Попытка возрождения Священного союза

Несмотря на свои дипломатические неудачи, Николай I не отказывался от избранного им политического курса. Это объяснялось обострением внутриполитического положения его империи. По мере нарастания кризиса крепостнической системы в России ширилось антифеодальное движение народных масс. Угроза правящим классам в любой стране воспринималась русскими помещиками как угроза их собственному благополучию. Поэтому и внешняя политика царизма приобретала в тот период еще более ярко выраженный контрреволюционный и реставраторский характер.

Ослепленный ненавистью к прогрессивным политическим идеям, Николай I не мог, однако, противопоставить им ничего, кроме обветшалого знамени Священного союза. Несмотря на то, что «венская система» уже обнаружила свою несостоятельность, царь готов был сотрудничать со своим тестом, королем Пруссии, а также с австрийским императором в деле восстановления и укрепления этой трещавшей по всем швам политической системы. Его вдохновляло то, что после революционных потрясений 1830—1831 гг. в реакционных кругах европейских стран также усилилось стремление к возрождению Священного союза. Наконец, его поддерживало единодушие, с каким одобряли идею содружества трех континентальных монархов ближайшие дипломатические советники.

В течение 40 лет (с 1816 по 1856 г.) Министерство иностранных дел Российской империи возглавлял Карл Нессельроде. Сын оскудевшего немецкого дворянина и богатой еврейки — дочери франкфуртского банкира, он появился на свет на борту английского корабля у берегов Португалии, куда его отец направлялся в качестве посланника русской императрицы Екатерины II. С детства он преклонялся перед прусским абсолютизмом, с юности связал свою служебную карьеру с русским самодержавием, молодым атташе прошел школу политического воспитания под руководством Меттерниха, в наполеоновском Париже тайно сотрудничал с Талейраном. Верность принципам легитимизма и тесное единение с монархами Пруссии и Австрии — вот что считал Нессельроде краеугольным камнем внешней политики царизма. Когда будущий его преемник кн. А. М. Горчаков употребил в докладе выражение «государь и Россия», Нессельроде с недовольством заметил: «Мы знаем только одного царя... нам дела нет до России».

Не было дела до России и корсиканскому роялисту гр. Поц-цо-ди-Борго, видному царскому дипломату и трубадуру Священного союза. Когда окружающие удивлялись тому, что, представляя в зарубежных странах Россию, он не знает русского языка, этот титулованный наемник нагло заявлял, что его пригласили на царскую службу не для специально русских, а для «общих дел», т. е. для защиты интересов международной реакции.

Менее всего считались с национальными интересами России и полномочные представители царя, аккредитованные при дворах иностранных монархов: кн. Ливен и сменивший его барон Бруннов в Лондоне, гр. Сухтелен в Стокгольме и барон Мейендорф в Берлине. Все они во главе с их покровителем Нессельроде больше всего заботились о своем служебном положении, ибо с ним были связаны не только их дальнейшая карьера, но и материальное благополучие. Желая заслужить благоволение императора, они не смели ему в чем бы то ни было перечить и, будучи прежде всего льстивыми царедворцами, составляли свои депеши так, чтобы их приятно было читать повелителю. Даже сам Нессельроде, несмотря на высокое звание вице-канцлера империи, испытывал непреодолимую дрожь, когда переступал порог царского кабинета.

Порочность царской дипломатии заключалась, конечно, не только в том, что ведомство иностранных дел в Петербурге стало прибежищем иноземных наемников. В преданности принципам легитимизма л верности реакционным идеям Священного союза им не уступали и такие русские по происхождению дипломаты, как убежденный поклонник Меттерниха Д. П. Татищев, пребывавший в течение 20 лет послом в Вене, или приходившийся шурином Карлу Нессельроде гр. Н. Д. Гурьев, исполнявший не слишком хлопотную должность посланника при Ватикане. Суть дела была в том, что по мере разложения феодально-крепостнической системы политическая позиция российского дворянства становилась все более реакционной, а способность большинства царских дипломатов к решению актуальных задач общенационального характера — все менее эффективной.

Вот почему Николай I упорно продолжал придерживаться того внешнеполитического курса, который уже дал осечку в 1830—1831 гг. и был чреват для России весьма серьезными последствиями.

В марте 1832 г. царь поручил своему посланнику в Берлине Рибопьеру напомнить прусским министрам, что он по-прежнему верит в систему взаимной помощи, основанную на согласии между тремя «северными монархами». В августе того же года один из апостолов легитимизма, гр. Поццо-ди-Борго, был направлен в Берлин и Вену для официальных переговоров о формах политического сотрудничества трех континентальных держав.

Фридрих-Вильгельм III заверил своего зятя, что он также продолжает питать к нему самые добрые чувства. Император Франц в свою очередь высказался за восстановление старого союза, предложив устроить в этих целях личное свидание трех монархов.

5 сентября 1833 г. Николай I встретился в маленьком немецком городке Шведте с прусским королем, а через пять дней — в чешском замке Мюнхенгрец с австрийским императором. Пока монархи развлекались смотрами и парадами, охотой и игрой на биллиарде, сопровождавшие их дипломаты трудились над оформлением документов, содержавших взаимные обязательства сторон.

Имея партнерами таких податливых и известных своими проавстрпйскими тенденциями дипломатов, как Нессельроде и Татищев, канцлер Меттерних без труда взял в свои руки инициативу в ходе переговоров. Единственно, к кому он относился с некоторой осторожностью, это к А. Ф. Орлову, также являвшемуся одним ив участников Мюихенгредкой конференции. Однако Меттерниху были отлично известны не только дипломатические способности Орлова, но и его реакционные убеждения. Участник подавления восстания декабристов в 1825 г., убежденный сторонник контрреволюционной интервенции во Францию в 1830 г. и, наконец, жестокий усмиритель бунтовавших русских крестьян в 1831 г., Орлов не мог, разумеется, не симпатизировать идее возрождения Священного союза и ради ее реализации готов был пойти на некоторые уступки домогательствам Меттерниха.

18 сентября 1833 г. была подписана первая Мюнхенгрец-кая конвенция, которая предусматривала сотрудничество Австрии и России в сфере Восточного вопроса. Секретные статьи этой конвенции содержали взаимное обязательство двух держав поддерживать всеми мерами существующий режим и целостность Турецкой империи.

Нессельроде пытался изобразить это соглашение как успех царской дипломатии. Он утверждал, что впредь при любом обострении Восточного вопроса «мы будем видеть Австрию с нами, а не против нас...»

В действительности же, вступив в соглашение с австрийским императором, Николай I в отношении Восточного вопроса позволил связать себе руки, хотя до тех пор действовал в этой области международной политики совершенно самостоятельно. Следовательно, это было с его стороны определенной уступкой, ценой которой он имел в виду восстановить союз с Австрией.

Меттерних же, заручившись обязательством царя не предпринимать на Востоке ничего без консультации с ним, уклонился от точного определения политических целей Австрии в отношении Турции. Спохватившись, Николай I попытался было выяснить намерения австрийского канцлера, но тот не раскрыл их. Вот как рассказывал об этом впоследствии сам Меттерних:

«Это было в Мюнхенгреце, за обедом... Наклонившись над столом, царь спросил меня: князь Меттерних, что вы думаете о турке? Я притворился, что не услышал вопроса, и сделал вид, что оглох, когда он обратился ко мне снова. Но когда он повторил вопрос в третий раз, я принужден был ответить. Я сделал это косвенным образом, спросив в свою очередь: обращаетесь ли вы, ваше величество, ко мне с этим вопросом, как к врачу или как к наследнику? Император не ответил»

Днем позже, 19 сентября 1833 г., была подписана вторая Мюнхенгрецкая конвенция. Она предусматривала взаимную гарантию польских владений каждой из договаривающихся сторон, а также вооруженную помощь друг другу в случае нового польского восстания. В текст конвенции был включен пункт о выдаче «политических преступников», замешанных в «мятежных действиях» на территории Польши.

Наконец, в Мюнхенгреце был выработан проект соглашения, подтверждавшего верность трех монархов «порядку, установленному в Европе... договорами 1815 г.», а также их готовность к «взаимной поддержке» перед лицом возможных «внутренних смут» и «внешней опасности».

Однако, когда этот проект был привезен в Берлин, прусские министры, желая избежать осложнений с западными державами, поставили свои подписи под этим документом лишь при условии, что содержание его останется в тайне, а провозглашенный им принцип взаимопомощи трех монархов не будет распространен на «дела Востока». Подобные оговорки значительно снижали политическое значение этой конвенции. Но делать было нечего. Два союзника вынуждены были согласиться на эти условия, чтобы не потерять третьего. Конвенция была подписана в Берлине 15 октября 1833 г.

Фактически попытка возродить Священный союз в качестве постоянного и официального объединения монархов не увенчалась успехом. Реальным результатом мюнхенгрецких переговоров явилось лишь укрепление отношений между Россией и Австрией, ослабленных выступлением России против Турции. В кругах петербургской знати, особенно среди сановников немецкого происхождения, царило по этому поводу самое радужное настроение. «Кабинеты Венский и Петербургский совершенно соединились в своей охранительной политике»,— восклицал А. X. Бенкендорф. Однако эти восторги были по меньшей мере неосновательны, а значение для России заключенных Мюнхенгрецких соглашений в данном случае явно преувеличивалось.

Несмотря на уступки Николая I, противоречия между Россией и Австрией на Балканах и на Ближнем Востоке сохраняли свое значение, равно как и соперничество между Австрией и Пруссией в деле объединения Германии. Кроме того, восстановление, хотя бы и в ограниченных рамках, содружества трех континентальных монархов вызвало крайне отрицательную реакцию в западных странах.

Продолжая добиваться поставленной цели, царь старался достигнуть более тесного сближения также и с Пруссией. В 1834 г. он побывал в гостях у своего тестя — прусского короля, в следующем году присутствовал на маневрах прусской армии в Силезии, а затем сам устроил большие маневры в Польше, в районе Калиша, вызвав туда гвардейские полки из Петербурга и пригласив пятитысячный отряд прусской королевской гвардии из Берлина.

В том же 1835 г. состоялось свидание трех монархов в Теплице, поводом для которого были торжества в связи с открытием памятника на поле битвы под Кульмом. Эта политическая демонстрация явно имела целью воскресить в памяти народов события 1813 г., когда вооруженные силы России, Австрии и Пруссии действовали вместе против французской армии Наполеона. Три года спустя Николай I снова посетил Пруссию, а затем побывал в Саксонии и Баварии, неподалеку от французской границы. Нет ничего удивительного, что правительство Луи-Филиппа принимало ответные меры, стараясь во что бы то ни стало расколоть Тройственный союз, основанный на Мюнхенгрецких соглашениях.

Николай I с неудовольствием отмечал, что его союзники не проявляют особого желания бойкотировать Июльскую монархию во Франции и даже готовы поддерживать дружеские отношения с «королем баррикад». Ему очень не нравилось, например, что сыновья Луи-Филиппа, совершавшие поездку по Европе, были радушно встречены и в Берлине, и Вене. Но особое возмущение царя вызвал тот факт, что прусский король Фридрих-Вильгельм III содействовал женитьбе наследника французского престола герцога Орлеанского на немецкой принцессе Мекленбург-Шверинской.

Многого Николай I еще не знал. Его бы, наверное, потрясло известие, что австрийский канцлер Меттерних ведет тайную переписку с Луи-Филиппом и его министром Гизо. Правда, царь никогда не доверял Меттерниху, подозревая его (не без основания) в подрывной деятельности против России на Балканах и в Турции. Однако непосредственные и притом тайные сношения с «королем баррикад» за спиной своих союзников — это была такая «измена» принципам Священного союза, какой даже от коварного Меттерниха трудно было ожидать.

Тем временем повсюду в Европе нарастала новая волна революционного и национально-освободительного движения. Дыхание приближавшейся грозы ощущалось в Италии и Германии, в Польше и на Балканах. Прологом великих потрясений было восстание поляков в Кракове, вспыхнувшее в феврале 1846 г. Оно заставило реакционных деятелей Австрии и Пруссии вновь искать сближения с русским царизмом, ибо цепи национального гнета, которыми была скована растерзанная Польша, одновременно были узами сотрудничества ее палачей.

Со времени Венского конгресса 1815 г. Краков был «вольным городом». После подавления восстания Меттерних поставил вопрос о включении Кракова в границы Австрийской империи. Николай I поддержал это предложение. Прусский король не очень охотно, но все же согласился с ним. Особый акт, решивший судьбу этого старинного польского города, был подиисан представителями трех держав в Берлине 15 апреля 1846 г. Однако даже после этого австрийское правительство решилось официально объявить о присоединении Кракова только через несколько месяцев.

Николай I был недоволен колебаниями своего тестя и нерешительностью Меттерниха. «Прежде нас было трое, а теперь осталось только полтора, потому что Пруссию я не считаю совсем, а Австрию не считаю более чем за половину...»,— с досадой признавался царь в беседе с датским посланником Плес-сеном.

Несмотря на все усилия царской дипломатии, создать единый фронт реакционных сил в европейском масштабе не удалось. Новый революционный шквал застал монархов врасплох. Каждому из них пришлось на первых порах действовать в одиночку, самостоятельно избирая тс или иные тактические приемы в борьбе против народов, требовавших свободы и справедливости.

Революция 1848 г. грозила ниспровергнуть «венскую систему» на всем континенте. Во Франции она опрокинула Июльскую монархию; в Италии и Германии вызвала широкое национально-освободительное движение; в пределах Австрийской империи подняла против династии Габсбургов все угнетенные ими народы. Даже в отдаленных Дунайских княжествах молдавские и валашские крестьяне выступили против своих феодалов.

Этого было вполне достаточно, чтобы царь занял резко враждебную позицию к этим событиям. Но эта враждебность усиливалась еще более под впечатлением обзоров и донесений его собственных губернаторов и жандармов о возраставшей активности крестьянских масс и передовой интеллигенции внутри России.

Вот почему так остро реагировал Николай I на приближение революционного шквала к границам империи. «Пожар в соседнем доме угрожает... собственному дому»,— говорил Николай I.

О            революции в Париже и свержении Луи-Филиппа царь узнал на балу во дворце своего наследника. Любитель эффектных жестов, он распахнул двери в зал, дал знак умолкнуть музыке и, обращаясь к присутствовавшим гвардейским офицерам, произнес: «Господа, седлайте коней; во Франции провозглашена республика» ’.

Однако теперь он был осмотрительнее, чем 17 лет назад. Об интервенции во Францию всерьез думать уже не приходилось. «Итак,— писал Николай I фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу,— мы должны оставаться в оборонительном положении, ...обращая самое бдительное внимание на собственный край...»

Отсюда видно, насколько изменилось к тому времени соотношение сил революции и контрреволюции. Русский царизм по-прежнему готов был играть роль жандарма Европы, но возможности его значительно сузились. Немалое влияние оказывала при этом усилившаяся освободительная борьба русского народа, непосредственно угрожавшая самодержавно-крепостническому строю. Она сковывала активность царизма на международной арене, заставляла царя и его сановников оглядываться назад всякий раз, когда они хотели предпринять контрреволюционный поход за границу.

Правда, Николай I приказал своему посланнику Н. Д. Киселеву покинуть Пария;, но не рассердился, когда узнал, что тот не выполнил этого распоряжения и остался во французской столице на положении частного лица. Правда, царь убеждал прусского короля «действовать по общему плану и общими средствами», обещая подкрепить его 300-тысячной русской армией, но практически сам ограничился только концентрацией своих войск в пограничных польских губерниях.

Конечно, царская Россия оставалась надеждой и прибежищем для деятелей европейской контрреволюции. Паскевичу было дано специальное указание «оказывать всякое заслуженное уважение братским приемом» всем эмигрантам из Пруссии и Австрии, ищущим спасения от революционного пожара. Разумеется, в Петербурге приветствовали кровавые подвиги Ка-веньяка во Франции и Виндишгреца в Австрии. Царь лично поздравил этих генералов, жестоко подавивших революционные выступления масс. Естественно, сидя в своей столице за оградой из гвардейских штыков, Николай I осуждал политические маневры прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, усматривая в его демагогических заявлениях относительно предоставления конституции признак слабости. Он так и писал: «В Пруссии, кажется, от слабости короля все идет очень плохо». Но при всей своей ограниченности царь догадывался, что смысл политических маневров короля заключается в том, чтобы собраться с силами для расправы с революционерами. «Быть может, данная конституция — одна игранная фарса, дабы выиграть время и потом сбросить личину» !,— делился он мыслями со своим любимцем Паскевичем.

Однако как бы то ни было, до того момента, когда в развитии событий в Австрии и Пруссии не произошел перелом в пользу контрреволюционных сил, русский царизм не решался активно вмешиваться в эти события. Даже в Молдавию для подавления освободительного движения русские войска были введены не раньше того, как турецкие карательные отряды султана задушили революционные выступления в соседней Валахии. Когда Николай I летом 1849 г. двинул 140-тысячную армию в пределы охваченной революционным пожаром Венгрии, он рассчитывал не только на численное превосходство и взаимодействие с австрийской императорской армией, но также на сотрудничество с кругами венгерской реакции.

Несомненно, победа венгерской революции могла послужить началом распада империи Габсбургов, и чрезвычайный посол австрийского императора гр. Кабога недаром на коленях умолял Паскевича поспешить с интервенцией. Однако в Вене и собственно австрийских провинциях перевес сил к тому времени был уже явно на стороне контрреволюции. Да и в самой Венгрии обострялись внутренние противоречия, особенно между дворянами и крестьянством по аграрному вопросу, что не могло не ослабить способности венгерских войск к сопротивлению. Само венгерское правительство гр. Баттиани своей непоследовательной политикой тормозило развитие революции, стремясь, в частности, избежать полного разрыва с австрийской династией Габсбургов. Глава венгерского католического духовенства примас-Янош Хам и другие епископы призывали народ к повиновению' и покорности. Наконец, сами венгерские генералы во главе е Гёргеем своей капитулянтской тактикой помогали Паскевичу.. Ведь не кто иной, как Гёргей, приказал большей части венгерских войск сложить оружие после первых же стычек с царскими войсками у Вилагоша.

Немалое значение имел и тот факт, что английское правительство оказывало царизму дипломатическое содействие. Герцог Веллингтон через русского посла барона Бруннова прямо» советовал царю «одним ударом» покончить с венгерской революцией и действовать для этого «большими массами». Одобрительно отозвался о царской интервенции и французский министр иностранных дел Токвиль. Царь был столь растроган этим вниманием, что в свою очередь похвалил этого министра! Французской республики.

События 1848—1849 гг. показали, что русский царизм продолжает играть роль международного жандарма и делает это при полном содействии правящих классов других стран.

Разумеется, после успешной интервенции царизма в Молдавию и Венгрию личный престиж Николая I в кругах реакционно настроенной европейской аристократии значительно повысился. Это импонировало русским дворянам, которым в обстановке кризиса крепостничества хотелось верить в силу и могущество своего самодержавного монарха. Дружный хор льстецов славил царя, у ног которого будто бы лежит весь свет. В популярных брошюрках, предназначенных для народа, его без стеснения называли «главой Европы» и даже «земным богом».

Однако проводимая царизмом политика жандарма Европы более чем когда-либо будила ненависть к нему со стороны широких кругов прогрессивной международной общественности. Не только революционные демократы, но и сравнительно умеренные буржуазные либералы осуждали грубое вмешательство царизма во внутренние дела других стран. В Италии ему не могли простить то, что он помог австрийским Габсбургам удержать Ломбардию и Венецию, воспрепятствовав воссоединению этих областей с другими итальянскими землями. В Германии были недовольны сопротивлением царизма делу национального объединения этой страны.

Даже прусский король остался обижен тем, что царь заставил его отказаться от провозглашенной в 1849 г. унии германских государей под главенством прусской короны, а также прекратить войну с Данией из-за областей Шлезвиг и Голштиния. Николай I был уверен, что ему ничего не стоит примирить соперничавших между собой пруссаков и австрийцев: достаточно будет лишь крикнуть пм: «Эй, ребята, не дурачься, а не то я вас!». Буквально так и выражался он в одном из писем Паске-вичу. Но когда в 1850 г. представители Австрии и Пруссии подписали под диктовку царского посла в Вене барона Мейендорфа Ольмюцкое соглашение, прусские деятели восприняли его как «ольмюцкое унижение». Вскоре обиделись и австрийцы. Царские дипломаты помешали им сыграть ведущую роль на Дрезденской конференции германских государств.

Если же учесть еще, что активность царизма в германских делах вызывала раздражение правительств Англии и Франции, станет понятным, почему контрреволюционная политика Николая I в конечном счете поставила Россию в изолированное положение на международной арене. Даже разделявший реакционные убеждения своего повелителя фельдмаршал Паскевич предупреждал царя: «Направление умов в Европе отделило Россию от прочих государств. Россия остается одна постоянной в идеях монархических, в идеях порядка...» Столь же самоуверенный, сколь и недальновидный, царь не утруждал себя глубоким анализом международного положения и не желал внимать подобным предупреждениям.