Перемены в костюме и домашнем быта в России в 19 веке

Как и прежде, русский костюм сохранял сословный характер. Дворяне оглядывались на Запад, перенимая английские и особенно французские образцы. Одежда разночинцев была менее зависима от иноземной моды. Костюм городского бедняка все еще мало чем отличался от крестьянского. Однако изменения в покрое и оформлении платья постепенно происходили у людей всех состояний.

Давно минуло время, когда русские дворяне носили напудренные парики, нарядные камзолы, короткие панталоны и башмаки с пряжками последнего парижского образца. После того как революция покончила с этой модой во Франции, от нее вскоре отказались и в России.

В середине 90-х годов XVIII в. по Невскому проспекту уже разгуливали франты в коротких с высоким воротником фраках и длинных широких панталонах, заимствованных у парижских санкюлотов. Маленькие круглые шляпы и сапоги с большими отворотами дополняли этот «революционный» костюм, приводивший в негодование консервативно настроенных русских аристократов и приютившихся у них французских роялистов. При Павле I подобные вольности в одежде были строго запрещены. Но сразу же после переворота, стоившего Павлу жизни, с этим запрещением перестали считаться. Косы и парики были сброшены, а фраки и круглые шляпы при короткой стрижке получили еще более широкое распространение.

Тогда же, на рубеже XVIII—XIX вв., петербургские модницы предпочли новые свободные батистовые платья, шитые по образцу античных хитонов. Современник не без иронии замечал по этому поводу: «Костюмы, коих память одно ваяние сохранило на берегах Егейского моря и Тибра, возобновлены на Сене и переняты на Неве», так что многие «из русских Матрён перешли в римские матроны». Впрочем, даже этот немного желчный автор признавал, что новые платья были к лицу молодым женщинам и девушкам, так как «плотно обхватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы».

Платьям, шитым на «античный манер», сопутствовали новые прически с золотыми обручами или диадемами, легкие шарфы и шали, остроносые мягкие туфли без каблуков с завязками вокруг ноги. С трудом петербургские барыни осваивали модную походку, которая должна была быть плавной и скользящей '.

В 1812 г., желая продемонстрировать свой патриотизм, русские аристократки на время изменили французской моде и стали спешно шить платья наподобие простых крестьянских сарафанов, появляясь в них даже на придворных балах. Однако это увлечение вскоре прошло, и в послевоенный период получил распространение новый тип платья — шитого в талию. Надолго женщины дворянского круга оказались затянутыми в теспые корсажи и корсеты, ибо такой покрой дамского платья оставался неизменным потом в течение нескольких десятилетий.

Что касается мужского костюма, то после войн 1812— 1815 гг. и в нем произошли некоторые изменения. Более скромный сюртук вытеснил нарядный цветной фрак. При этом многие молодые люди стали носить под сюртуком клетчатый жилет и пестрый шейный платок, стараясь быть похожими на модных тогда романтических героев Байрона и Вальтера Скотта. Фраки сохранили свое значение лишь в качестве парадного костюма.

Медленнее преображался внешний облик купцов и мещан. Если мещане продолжали в массе своей носить кафтаны из цветного сукна, то купцы со второй четверти XIX в. уже предпочитали кафтанам длиннополые сюртуки. Лапти даже у состоятельных мещан, не говоря уже о купечестве, были заменены «русскими сапогами» с высокими голенищами. Смелым нововведением казались современникам попытки купцов носить галету]; и подстригать бороду.

Молодые купчихи все больше пренебрегали старинным сарафаном. Те из них, которые не решались переодеться в тесные модные платья, носили длинные юбки, поддерживаемые на плечах широкими лентами. Украшенные жемчугом кокошники были забыты. Их заменили модными шляпками или кружевными чепчиками. Любительницы яркого и пестрого, купчихи нередко одевали голубое платье с желтыми воланами, набрасывали на плечи расшитый золотом платок, а ноги обували в пунцовые башмаки, отороченные зелеными лентами.

Иным становилось в дореформенный период и внутреннее убранство городского русского жилища. Не будем говорить о подмосковных усадьбах графов Шереметевых и князей Юсуповых, о дворцах петербургских вельмож, сохранявших блеск и роскошь, унаследованные еще от екатерининского царствования. Важнее отметить, что с начала XIX в. и в домах менее знатных, нетитулованных дворян стали появляться персидские ковры, картины и зеркала в позолоченных рамах, дорогая мебель из красного дерева, отделанная бронзой и сафьяном разных цветов. Дворянские имения хирели и приносили все меньше дохода, а владельцы их, как бы предчувствуя близкое крушение крепостного строя, старались быстрее прожить все, что было создано годами тяжелого труда зависимых от них крестьян. «Кто только малейше имеет средство блистать,— вздыхал в 1848 г. один из дворянских бытописателей,— истощается в бесконечно утонченной прихотями жизни... Не говорю Петербург, но вся Россия заразилась пышностшо и рас-точительностию:          каждый

только думает о том, чтобы блистать, а не о том, чтобы жить и думать о будущем» '.

В летнее время дворяне, сохранившие свои поместья, обычно покидали пыльные и душные города, удаляясь иод сень старых лип родовых имений. Лишь немногие из помещиков интересовались сельским хозяйством, наблюдая за ходом полевых работ. В большинстве своем они полагались на приказчиков, а сами предавались всевозможным развлечениям. Современник так описывал быт провинциальных помещиков: «Осеннее время было для них лучшее в году: они могли гоняться за зайцами... Их жизнь была совершенно праздная, однако же они не скучали, беспрестанно посещая друг друга, пируя вместе. За обедом и по вечерам шли у них растабары о всякой всячине...» Подобно средневековым феодалам, они держали при себе шутов и шутих, тешились цыганскими плясками, заводили «кордебалеты» из крепостных девушек.

Зимой, обычно перед праздником рождества, более состоятельные помещики возвращались в город. Ехали на «долгих», т. е. на собственных лошадях. Заранее отправлялся длинный обоз из 15—20 подвод, груженных замороженными гусями, утками, курами, свиными окороками, вяленой и сушеной рыбой, солониной, огромными кулями с крупой, мукой, бочонками с маслом. За сутки вперед выезжал повар с кухонными мужиками и судомойками. Наконец, двигался в путь сам барин с чадами и домочадцами, благословляемый сельским попом и сопровождаемый многочисленной дворней, а иногда и конвоем солдат на случай обороны от разбойников.

От рождества до масленицы в городских дворянских домах шли непрерывные балы. В Москве, например, ежедневно давалось до 50 балов. Самые грандиозные из них происходили по вторникам в Благородном собрании, куда съезжалось порой до 4 тыс. гостей.

Помещики победнее, успевшие заложить и перезаложить доставшиеся от предков имения, вынуждены были коротать зимние вечера в деревне. Конечно, и там устраивались праздничные приемы и балы, которые охотно посещали томившиеся от безделья соседи — «все жадной скуки сыновья». Пушкин запечатлел один из таких вечеров в известных строфах, посвященных балу у Лариных.

Эти балы также поглощали немалую долю доходов помещиков. Не говоря уже о хлебосольных провинциалах, даже в столичных дворянских домах запросто садилось за обеденный стол до 30 гостей в будний день и более сотни в праздник.

Сервировка стола у небогатых провинциальных дворян не блистала роскошью. Только в XIX в. вместо глиняной посуды стала входить в обиход фаянсовая, а оловянные ложки заменяться серебряными. Но в меню по-прежнему преобладали разные похлебки, студни, взвары, пироги.

В общем надо признать, что в отношении пищи дворяне, а тем более купцы и мещане были наиболее консервативны. Правда, столичные гастрономы выписывали из Парижа не только дорогие французские вина, но даже пирожные и бисквиты. Однако во многих петербургских дворянских домах «заморские вина подавались за столом... в небольшом количестве и для отборных лишь гостей», а все прочие довольствовались домашними наливками, медом и квасом. По свидетельству современника, «французские блюда почитались как бы необходимым церемониалом званых обедов, а русские кушанья — пироги, студени, ботвиньи — оставались привычною, любимою пищей». Нечего и говорить, что в купеческих и мещанских домах традиционные русские кушанья продолжали заполнять обеденный стол и в будни, и в праздники. Тот же автор утверждает, что даже сибирские купцы-миллионеры, достаточно хорошо знакомые с кулинарными новинками благодаря частым посещениям банкетов и званых обедов, у себя дома «ели с семьею одну солянку, запивали ее квасом или пивом...»

Но решительно восторжествовали новые вкусы за русским столом в отношении питья чая и кофе. К началу XIX в. чаепитие получило широкое распространение во всех слоях русского общества — от аристократических гостиных до самых захудалых трактиров, хотя привычка пить чай начала укореняться лишь в середине предшествующего века. Кофе пользовалось в русских семьях меньшей популярностью. Только в столице ему отдавали явное предпочтение. В. Г. Белинский писал, что «петербургский простой народ несколько разнится от московского: кроме полугара и чая, он любит еще и кофе и сигары, которыми даже лакомятся подгородные мужики; а прекрасный пол петербургского простонародья в лице кухарок и разного рода служанок чай и водку отнюдь не считает необ-ходимостию, а без кофею решительно не может жить...» 1

С трудом привыкали русские люди к картофелю. Еще в начале XIX в. многие считали его «чертовым яблоком», однакс к середине века отношение к картофелю изменилось. В больших городах, а в западной части страны и среди сельского населения он занял уже видное место среди других повседневных продуктов питания.

Итак, в домашнем быту горожан приверженность к старине оставалась еще достаточно сильной. Этого нельзя сказать о быте городских улиц, который гораздо быстрее утрачивал черты феодальной замкнутости и патриархальности.

Прежде среди дворян считалось неприличным не пользоваться собственным выездом. Мелкопоместные дворяне выезжали на паре, чином постарше и побогаче — на четырех лошадях, а высшей знати запрягали по шесть лошадей цугом. Ни один уважающий себя дворянин не выходил на улицу пешим. «Случалось,— вспоминал современник,— когда ворота его стояли рядом с соседними, то передний форейтор подъезжал уже к чужому крыльцу, а он не выезжал еще со своего двора» 2. Разночинцы, разумеется, не имели своих карет и редко прибегали к помощи извозчиков. По мере увеличения численности и влияния недворянского населения русских городов поток пешеходов на улицах заметно усилился. Примеру разночинцев поневоле должны были следовать мелкие чиновники, не имевшие собственных выездов, а также оскудевшие дворяне, вынужденные расстаться и со своими каретами, и с лошадьми, и с кучерами. Постепенно даже молодые аристократы перестали гнушаться «пешеходства». Благоустройство улиц способствовало этому. «В Петербурге мало ездят, больше ходят...»,— отмечал Белинский и добавлял: «Да притом же п Петербурге удобно ходить: гор и косогоров нет, все ровно и гладко, тротуары из плитняка, а инде и из гранита, широкие, ровные и во всякое время года чистые, как полы...»

Улицы русских городов становились более оживленными и в связи с развитием торговой жизни. Начало XIX в. было отмечено расширением постоянной розничной торговли. В Москве, например, после 1812 г. не только были полностью восстановлены «модные» магазины Кузнецкого моста, но открылись десятки новых торговых заведений на Петровке и Неглинной. Именно тогда здесь впервые появились огромные крытые «галереи», получившие потом название «пассажей». Это были крупные центры розничной торговли тканями, одеждой, обувью, галантереей. Другие улицы застраивались продовольственными магазинами и ларьками, кофейнями и трактирами. В Охотном ряду, помимо многочисленных лавок, торговавших мясом, рыбой, овощами, фруктами, существовало несколько трактиров. Среди них выделялся «Цареградский трактир», носивший с 1848 г. название «Париж». Его посещали известные московские литераторы и актеры. Иногда их можно было видеть и в расположенных неподалеку кондитерской Педотти и кофейне Печкина. Позднее эта кофейня превратилась в «Новомосковский трактир».

Даже пульс жизни провинциальных городов стал несколько более учащенным. Описывая дореформенный Владимир, В. А. Соллогуб отмечал: «На площади толпился парод, расхаживали господа в круглых шляпах, дамы с зонтиками; в гостином дворе, набитом галантерейной дрянью, крикливые сидельцы вцеплялись в проходящих; из огромного здания присутственных мест выглядывали чиновники с перьями за ушами...» 1

Изменялся характер народных гуляний и массовых развлечений. Постепенно уходили в прошлое кулачные бои, состязания гусей и петухов, привлекавшие прежде многочисленных зрителей. Зато участились и стали более многолюдными гулянья в садах и парках, на площадях и бульварах. Раньте они имели резко выраженный сословный характер. В Москве «благородные обыватели» собирались 1 мая на Сокольничьем поле, а мещане и рабочий люд — в «семик» (седьмой четверг после пасхи) в Марьиной Роще. В 20-е годы XIX в. популярными местами отдыха и развлечений стали Нескучный сад и Петровский парк. В первом зрителей привлекали спектакли, которые устраивались в «воздушном театре», предшественнике современных открытых «зеленых театров». Второй же славился своим «воксалом», где давались концерты эстрадного характера. Весной шумные пасхальные гулянья происходили на обширном пустыре, где потом был разбит Новинский бульвар. Здесь, как и в садах и парках, встречались люди разных сословий. Известно, например, что в Нескучном и на Новинском гулянье бывал Пушкин. Поэтесса Е. П Ростопчина запечатлела это гулянье в стихотворении «Две встречи», написанном в 1838 г. В нем были такие строки:

Я помню, па гульбище шумном,

Дыша веселием безумным,

И говорлива и жива Толпилась некогда Москва...

В одежде праздпичной, опа Пестро и пышно убрана,

Слила, смешала без вниманья Сословья все, все состояпья... 1

Конечно, степень сближения горожан здесь несколько преувеличена, но тенденция к изживанию былой замкнутости различных сословных групп городского населения под влиянием новых явлений уличного быта подмечена правильно.

Не все города дореформенной России одинаково быстро утрачивали черты феодального прошлого. Посетивший Россию в 1837 г. французский маркиз де Кюстин, роялист и консерватор, с удовольствием отмечал, что в московском обществе он увидел «смесь патриархальных традиций и современной непринужденности...» Различия в бытовом укладе жителей Петербурга и Москвы подчеркивались и русскими авторами. Н. В. Гоголь писал в «Современнике», что «Петербург любит подтрунить над Москвою, над ее неловкостью и безвкусием...» Белинский также противопоставлял эти два города, говоря: «Москва... чуждается жизни городской, общественной и любит обедать у себя дома, сем ей но... Петербург любит улицу, гулянье, театр, кофейню, вокзал, словом, любит все общественные заведения». Он указывал, что «Петербург несравненно больше город, чем Москва», которая представлялась ему «городом патриархальной семейственности». Впрочем, отмечал знаменитый критик, «дух нового веет и на Москву и стирает мало-помалу ее древний отпечаток» 2.

Менее всего сословные различия проявлялись в шумной уличной толпе молодых южных городов страны. Это подчеркивалось, например, в корреспонденции из Одессы, напечатанной в 1830 г. в «Отечественных записках». Любуясь картиной «беспрерывного движения, продолжавшегося па улицах далее полуночи», автор ее наблюдал с балкона одесской гостиницы «кареты, коляски, кабриолеты, верховых, возы с товарами, разносчиков, разнородные группы гуляющих...»

Помимо разного звания местных жителей, на улицах приморских городов юга постоянно встречались многочисленные иноземцы.

Язык Италии златой Звучит по улице веселой,

Где ходит гордый славянин,

Француз, испанец, армянин,

И грек, и молдаван тяжелый,

И сын египетской земли...

Так писал Пушкин об Одессе. А вот что рассказывал Г. П. Данилевский о Ростове-на-Дону: «По улицам двигался озабоченный, будто бегущий куда-то народ... Прохожий поминутно слышал говор разных языков: слова итальянские, греческие, французские, татарские и украинские...»