Новые веяния в сельской жизни в России в 19 веке

Нет нужды объяснять, что контакты представителей разных национальностей способствовали расширению культурного кругозора не меньше, чем общение людей разных сословий содействовало росту культурных потребностей одной нации.

Какими бы значительными ни были перемены в облике и жизни городов, их насчитывалось в тогдашней России не так уж много, и удельный вес горожан в общей массе населения страны не достигал и 10%. Более того, чем шумнее и оживленнее становились улицы больших городов, вовлекавшихся в орбиту капиталистического развития, тем еще неподвижнее и безмолвнее казались селения, затерянные на просторах необъятной континентальной империи. Не только французского маркиза де Кюстина подавляла эта «бесконечная, плоская, как ладонь, равнина..., низкорослые жалкие рощи хт вдоль дороги — серые, точно вросшие в землю лачуги деревень...» И Гоголь с тоской признавался, что за городской заставой тотчас начинал ощущать, как его «грозно объемлет... могучее пространство...» И Лермонтов посвящал Родине грустные стихи, воспевая

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье...

Дрожащие огни печальных деревень...

Иной раз даже патриотически настроенным современникам казалось, что руссххие деревни лежат не только в стороне от больших дорог, но и в стороне от цивилизации. Покидая Россию снежной зимой 1847 г., Герцен с волнением смотрел на«убогие русские деревеньки» и думал о том, что их облик не изменился со времен монгольского нашествия, что «события последних веков пронеслись» над головой русского крестьянина, «даже не заставив его задуматься».

Действительно, безотрадной и тягостной была картина русской сельской жизни того времени. Оставшийся безвестным ярославский крестьянин запечатлел в самых мрачных красках эту картину в своей поэме «Вести о России», попавшей в рукописи к жандармам и схороненной ими за семью замками в секретных архивах:

Везде селения худые,

В жилищах дымных пустота,

Одежды на людях грязные,

Умы покрыла темнота.

...В деревнях бедные рабы Полубессмыслеппы живут,

И суеверны, и грубы,

Как будто гибели все ждут ’.

Такую же убийственную характеристику давал обитателям крепостной деревни вырвавшийся из барской неволи А. В. Никитенко, который и на высших ступенях своей служебной карьеры не забывал о своем «низком происхождении». «Я входил,— рассказывал он, вернувшись из командировки в Могилевскую губернию,— в избы здешних крестьян: что за нечистота и за бедность! Дети в отрепьях, грязные... Лица взрослых безжизненны и тупы...»

Причина косности и отсталости была слишком очевидной, чтобы о ней умалчивать. Не только Пушкин ставил «невежества убийственный позор» в прямую связь с произволом «дикого барства», говоря о деревне:

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея...

Даже осторожный и весьма умеренный в своих политических оценках профессор А. В. Никитенко писал о тех же Могилевских крестьянах: «Эти люди, по-видимому, терпят крайнюю нужду и угнетение: о том свидетельствуют их лица, движения, одежда, или, вернее, рубища, которыми они прикрыты, их жилища. В последних вместо окон щели с грязными обломками стеклышек, в тюрьмах больше света. Глубочайшее невежество и суеверие гнездятся в этих душных логовищах...»

Но какой бы отсталой и косной ни казалась русская деревня дореформенного времени, ветер века уже шумел п над ее соломенными крышами, проникая в дымные курные избы и постепенно рассеивая гнездившийся там веками удушливый смрад диких суеверий, предрассудков, домостроевских представлений.

Новым явлением был быстрый рост отходничества.

Положение многих тысяч отходников, толпами собиравшихся на городских площадях, на набережных и привокзальных улицах, было, разумеется, очень печальным. Но те из отходников, которым удавалось найти постоянный заработок, постепенно приобретали привычки и внешний облик горожан, перенимая их вкусы и подражая их поведению. Как бы то ни было, пребывание в городе расширяло кругозор вчерашнего сельского обывателя, пробуждало в нем жажду знания, интерес к печатному слову, стремление понять смысл происходивших вокруг событий. Недаром В. И. Ленин считал «неземледельческий отход» явлением прогрессивным, подчеркивая, что «он вырывает население из заброшенных, отсталых, забытых историей захолустий и втягивает его в водоворот современной общественной жизни»

Возвращаясь в родную деревню, отходники в какой-то мере знакомили с городскими нравами и бытом своих близких. Еще в большей степени проводниками влияния городского быта были представители формировавшейся сельской буржуазии. Богатые крестьяне, посещая ярмарки и базары, без труда приобретали фабричные изделия, изменяя на городской манер костюм, мебель и убранство своего сельского жилища.

И когда бытописатель 40-х годов XIX в. отмечал, что в русской деревне «избы сельские делаются гораздо чище и содержатся опрятнее», что крестьяне перестают «держать в жилых покоях домашних животных», то это, разумеется, относилось в первую очередь к зажиточной прослойке земледельческого населения. Точно так же только в богатых крестьянских семьях мужчины могли носить тогда, да и то по праздникам, «рубашку красную на выпуск, плисовые штаны, сапоги козловые» и «тонкого светло-синего сукна кафтан», а женщины — «голубого шелка сарафан» и «душегрейку с рукавами из парчовой ткани».

Для массы трудового крестьянства оставались характерными армяк, грубые порты и холщовые рубахи для мужчин и сарафан из холщовой набивной ткани для женщин. Лишь покрой женской одежды становился в то время иным: старый «косоклттн-пый» сарафан постепенно вытеснялся новым, состоявшим из сшитых имеете лифа и юбки. На Украине юбка бытовала давно. В одежду русской крестьянки она стала проникать только в предреформенную пору.

Легче всего сельские жители отказывались от прежних головных уборов. Именно в дореформенный период круглая валяная шапка стала заменяться картузом, а прежде покрывавшее женский повойник полотенце — платком или косынкой. Тогда же русские крестьянки без сожаления начали расставаться с жесткой, из проклеенпой ткани «кичкой» и бытовавшим до того в северных губерниях тяжелым кокошником с поперечными гребнями.

Обувь в отдаленных сельских местностях почти не претерпевала изменений. В книге «Галерея света» говорилось, что «вместо чулок крестьяне обертывают ноги холстом или другим отрепьем и носят большей частью обувь из древесной коры». Так фигурально выражался чрезмерно деликатный автор, имея в виду обыкновенные лыковые лапти и онучи.

В общем русская деревня оставалась «лапотной». Но в губерниях с развитым исземледельческим отходом и повышенной подвижностью населения уже и в то время иногда встречались шитые на городской манер «русские сапоги» с высокими голенищами.

В зажиточных крестьянских домах к середине XIX в. по были редкостью лубочные картинки и зеркала, а семиструнная гитара успешно соперничала с обычной балалайкой. На Украине в то же время старинная кобза была вытеснена бандурой.

Набор женских украшений в богатых семьях пополнялся серебряными кольцами и перстнями, жемчужными серьгами и прочими городскими ювелирными изделиями. Разумеется, очень немногие крестьянки могли похвалиться такими ценными украшениями. Большинство довольствовалось дутыми стеклянными бусами, монистами, лентами. Но и женщины среднего достатка порой покупали румяна, белила, куски туалетного мыла. Недаром некрасовские коробейники, зазывая покупательниц, перечисляли:

Ситцы есть у нас богатые,

Есть миткаль, кумач и плис.

Есть у пас мыла пахучие —

По две гривны за кусок,

Есть румяна нелипючие —

Молодись за пятачок!

Питалось население крепостной деревни по-прежнему скудно и однообразно. Лишь немногие имели возможность лакомиться иногда студнями, пирогами, жареной бараниной, щами и лапшой на мясном бульоне. По воспоминаниям крепостного крестьянина, «простонародье северных губерний кормилось почти одним черным хлебом и серыми щами, калач почитался редким лакомством, пряник — богатым подарком». Если и заводилось в хозяйстве молоко и мясо, то его обычно сами не потребляли, а старались вынести на продажу. Повседневной пищей служили горох, толокно, овсяный кисель, пареная репа, а то и просто тюря — ржаные сухари, размоченные в подсоленной воде.

Новым, пожалуй, было в то время быстрое распространение среди деревенских жителей чая, успешно вытеснявшего всякие сбитни и взвары. При этом чай привыкали пить не только крестьяне среднего достатка, но и бедняки. Тогда-то и родилась, видно, горькая поговорка, записанная В. И. Далем в подмосковной деревне: «Хлебца купить не на что, с горя чаёк попиваем».

Возросшее общение сельских жителей с городом наложило отпечаток и на их развлечения. Праздничные гулянья в селах стали более шумными и оживленными. Старинные народные игры — в городки, в свайку, в лапту — по-прежнему пользовались большой популярностью. Повысился интерес крестьянской молодежи к танцам, причем вместо хороводов, барыни и гусач-ка быстро осваивались заимствованные из города танцы — кадриль, цыганочка.

На сельских ярмарках и храмовых праздниках в больших селах устраивались незамысловатые аттракционы, карусели и балаганы, в которых разыгрывались кукольные комедии. Любимым героем этих комедий был неизменный Петрушка, обличавший произвол ненавистных народу начальников. Н. А. Некрасов запечатлел ярмарочный кукольный театр в поэме «Кому на Руси жить хорошо», в котором ставилась

Комедия не мудрая,

Однако и не глупая,

Хожалому, квартальному

Не в бровь, а прямо в глаз!

Постепенно, хотя и очень медленно, многомиллионное сельское население России начинало освобождаться от гнетущего влияния застойных форм феодального быта, но средневековые религиозные представления оставались довольно прочными. И какими бы бедствиями и унижениями ни грозил путь буржуазного прогресса, в то время это был единственный путь, открывавший возможность движения вперед и преодоления вековой отсталости как в сфере социальных отношений, так и в области культуры.