Национально-колониальная политика царизма и передовая русская интеллигенция

Стремясь оправдать великодержавный характер и военно-феодальные методы политики царского правительства на окраинах империи, официальные историографы и услужливые литераторы дореформенной России усиленно пропагандировали типичную для апологетов колониализма версию о якобы цивилизаторской миссии русского царизма. Коренные обитатели завоеванных территорий именовались «дикарями» и «хищниками», их обычаи и нравы — «грубыми» и «невежественными». Только переход под власть «императора и самодержца всероссийского» мог, дескать, озарить их «светом истины». Тем самым одновременно обосновывались и «необходимость самовластья» и историческая законность абсолютной монархии.

Еще II. М. Карамзин утверждал в своей «Истории государства Российского»: «Народы дикие любят свободу и независимость, народы цивилизованные — порядок и спокойствие». Отсюда следовал вывод о «благости» великодержавного режима для народов Российской империи. Апологетический характер подобных рассуждений блестяще разоблачил А. И. Герцен, который писал: «Идея великого самодержавия — это идея великого порабощения».

В противоположность официальной пропаганде и связанной с ней консервативной журналистике передовым русским людям было чуждо великодержавное отношение к нерусским народам окраин империи. Декабрист А. А. Бестужев (Марлинский) сравнивал боровшихся против немецкого ига эстонцев с античными спартанцами. Его единомышленник поэт Вильгельм Кюхельбекер с большой симпатией отзывался о бурятах и опенках. «Капкана гордые сыны...» —так называл кавказских горцев А. С. Лушкин. А декабрист II. II. Беляев называл «очень красивым племенем» осетин и восторгался мужеством и стойкостью грузинского народа, которому в течение веков не раз приходилось воевать против турецких и персидских захватчиков.

Вопреки утверждениям официозной прессы о якобы «природной склонности к разбою» кавказских горцев сосланные на Кавказ декабристы видели в них людей, которые в поте лица своего добывали средства к существованию в суровых условиях гор и лесов. «Посмотри на этого старика...,— писал Александр Бестужев о встретившемся горском крестьянине.— Он в опасности жизни ищет стопы земли на голом утесе, чтобы посеять на ней горсть пшеницы. С кровавым потом он жнет ее и часто кровью своею платит за охрану стада от людей и зверей» ’.

И А. С. Пушкин разделял это мнение. Благодаря ему кавказские горцы впервые предстали перед русским читателем как мирные труженики, которых лишь угроза порабощения заставляет браться за оружие. Если у В. А. Жуковского в его «Послании к Воейкову» горцы лишь

...об убийствах говорят...

Иль сабли на кремнях острят,

Готовясь на убийства новы...,

то Пушкин в «Кавказском пленнике» рисует иную картину:

Уж меркнет солнце за горами,

Вдали раздался шумный гул,

С полей народ идет в аул,

Сверкая светлыми косами...

Различный подход к описанию быта горцев здесь очевиден.

Издалека неизжитая патриархальность быта и неутрачен-ная еще личная свобода кавказских горцев казались особенно привлекательными.

Кавказ! Далекая страна!

Жилище вольности простой!

— так с некоторой завистью восклицал гонимый жандармами М. Ю. Лермонтов. Вместе с тем, его волнуюхцие стихи и поэмы раскрывали перед русским читателем сложность и противоречивость событий на далеком Кавказе, что помогало убедить читателя в том, насколько чуждым был для кавказских горцев режим, навязанный им силой царскими колонизаторами.

Зрительный образ скопанного скалами кипящего Терека Лушкин обобщает:

Так нынче безмолвный Кавказ негодует,

Так чуждые силы его тяготят...

Первый же русский роман о Кавказе имел обличительный характер и антиколониальную направленность. Писатель-сатирик В. Т. Нарежный служил с 1801 г. в Тифлисе и был очевидцем того, как вводился на Кавказе режим колониального управления. Он заклеймил алчных и корыстолюбивых колонизаторов в своем романе «Черный год или горские князья». В образе «астраханского хана Самутдина» современники без труда угадывали черты, присущие главнокомандующему Кноррингу, а в другом герое романа князе Кайтуки — узнавали «правителя» Грузии Н. И. Коваленского. О Самутдине автор говорил: «Уподобляя себя пастырю овец, властною рукою обстригает весь народ, а с упорствующих сдирает и кожи». Про князя Кайтуки в романе сообщалось: «У него просят правосудия и наказания вероломству, а он думает только об умножении казны своей».

А. С. Пушкин в своем «Путешествии в Арзрум» резко подчеркнул военно-феодальные методы колониальной экспансии царизма: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены...» Жестокость царских военачальников, штурмовавших мирные горские аулы как неприятельские крепости, заклеймил и Лермонтов:

Горят аулы; нет у них защиты...

Как хищный зверь, в смиренную обитель Врывается штыками победитель;

Он убивает старцев и детей,

Невинных дев и матерей Ласкает он кровавою рукою...

Надо было не только страстно ненавидеть царский деспотизм, но и иметь гражданское мужество, чтобы так отозваться о военных действиях, которые официальная пресса восхваляла как образцы воинской доблести и героизма.

Сурово осуждал колониальный произвол царских властей на Кавказе А. С. Грибоедов: «Действовать страхом и щедротами можно только до времени, одно строжайшее правосудие мирит покоренные народы с знаменами победителей». Он утверждал, что «ничто не скрепит так твердо и нераздельно уз, соединяющих россиян с новыми их согражданами по сю сторону Кавказа, как преследование взаимных и общих выгод». Эта мысль и была положена им в основу проекта создания

«Российской Закавказской компании». Не колониальных рабов, по равных с русскими граждан одной великой державы видел Грибоедов в коренных обитателях Кавказа: «Товарищи в заведениях, в торговле, в рассылках, в комиссиях нечувствительно сделаются такими же и в домашней своей жизни... Мирные и приятные сношения для собственных выгод, обоюдные услуги всякого рода водворят некоторое равенство между членами одного и того же общества».

Осуждение военно-феодальных методов управления Кавказом было характерно л для всех декабристов. «Огонь и меч не принесут пользы, да и кто дал нам право таким образом вносить образование к людям!..»—восклицал II. И. Лорер. «Хорошее управление не меньше русской храбрости может ускорить окончательное покорение и сделать его прочным...»,— вторил ему А. Е. Розен.

Противоречивость двух концепций «покорения Кавказа», из которых одна служила выражением официальной точки зрения, а другая — взглядов прогрессивной русской интеллигенции, показал А. А. Бестужев в форме диалога между драгунским капитаном и отставным полковником:

«Вы все хотите завоевать огнем и мечом,— замечает полковник.

—           Надеюсь, что завоевания иначе не делаются, полковник...

—           Весьма ошибаетесь, почтеннейший... Самые прочные, самые справедливые завоевания бывают с плугом или с рублем в руках»

В этих рассуждениях было немало либерально-утопических моментов, но важно, что военно-феодальным методам политики царизма декабристы стремились противопоставить в данном случае идею мирного экономического сотрудничества. Эту идею развивал и близкий к декабристам Н. Н. Раевский, служивший на Кавказе в 20—40-х годах XIX в. Указывая, что «пагубные военные действия» только ожесточают горцев, он предлагал заменить их «средствами мирными», установив «торговые сношения с горцами» и насадив среди них «гражданское благоустройство». Однако его «Записка о торговле с горцами» была расценена в правительственных кругах как «дерзость» и «своевольство». Его стали упрекать, что принятая им «оборонительная и миролюбивая система в отношении горцев» поощряла якобы их сопротивление. В результате Раевский вынужден был уйти в отставку с поста начальника Черноморской береговой линии и покинуть Кавказ. Уезжая, он отправил военному министру гр. А. И. Чернышеву письмо, в котором были такие строки: «Наши действия на Кавказе напоминают все бедствия первоначального завоевания Америки испанцами, но я не вижу здесь ни подвигов геройства, ни успехов завоеваний Пи-цара и Кортеца. Дай бог, чтобы завоевание Кавказа не оставило в русской истории кровавого следа, подобного тому, который оставили эти завоеватели в истории исианской...» 1

Отрицательным было отношение русских дворянских революционеров и к политике царизма в Прибалтике. Декабрист М. А. Фонвизин указывал, что положение освобожденных без земли «латышей и эстов... мало улучшилось», а его единомышленник И. Д. Якушкнн считал, что для многих оно даже «стало несравненно хуже». Л. Е. Розен также обвинял правительство Александра I в том, что оно поддерживало притязания немецких баронов. Наконец II. И. Пестель предлагал, чтобы сразу же после революционного переворота Временное верховное правление лишило бы остзейских баронов их средневековых привилегий и приняло меры к улучшению участи эстонских и латышских крестьян, в течение веков страдавших от засилия баронов.

Глубоко сочувствовали декабристы и близкие к ним представители передовой русской интеллигенции находившемуся под гнетом царизма (а также прусского и австрийского абсолютизма) польскому народу. Руководящие деятели тайного Южного общества декабристов вступили в связь с Польским патриотическим обществом. Речь шла о координации действий, направленных против общего врага — царизма. Декабристы горячо поддерживали идею национальной независимости Польши. Они пытались установить контакт не только с Патриотическим обществом, но и с другими польскими национальными организациями — Виленским обществом филоматов и наиболее радикальным объединением варшавской молодежи — Союзом вольных поляков.

Высланные в 1824 г. в Россию лидеры Общества филоматов — Адам Мицкевич, Ю. Ежовский, Ф. Зан, Ф. Малевский — были радушно встречены прогрессивными кругами русской интеллигенции. Польские изгнанники бывали в Петербурге у К. Рылеева, А. Бестужева и других деятелей Северного общества. Когда их перевели из Петербурга в Одессу, К. Ф. Рылеев писал туда своему другу поэту В. И. Туманскому: «Полюби Мицкевича и друзей его..., добрые и славные ребята. Впрочем и писать лишнее: по чувствам и образу мыслей они уже друзья, а Мицкевич к тому же и поэт — любимец нации своей...» Тепло вспоминал потом о встречах с Мицкевичем А. С. Пушкин:

Он посещал беседы наши. С ним Делились мы и чистыми мечтами И песнями... Нередко Он говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся...

Однако взгляды русских дворянских революционеров по национальному вопросу отражали присущую их мировоззрению классовую ограниченность. Виднейший теоретик декабристского движения 11. И. Пестель обосновывал включение в состав России ряда территорий по принципу «благоудобства», т. е. с точки зрения русских государственных интересов. В частности, это касалось Кавказа и Казахстана, завоевание которых тогда еще не было завершено. Правда, Пестель предполагал предоставить всем народам России равные конституционные права, но в то же время считал, что все они постепенно утратят свои национальные особенности и сольются с русским народом. Только по отношению к Польше он руководствовался принципом «народности» и признавал за ней право на самоопределение вплоть до отделения

В проекте конституции, разработанном Никитой Муравьевым, учитывались некоторые национальные особенности территорий, которые должны были составить в будущем Российскую федерацию. Так, среди намечавшихся им 14 «держав» имелись «Балтийская», «Украинская», «Кавказская». Однако, признавая в «известной мере политические права за Кавказом, Литвой, Украиной и Финляндией..., Никита Муравьев объединяет и Кавказ, и Литву, и Украину, и Финляндию с русскими областями», создавая «из русского населения цементирующее, скрепляющее начало» для обеспечения единства будущей федерации 1 2.

В разработку национального вопроса внесли свой вклад и деятели последующего поколения русской революционной интеллигенции. Им также было свойственно резко отрицательное отношение к политике и практике царской экспансии на южных и восточных окраинах, к великодержавному режиму, насаждавшемуся николаевскими губернаторами в западных губерниях, к союзу царской администрации и немецких баронов в Прибалтике.

С гневом и отвращением рассказывал А. И. Герцен о преступлениях царских чиновников в Приуралье и Сибири. «Это был настоящий римский проконсул,— писал он об одном из них,—да еще из самых яростных...» Вслед за декабристами он критиковал аграрные реформы 1816—1819 гг. в Прибалтике, заявляя, что «было сделано не освобождение, а новый вид рабства».

Восторженно приветствовали Герцен и его друзья борцов за освобождение Польши в 1830 г. «Как бомба, разорвавшаяся возле, оглушила нас весть о варшавском восстании. Это уже недалеко, это — дома, и мы смотрели друг на друга со слезами на глазах...»,— так вспоминал он потом об этих днях.

Одна из главных исторических заслуг русских революционеров 30—10-х годов XIX в. состояла в смелой постановке вопроса относительно общности революционных устремлений русского народа и других угнетенных царизмом народов.

«Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих...»,—писал Герцен. И его друг Н. Сазонов высказывался за «революцию, столь же необходимую для рабской России, сколько и для порабощенной Польши...»

Так вызревала мысль о том, что освобождение русского народа невозможно без освобождения других народов России и, наоборот, уничтожение национального гнета на окраинах немыслимо без победы русской революции. А эта мысль уже порождала идею революционного союза прогрессивных сил всех национальностей империи против царского самодержавия.

Более последовательными были революционные деятели предреформенного периода и в отношении национальных прав нерусских народов. Преобладало мнение о превращении Российской империи в федерацию свободных и самоуправляющихся народов. Характерно, что Герцен допускал в принципе возможность образования и самостоятельных национальных государств, но надеялся, что в условиях свободного сотрудничества и равноправия наций не будет стимула для выхода из федерации. Заявляя, в частности, что «Украину следует признать свободной и независимой страной», он тут же писал: «Если Россия... действительно взойдет в... новую фазу жизни... я не думаю, чтоб Украина захотела отделиться от нее...»

О зрелости прогрессивной политической мысли в России того времени свидетельствует и тот факт, что Герцен вплотную подошел к пониманию прогрессивных и консервативных сторон национального движения. Он уже видел принципиальную разницу, существующую между идеей национального освобождения и идеей национальной исключительности. «Идея народности,— писал он,— сама по себе идея консервативная, выгораживание своих прав, противоположение себя другому.... Народность, как знамя, как боевой крик, только тогда окружается ореолом, когда народ борется за независимость, когда свергает иноземное иго».

Защитниками национального равноправия и широкой внутренней автономии выступали петрашевцы. Провозглашая, что «всякий народ должен... быть сам властелином», они заявляли: «Внутреннее же управление каждого племени особенно должно... основываться на законах, обычаях и правах народа, его составляющего».

По мере нарастания массового освободительного движения на окраинах империи русские революционеры-демократы придавали все более серьезное значение проблеме национальных взаимоотношений. Национальный вопрос становился неразрывной частью демократического переворота. Совместную борьбу русского народа и других народов России русские революционные деятели рассматривали как залог будущего свободного и добровольного объединения равноправных наций. «Из-за насильственного единства,— писал Герцен,— виднеется единство свободное... единство, основанное на признании равенства и самобытности...»

Можно с уверенностью сказать, что в Европе не было тогда другой страны, в которой передовая интеллигенция господствующей нации разоблачала бы великодержавную сущность национально-колониальной политики «своего» правительства с такой же решительностью и беспощадностью, как это делали представители русской прогрессивной общественной мысли. Не было также ни одного политического деятеля домарксова периода, который бы так последовательно выступал за национальное освобождение народов зависимых и колониальных стран, как это делали русские революционеры-демократы пред-реформенного периода.

В чем причина этого? Прежде всего в особых условиях Российской империи, отличавших ее от Британской, Голландской, Французской и других колониальных империй. Колониальные окраины царской России не были отделены от метрополии океанскими просторами. Они являлись продолжением того же континентального массива, внутренняя часть которого была ранее освоена. В результате замедленного разложения крепостничества и живучести феодальных отношений в системе русской колонизации окраин большое значение имели самовольные крестьянские переселения. Индийские крестьяне никогда не пахали землю рядом с английскими фермерами. Индонезийские рабочие никогда не работали бок о бок с голландскими пролетариями. В России же коренные обитатели Поволжья и Сибири рядом с русскими хлеборобами поднимали целину на степных просторах, возводили города и прокладывали дороги в таежных дебрях. Удмурты и башкиры вместе с русскими рабочими изнывали от непосильного труда на горных заводах и рудниках Урала. Украинские и русские земледельцы одинаково гнули спину на нолях помещиков Причерноморья и Предкавказья. На Северном Кавказе русские батраки и бедняки-горцы на равных условиях нанимались на работу к горским феодалам и казакам-богатеям.

Непосредственное личное общение в процессе тяжелого подневольного труда сближало русских рабочих и крестьян с трудящимися других национальностей. Тем самым облегчалось складывание предпосылок для создания единого фронта освободительной борьбы народных масс метрополии и колониальных окраин. Это было исторической особенностью России. В системе Британской или Голландской империй не было таких благоприятных условий для создания широкого фронта революционных сил. Конечно, могучий боевой союз боровшихся за свое освобождение народов возник уже позднее на основе сплочения трудящихся окраин вокруг русского революционного пролетариата, однако исторические корни этого революционного союза прогрессивных сил России уходят в прошлое. Об этом, в частности, свидетельствует история массовых освободительных движений и выступлений революционной интеллигенции против национально-колониальной политики царизма.