Совесть, вина, покаяние как духовно-нравственные регулятивы культурологического процесса

Но что же такое совесть? В чем смысл ее деления на «чистую» и «нечистую»? Проблема совести всегда была объектом самых глубоких размышлений великих мыслителей, начиная от Сократа и до одного из величайших гуманистов нашего времени — испанского философа и культуролога Ортега-и-Гассета. Перед лицом совести, являющейся одним из важнейших нравственных регуляторов, не только раскрывается, но и обнажается человеческая душа. Совесть — высшая инстанция, определяющая меру ответственности человека за все то доброе и злое, что совершено им в жизни. Совесть настолько всеобъемлюща, что становится по существу синонимом нравственности. А поэтому человек, лишенный совести, безнравственен, для него существуют лишь внешние регуляторы, общественное мнение, правовые нормы или, как, например, для верующих, страх перед Божьей карой. Но вера в Бога и неотвратимость Божьего суда нечто чрезвычайно зыбкое, что в равной степени можно как обрести, так и потерять. Теряя же веру и становясь атеистом, человек не только не воспринимает идущее из глубины веков предостережение «И аз воздам», но и откровенно потешается над ним. Что касается общественного мнения, то оно имеет смысл лишь в том случае, если его требования созвучны душевному настроению личности, то есть та система ценностей, которая сложилась в обществе, в той или иной социальной группе, близка личности, разделяется ею. Допустим, общественная мораль осуждает воровство, насилие, убийство. Закон через нормы права квалифицирует эти действия как преступные, определяя соответствующую меру наказания. Но в криминальных группировках эти же действия не только не осуждаются, но и поощряются, ибо система ценностей, а точнее то, что сознательно или бессознательно, добровольно или по принуждению принимается за ценности, совершенно иная. В таком случае человек оказывается живущим как бы в двух измерениях. Одно из них — общество с его системой запретов и поощрений, а другое — воровской мир, в котором то, что общество осуждает и запрещает, поощряется, и наоборот, то, что общество поощряет, — безоговорочно осуждается и жестоко наказывается. В зависимости от того, к чему склоняется душа человека, какой из миров оказывается на данный момент внутренне более близок ему, перед тем он считает себя ответственным за те или иные действия, поступки. Отступаясь от уголовного мира, разрывая путы, связывающие с ним, человек начинает испытывать новое нравственное чувство, которое так или иначе сопряжено с угрызениями совести, с состраданием чужой боли, с пробуждающимся чувством собственного достоинства, не допускающим самоутверждения за счет других людей. И наоборот, втягиваясь в преступную среду, становясь в ней «своим среди своих» человек постепенно начинает тяготиться теми нравственными принципами, которыми он прежде руководствовался. Совесть становится непомерным грузом, неким балластом, от которого необходимо как можно скорей избавиться.

Что касается понятий «чистой» и «нечистой совести», то как правильно отмечал Альберт Швейцер, это не что иное, как словесные штампы. Развивая мысль Швейцера, можно утверждать, что совесть либо есть, либо ее нет. Совесть — то, что не имеет степеней сравнения. Она не может быть «более или менее чистой», как не может быть «более или менее нечистой». Сам Швейцер вводит понятие «больной» совести, подчеркивая тем самым ее особую ранимость, возникающую в результате осознания человеком своего несовершенства. Совесть, считает ученый, — чуткий барометр, указывающий на отступничество человека от нравственного идеала. Человек, имеющий совесть, находится в постоянном эмоциональном напряжении, подвергая каждый свой поступок ее неумолимому суду. Тот же, у кого совесть отсутствует, не склонен к подобному самоистязанию. Он не испытывает угрызений совести и не страдает от своего несовершенства. Проблема больной совести с особой силой и выразительностью прозвучала в творчестве великого русского писателя Ф. Достоевского, чьи произведения: «Подросток», «Идиот», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» представляют широкую панораму русской действительности во всем ее социально-историческом, культурологическом и психологическом своеобразии. Герои романов Достоевского мучаются от осознания своего несовершенства, недостижимости нравственного идеала, осознания своей вины, как действительной, так и мнимой, придуманной, иллюзорной, возведенной в культ, гиперторфированной. Их совесть, как открытая, кровоточащая рана, боль которой неизбывна.

Несколько иную интерпретацию совести как нравственного ре-гулятива можно найти в работах уже неоднократно упоминаемого нами американского философа и культуролога Э. Фромма, выделявшего два вида совести: авторитарную и гуманистическую. Авторитарная совесть представляет собой усвоение этических норм, выработанных церковью, государством, родителями, общественным мнением и т. д. Заданные внешними авторитетами, запреты и повеления такой совести могут не только не выражать ценностных суждений и убеждений самого человека, но и противостоять, противоречить им. Независимо от того, как эти нравственные предписания будут субъективно восприниматься личностью, следование им будет «поощряться совестью», а соответственно отступление от них будет «караться совестью». И угрызения ее за такое отступничество могут быть достаточно серьезными и болезненными. Однако, как справедливо подчеркивает Э. Фромм, человека в данном случае терзает не столько вина, сколько расплата за нее, самой страшной из которых является отторжение от авторитетов. Любое наказание воспринимается как своеобразная милость авторитета, позволившего покаяться в совершенном проступке, греховном деянии и искупить свою вину перед авторитетом. Но нет ничего страшнее для авторитарной совести, чем наказание отверженностью от авторитета. Отверженность — это несмываемая каинова печать, которая делает человека изгоем, «чужим среди своих», навечно соединившим его со своей виной. Классической иллюстрацией авторитарной совести Фромм считает библейский рассказ о Каине, убившем своего брата Авеля. Чего угодно, самого жестокого наказания ожидал Каин за совершенное злодеяние. Но никакое самое изощренное сознание не могло представить всего ужаса той кары, которую определил ему Господь, отвергнув его. «Эта кара в самом деле была такой, что Каину было от чего сказать: “Наказание мое больше, нежели снести можно ”» >.

В отличие от авторитарной гуманистическая совесть ориентируется не на авторитеты, а на осознание человеком самого себя, на свой собственный голос, на свои собственные, а не навязанные извне представления о добре и зле, чести и бесчестии. «Совесть, — отмечает Фромм, — оценивает исполнение нами человеческого назначения: она является (на что указывает корень слова совесть) вестью в нас, вестью о нашем относительном успехе или о поражении в искусстве жизни... Совесть — это наша реакция на самих себя, право, это голос нашего подлинного Я, требующего от нас жить плодотворно, развиваться полно и гармонически»1. Отвергая значимость каких-либо внешних санкций (запретов и поощрений), гуманистическая совесть даже не пытается искать опоры вне человека. Сущность гуманистической совести состоит в ответственности человека перед самим собой. Все то доброе и все злое, чем полнится его жизнь, исключительно на его собственной совести. Голос совести, даже если в нем звучат угрожающие нотки, есть не что иное, как проявление заботы человека о самом себе, о чистоте своих помыслов, о святости принятых на себя нравственных обязательств, о неподкупности своей чести и достоинства.

Весь вопрос в том, как услышать этот голос и как на него откликнуться, чтобы, говоря уже словами Н. Островского, «не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Но что значит «мучительно больно»? Очевидно, что здесь идет речь об осознании человеком своей вины за неправедные, несправедливые, с его точки зрения, действия, поступки и даже мысли. Само понятие вины не однозначно ни по своей степени, ни по смыслу, ни по личностным и общественно-значимым последствиям. Человек может быть виновен перед своими близкими, перед знакомыми и незнакомыми людьми, товарищами по работе, в глобальном масштабе перед своим народом, перед государством и, наконец, перед Богом. Но, будучи виновным объективно, по смыслу совершенного деяния, он далеко не всегда воспринимает свои действия как виновные. И нередко случается так, что человека тяготит не столько вина, сколько предстоящее наказание. Отсюда потребность скрыть противоправный или безнравственный поступок, памятуя о том, что «не пойман — не вор». Когда же все-таки тайное становится явным, и вина человека доказывается — определяется соответствующая мера наказания. Здесь особую значимость имеет соответствие меры вины и меры наказания. Ибо если наказание не состоится или оно будет слишком мягким по сравнению с проступком или преступлением, то возникает чувство безнаказанности, порождающее психологическую готовность к повторению подобных действий. С другой стороны, если наказание чрезмерно жестоко, неадекватно степени вины, ее тяжести, возникает опасность девальвации самой вины, ее умаления или даже исчезновения в субъективном восприятии и оценке человека.

Вина — это не только поступок, но и помыслы человека. Например, предательство, независимо от того, по отношению к чему или к кому оно совершено (родителям, друзьям, единомышленникам, товарищам по работе, общему делу, Родине), безусловная вина человека. Символом предательства стал Иуда Искариот, предавший Христа за жалкие 30 сребреников. Почему же столь мелкой, несоизмеримой с глобальностью смысла содеянного оказалась его вина? Над этим тяжелым, непростым вопросом размышляли лучшие умы человечества. Ответ на него попытались облечь в форму художественно-образного повествования известные писатели: Михаил Булгаков («Мастер и Маргарита»), Чингиз Айтматов («Плаха»), Фазиль Искандер («Кролики и удавы»). При всем бесконечном многообразии теоретических подходов к данной теме, общим, объединяющим моментом является признание того неоспоримого факта, что комплекс вины распространяется ие только на совершенное предательство, но даже на самый проблеск мысли о предполагаемом предательстве. Ведь предательство просто так, бескорыстно, из альтруистического побуждения не совершается. Ценой предательства может быть дарованная врагом жизнь, обещанное повышение по службе, полученная вне очереди и независимо от каких-либо заслуг квартира, денежное вознаграждение и другие блага. Ценой предательства может стать и удовлетворенное чувство мести. Но какова бы ни была эта цена, она, вопреки всем законам логики и математики, будет исчисляться в количественном эквиваленте 30 сребреников. Итак, даже если предательство в силу каких-либо (случайных или неслучайных) обстоятельств не состоялось, уже сама мысль о предательстве с полным основанием может рассматриваться как выражение вины человека. Ибо именно мысль, разыгравшееся воображение способны довести сцену предательства до ее логического завершения, т. е. до момента награды за него, получения обещанных благ. Во все времена предателей презирали, и как бы дорого ни оплачивались их услуги, цена им была несоизмерима с поступком, переступившим законы и божеские, и человеческие, поступком, прямая цена которого — всего-навсего 30 сребреников.

При характеристике вины самое главное — понять, что вина имеет не только объективные, но и субъективные основания. Можно быть извергом, монстром, чудовищем, самим дьяволом в глазах всех, кто тебя знает или кто о тебе наслышан, и ангелом в собственных глазах. И наоборот, можно казнить себя осознанием своей вины перед людьми, пред Богом или даже перед собственной совестью, но людям твоя вина либо неизвестна, либо они в соответствии со своими убеждениями совершенный тобою поступок не склонны воспринимать или оценивать как виновный.

Социокультурный смысл такого несоответствия в определении виновности или невиновности самим человеком и внешним окружением в различии их ценностных ориентаций, убеждений, представлений о нравственном или безнравственном. То, что, допустим, для атеиста норма, для верующего — богохульство. Приспособление храмов под различные склады, конюшни до сих пор вменяется в вину советской власти, бросившей вызов самым сокровенным чувствам верующих. Но те, кто осуществлял такие действия, порой даже не задумывались о их кощунстве, руководствуясь лишь соображениями пользы, удобства, целесообразности и оптимальности использования церковных помещений. Или другой пример, эротические желания, сексуальные фантазии воспринимаются многими людьми как совершенно естественные, более того, необходимые для ощущения полнокровности человеческой жизни. Настоящее время вообще можно рассматривать как своеобразный ренессанс «Камасутры», повествующей не только о технике, но и о культуре секса, о его духовных основаниях. Для человека же, посвятившего себя Богу, сама мысль о томлении тела, о запретных влечениях — признак отступничества от данного Богу обета святости, вины, которая неизменно становится источником угрызений совести и раскаяния.

Герой романа французского писателя Анатоля Франса «Остров пингвинов» — настоятель монашеской обители святой Маэль, делясь своими сокровенными мыслями с собеседником аббатом Будоком, говорит: «Оттого то мы и видим, сын мой, что приманки плотской любви более властны над отшельниками, чем мирянами. Бес похоти всю жизнь искушал меня разными способами, и самым сильным искушениям подвергался я вовсе не при встрече с какой-либо женщиной, даже прекрасной и благоуханной. Они порождались во мне образом женщины отсутствующей, еще и поныне, на закате дней моих, когда я вступаю в 98-й год жизни, враг рода человеческого нередко вводит меня в грех против целомудрия, по крайней мере, в мыслях моих»1. Поддавшись дьявольскому искушению плоти, человек уже в мыслях, в душе своей согрешил. Грех — вина, осознание которой влечет раскаяние. Искупление вины святой Маэль видел в молитве, в неуклонном соблюдении постов, пении псалмов, в установлении чистоты нравов как в обители, так и вокруг нее, просвещении и обращении на путь истинной веры язычников, столь неутомимых в погоне за чувственными наслаждениями. Спасая других от грешных деяний и помыслов, святой Маэль спасает тем самым свою грешную душу, остро чувствующую вину перед Богом и собственной совестью. В отличие от святого Маэля другой праведник — отец Сергий из одноименной повести Л. Н. Толстого, чтобы не впасть в грех плотских наслаждений и искупить свою вину перед Богом за греховные помыслы, отрубил палец, посчитав молитву недостаточно суровым испытанием.

Следовательно, вина, раскаяние, наказание — триада, провозглашаемая и культивируемая по существу каждым исторически складывающимся типом культуры. Вина, как уже было отмечено, может осознаваться или не осознаваться человеком. Раскаяние может произойти, а может и не произойти, возмездие же неизбежно либо в виде людского суда и наказания, либо божеского суда, либо суда со стороны собственной совести. Что из них страшнее и что мучительнее, а следовательно, невыносимее, сложно сказать. В небольшой по объеме притче «Окончание малороссийской легенды “Сорок лет”, изданной Костомаровым в 1881 г.» Л. Н. Толстой повествует о жестоких муках купца Трофима, пытающегося молитвой и благотворительностью избежать религиозного возмездия за совершенное им убийство, тайна которого никому кроме него не была известна. Но приехавший из университета на каникулы сын-студент сумел убедить отца, что Бога не существует, и все рассуждения о божеской каре — лишь игра больного воображения, признак неграмотности и бескультурья. Сын говорил так убедительно, его аргументы настолько неопровержимы, что спустя некоторое время отец стал признавать правоту этих слов, представлявшихся ранее кощунственными. Утратив под влиянием сына веру в Бога, Трофим возликовал, ибо освободился от единственного свидетеля совершенного еще в молодости преступления. Но радость и ликование были настолько недолгими, что Трофим не успел ими насладиться. Внезапно, словно вспышка молнии, пронзила его мысль: если Бог — вымысел, и никто никогда не узнает об убийстве и ни перед кем не нужно каяться, умолять о прощении, следовательно, не только он, купец Трофим, но и все остальные люди, включая жену и сыновей, могут не бояться божеской кары. И так же просто, как это сделал он в далекой молодости, могут убить его, чтобы овладеть нажитым им богатством. Так, утратив веру в Бога, Трофим лишился последней нравственной опоры. Его собственная жизнь, как и жизнь окружающих его людей, предстает перед ним в виде непрекращающейся борьбы за существование. «Борьба за существование — вот закон! И другого нет. И мне Бог дал быть победителем. Бог дал! Все остается это глупая привычка. Не Бог какой-то дал, а я сумел быть победителем.... И всякий борись, а кто поборол, пользуйся своей победой»1. Но лавры победителя, приобретенные путем отказа от Бога, оказались непосильной ношей для его ума. Устав бороться с призраками вражды и ненависти, угрожавших его жизни, купец Трофим повесился.

О чем эта притча? — о многом, но прежде всего о необходимости внутреннего признания своей вины перед людьми, перед Богом (если речь идет о верующем человеке), перед обществом, но самое главное, — перед самим собой, перед собственной совестью. Ибо от людей, ставших свидетелями твоего преступного деяния, можно скрыться. От Бога в случае необходимости можно отречься. Но от себя не уйти и, тем более, не отречься, ибо, образно говоря, единственный роман, который никогда не кончается, — это «роман с самим собой». И второй вывод, к которому можно прийти по прочтению притчи Л. Н. Толстого, — возмездие неизбежно, и не столь уже важно, будет ли наказание соразмерно вине. Самое главное — в его неотвратимости, признание которой можно рассматривать как высшую справедливость, исключающую какие бы то ни было формы отмщения, ибо там, где есть хотя бы малейшие проблески мести, никнет справедливость, превращаясь в свою противоположность — несправедливость. Важнейшей гранью справедливости является прощение, вытекающее из вины и покаяния. И вновь обратимся к созданному А. Франсом образу святого Маэля, который, призывая к прощению погрязших в разврате монахинь, говорил: «окажем уважение им как дочерям Бригиты и невестам Христовым!.. Не уподобимся фарисеям, лицемерно презирающим грешниц. Нужно унизить в этих женщинах грех, а не их самих, и заставить их стыдиться содеянного, а не самих себя: ведь они — создания божии»1. Безусловно, не всякая вина подлежит прощению. «А иудин грех не прощается!» — восклицал Н. Некрасов. И мы хорошо понимаем насколько обширен сам спектр «иудина греха». А следовательно, есть много такого, что, как бы великодушны мы ни были, не заслуживает и недостойно прощения. В таком случае нам, и верующим, и не верующим, остается лишь одно напутствие: «Бог простит».

Долг, совесть, вина, справедливость и несправедливость не только важнейшие слагаемые нравственного сознания, но и реальные явления нравственной жизни человека, рассмотрение и оценка которых могут быть осуществлены только через призму исторически сложившегося типа культуры, определения ее нравственного потенциала, основу которого составляет нравственный идеал.