Конец Крымской войны. Внутреннее положение России

Приближалась третья военная зима. За исключением клочка земли на южном берегу Крыма и нескольких пунктов на побережье Кавказа, врагам не удалось ничего отторгнуть от России. От жизненных центров огромной континентальной страны они были далеко так же, как и в самом начале войны. Замыслы Пальмерстона оказались явно неосуществимыми. Наполеон III, не скрывая овладевшей им меланхолии, писал королеве Виктории: «Теперь вполне очевидно для всякого, что одними нашими силами мы не сможем сломить Россию». И так как Виктория не спешила высказывать свое мнение по столь щепетильному вопросу, французский император сам начал зондировать почву для мирных переговоров с русским правительством. Делалось это, разумеется, весьма деликатно и совершенно неофициально, через парижских и венских банкиров, но так, что русский посол в Австрии А. М. Горчаков не только узнал об этом, но даже вступил в переписку с одним из виднейших бонапартистов — гр. де Морни.

Многим казалось, что при такой ситуации Российская империя еще может продолжать войну. Однако некоторые более дальновидные русские деятели думали иначе. К ним принадлежал и генерал Д. А. Милютин, профессор военной академии и будущий военный министр. Свои взгляды он изложил в записке «Об опасности продолжения в 1856 г. военных действий».

Милютину хорошо было известно, что в армию было призвано уже около 1 млн. человек и передано почти 150 тыс. лошадей. Для крепостного хозяйства, где производство было основано исключительно на применении мускульной энергии, это имело тяжелые последствия. За этим последовало вызванное военными расходами увеличение налогов, потом эпидемии тифа и холеры, скосившие больше людей, чем их погибло на полях сра жений. Наконец, засушливое лето 1855 г. привело к неурожаю в ряде хлебородных губерний.

Особенно пострадали крестьяне южных губерний, примыкавших к главному театру военных действий. Здесь в связи с прохождением войск и перевозкой военных грузов жителей донимали постойная и подводная повинности, потравы полей армейскими лошадьми, расхищение кормов, скота и птицы проходившими командами.

На третьем году войны стали истощаться и запасы вооружения. Из 500 тыс. хранившихся в арсеналах ружей осталось лишь 90 тыс., из более 1,5 тысяч пушек — всего 253. Производство пороха и свинца и наполовину не удовлетворяло потребности армии в боеприпасах.

Но, занимаясь исследованием военно-экономического потенциала страны, Милютин почти не касался внутреннего политического положения империи. Между тем обострение нужды и бедствий народных масс вызвали новый подъем антикрепостнического крестьянского движения. Когда правительство вынуждено было прибегнуть к формированию ополчения, среди крестьян распространились слухи, что всех ополченцев после войны освободят от крепостной зависимости. Толпы крестьян двинулись в города, требуя, чтобы их записали в ополчение. Им преграждали путь воинскими командами, гнали обратно, но они настаивали на своем. Особенно крупные размеры эти волнения приняли на Украине. На Киевщине и Черниговщине крестьяне отказывались выполнять барщину в пользу помещиков, объявляя себя «вольными казаками». Дело доходило до вооруженных столкновений с войсками, которых власти посылали для «усмирения непокорных».

Борьба против иноземных захватчиков сливалась в сознании крепостного крестьянства с борьбой против классовых врагов, идея защиты Родины — с идеей социального освобождения.

Это пугало дворян. Даже со стороны консервативно настроенных общественных деятелей стали раздаваться голоса о необходимости изменения политического курса с целью предотвращения крестьянской революции. Известный историк профессор М. П. Погодин убеждал правительство: «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пугачев... На сторону к Мадзини не перешатнется никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности...» 1

Либералы прямо призывали к отмене крепостного права путем проведения реформы сверху. «Решить умно... этот вопрос,— писал профессор К. Д. Кавелин,— значит спасти нас от бессмысленной резни и на пятьсот лет дать России внутренний мир и возможность правильного, спокойного преуспеяния, без скачков и прыжков» 2.

По свидетельству современника, вывод русских войск из Дунайских княжеств, вторжение противника в Крым и поражение Меншикова на Альме «произвели уныние на Москву и на всю Россию. Уже не было толков, что всех шапками забросаем».

В роли критиков выступали не только «благонамеренные» общественные деятели, но и крупные чиновники. Курляндский губернатор П. А. Валуев в своей публицистической записке под названием «Дума русского» причину всех бед видел в том, что правительство заботилось лишь о показном благополучии, скрывая весьма неприглядное истинное положение страны. «Взгляните на дело,— писал он.— ...Сверху блеск, внизу гниль»3.

Морозным февральским утром 1855 г. засыпанный снегом Петербург узнал о смерти Николая I. Официально было объявлено, что царь умер от гриппа, но так как он обладал железным здоровьем, болел всего несколько дней, а до этого длительное время находился в очень подавленном состоянии, то по столице сразу поползли слухи о том, что император отравился. Этим слухам верили потому, что акт самоубийства, конечно, был воз-можен со стороны того, кто нес главную ответственность за трагические для России события тех мрачных лет.

К тому времени даже деятели, склонные в прошлом идеализировать Николая I, решительно стали осуждать его. Вот, например, что писал о нем тогда поэт и дипломат Ф. И. Тютчев: «Для того, чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего царствования... ничем не воспользовался и все упустил, умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах».

Впрочем, об умершем монархе вспоминали недолго. Многим действительно казалось, что со смертью Николая I изменится и политический реяшм, насаждавшийся им с момента подавления восстания декабристов. «Длинная и, надо-таки сознаться, безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца. Новая страница перевертывается рукою времени...» \— писал в своем дневнике либерально настроенный А. В. Никитенко. «Мне казалось, что какое-то тяжкое бремя, какой-то кошмар, стеснявший свободу в России, свалился с наших плеч...»,— вспоминал впоследствии об этих днях выдающийся ученый-статистик и географ П. П. Семенов-Тян-Шанский. И только немногие разделяли мнение юного Добролюбова, писавшего:

Один тиран исчез,

Другой надел корону И тяготеет вновь тиранство над страной.

Однако именно такая оценка событий, какая была сделана представителем русской революционной демократии, оказалась наиболее правильной. Император Александр II не спешил с проведением каких-либо реформ. Это был уже немолодой нерешительный человек, 37 лет от роду, воспитанный в атмосфере плац-парадов и придворной лести. От него трудно было ожидать инициативы в деле социальных и политических преобразований. А вокруг него все еще стояли прежние государственные деятели, верные принципам николаевского царствования.

И тем не менее общественное возбуждение, вызванное военными и внешнеполитическими поражениями царизма, нарастало. Война обнажила все язвы крепостнической России. В залпах севастопольских пушек слышались отдаленные раскаты приближавшихся перемен.

«За 1812 годом шло 14 декабря... Что-то придет за 1854?» — в раздумье спрашивал А. И. Герцен, начавший тогда издавать в Лондоне свою знаменитую «Полярную звезду». И раскрывая сокровенные свои мысли, свои революционные мечты, он выражал страстную надежду на пробуждение народа и его восстание против угнетателей: «Севастопольский солдат, израненный и твердый, как гранит, испытавший свою силу, так же подставит свою спину палке, как и прежде? Ополченный крестьянин воротится на барщину..? Не может быть. Все в движении, все потрясено, натянуто... и чтоб страна, так круто разбуженная, снова заснула непробудным сном?» *. Герцен ощущал неотвратимость перемен.

Конечно, не только крепостники, стоявшие у власти, но и либералы, выступавшие за умеренные реформы, не разделяли веры Герцена в грядущую русскую демократическую революцию. Недаром К. Д. Кавелин и его единомышленник Б. Н. Чичерин писали Герцену: «Ваши революционные теории никогда не найдут у нас отзыва, и ваше кровавое знамя... возбуждает в нас лишь негодование и отвращение».

Однако в какой-то мере тревожное ожидание перемен было свойственно тогда всем. Слишком очевидной была несостоятельность прежней политики, прежней системы управления. Необходимость каких-то перемен ощущалась всеми. И поэтому, когда в первый день нового, 1856 г. новый император пригласил в Зимний дворец наиболее видных сановников, много лет являвшихся политическими советниками его отца, и поставил перед ними вопрос: «Продолжать ли войну?», почти все без колебаний ответили: «Нет». На том, что с войной надо кончать и возможно скорее, сошлись все — и одряхлевший знаменосец Священного союза Карл Нессельроде, и утомленный длительной административной практикой в Новороссии и на Кавказе кн. Воронцов, и шеф жандармов гр. Орлов, и его старый коллега министр государственных имуществ гр. Киселев, которого Николай I любил называть в шутку своим «начальником штаба по крестьянской части». Царю оставалось только присоединиться к мнению своих вельмож, обладавших более значительным политическим опытом, чем он сам.