орудие в руках человека? — Это любовь, мужество и память. Сколь всесильна любовь, упоительно описывается в сказочно прекрасной поэме М. Горького «Девушка и смерть». Умоляет, упрашивает девушка пришедшую за ней смерть. «С милым я еще не нацеловалась», — мотивирует она свою просьбу. И для не знающей пощады смерти этот робкий и вместе с тем исполненный такой высокой страсти аргумент оказался весьма убедительным.

Смерть отступила, но, отступив, не оставила без внимания девушку и ее возлюбленного. Так и ходит смерть рука об руку с любовью, «вечно ходит около любви».

Прекрасное в бесконечно многообразных формах своего проявления в природе, обществе, в труде, быту, в организации досуга — основной объект искусства. Но нередко рядом с прекрасными образами встречаются безобразные лица, уродливые тела, описываются отвратительные поступки, ужасы войны, подлость и предательство. Уже мифология, воспевая богов и героев, рядом с ними дает отвратительные образы сатиров, циклопов, полчища различных чудовищ, угрожающих роду человеческому. Данте Алигьери в своей «Божественной комедии» живописует не только благодать и великолепие рая, но и ужасы ада.

Испанский художник Франсиско Гойя прославлен не только полотнами, на которых была изображена самая красивая женщина Испании, герцогиня Каэтана де Альба, но и циклами офортов «Сатиры» и «Капричос», где та же Каэтана предстала в виде ведьмы, несущейся на шабаш на головах трех мужчин. Он рисовал ведьм, домовых, оборотней, упырей, великанов-людоедов и вампиров. Все ужасы ада были изображены художником.

Возникает вопрос, почему художники так же часто обращаются к изображению безобразного, как и прекрасного? Что касается Гойи, то мотивы были разные: зависть, месть, и обуздание собственных «снов» разума, рождающих чудовищ, и осознание несовершенства мира, и борьба с собственным безумием. Вот как описывает немецкий писатель Лион Фейхтвангер творческий процесс художника: «Он обуздал дьявольское племя, пригвоздил к бумаге. Он рисует. Рисует себя, упавшим головой на стол и закрывшим лицо руками, а вокруг кишмя кишит ночная нечисть, зверье с кошачьими и птичьими мордами, огромные чудовища, совы, нетопыри обступают его. Все ближе, ближе. Что это? Одно из чудовищ уже вскарабкалось ему на спину. Приблизиться к нему они могут, но проникнуть внутрь им больше не дано»1.

Итак, искусство помогает художнику в его борьбе с собственными страхами, порочными мыслями, чудовищами, проникающими в его собственную душу. С помощью искусства ему, в конце концов, удалось обуздать это «дьявольское племя», не впасть в отчаяние, не сломаться ни перед властью своенравных правителей, ни перед жестокими, беспощадными ударами судьбы. Часто художники обращаются к изображению уродливого, безобразного, низменного, чтобы рельефнее обозначить контраст между прекрасным и безобразным. На фоне безобразного, прекрасное сияет еще более яркими, еще более выразительными и впечатляющими красками. И наконец, художник обращается к безобразным, уродливым, омерзительным лицам и жизненным ситуациям, чтобы средствами искусства вынести приговор безобразному, возвести его на эшафот презрения и ненависти, пригвоздить его к стене позора и негодования. Романы Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол», Э. М. Ремарка «Три товарища», Ю. Бондарева «Горячий снег», «Берег», «Выбор», повествующие об ужасах войны с ее дикими натуралистическими подробностями, выносят приговор злобе, агрессии, насилию. Они учат и предостерегают. «Не спрашивай, по ком звонит колокол. Этот колокол звонит по тебе». Сцена расставания на мосту, где идет сражение, американца Джордана и его возлюбленной испанки Марии описана Хемингуэем с такой силой человеческой и художественной страстности, что невозможно не воспылать жгучей ненавистью не только к этой войне, но и ко всякому другому насилию над человеческой душой и человеческим телом, в какие бы порой завуалированные, «цивилизованные», «интеллигентные» формы оно ни облекалось. Ибо всякое насилие над личностью уродливо и безобразно. Искусство обязано вынести ему приговор.

Но в истории культуры сложилось и иное отношение к безобразному, выразившееся в его эстетизации, то есть сознательной попытке выдать безобразное, уродливое, низменное за прекрасное. Начало такой эстетизации было положено французским поэтом Шарлем Бодлером, автором поэтического сборника «Цветы зла», встреченного обществом взрывом возмущения и негодования. Любители поэзии были шокированы описанием натуралистических подробностей похоти, наркотического угара, патологического отправления естественных потребностей. В одном из стихотворений этого сборника поэт пытался представить себе, как будет выглядеть его возлюбленная после смерти: разлагающееся тело, покрытое трупными пятнами, западающие глазницы. Приговор общества был суров: книга безнравственна и не только потому, что ее автор сделал уродливое и безобразное объектом художественного творчества, но главным образом из-за его восторженного отношения к тому, что он описывает. Это талантливая поэзия, но поэзия смерти, вина, гашиша, поэзия человеческого ада и человеческих пороков. Впоследствии, когда вышел в свет роман известного русского писателя А. И. Куприна «Яма», где дано художественное изображение жизни дома терпимости с окутывающей его мерзкой, отвратительной аурой похоти, сладострастия, мерзости человеческого бытия, некоторые критики стали обвинять писателя в пристрастии к безобразным, уродливым явлениям и в своеобразной их эстетизации. Очевидно, что подобные упреки были несправедливы, ибо Куприн отнюдь не любуется, не восхищается происходящим в «Яме». Напротив, он страдает при описании всех этих мерзостей. Он протестует против той жестокой действительности, которая обрекла девушек на подобное дикое, бесчеловечное существование, заставив их надругаться над собственным телом. К тому же не нужно забывать, что у Куприна, кроме «Ямы», есть много других замечательных произведений, среди которых особенно выделяются повести «Суламифь», «Гранатовый браслет», «Олеся». В них звучит вдохновенный гимн красоте, одухотворенным человеческим чувствам, возвышенным мечтам и устремлениям.

Хотя ради справедливости все-таки следует признать, что «Цветы зла» явились лишь первой ласточкой в ряду произведений (литературы, живописи, а впоследствии киноискусства), авторы которых по существу предали и продолжают предавать свой талант, свое дарование. К сожалению, история, и в частности история искусства, распорядилась таким образом, что Бодлер оказался не одиноким в своем стремлении эстетизировать безобразное. Были и есть у него последователи, и такое впечатление, что в наше время число их бесконечно множится. Сцены насилия, убийства, вампиризма, сексуальных извращений, судорожного излома тел, искалеченных похотью лиц, реки крови и горы разлагающихся трупов составляют сюжетную канву и фабулу современных повестей и романов, художественных фильмов, живописных полотен. Безобразное, уродливое подается как прекрасное, великолепное, захватывающее зрелище, услаждающее слух и очаровывающее глаз. Эти явления не столь уж безобидны, как нам иногда представляется. И дело не только в том, что грядет поколение с безнадежно испорченным эстетическим и художественным вкусом. Главная опасность — в опустошенности человеческой души, в том, что человек перестает замечать грязь и зловоние, и не только не отторгает от себя мерзости жизни, но и чувствует себя комфортно в их окружении.

Отсюда возникает самая насущная необходимость активизации всех возможных форм культурологического, и прежде всего эстетического воспитания, просветительской деятельности, направленной на приобщение людей, особенно молодежи, к бесценным творениям отечественного и мирового искусства с его возвышенными, гуманистическими идеалами, с его страстной приверженностью к прекрасному.