Распространение просвещения и образованности в середине 19 века в России

На протяжении дореформенного периода жажда образования все сильнее охватывала сначала дворянскую, а потом и разночинную русскую молодежь.

В. Г. Белинский справедливо указывал, что в XVIII в. к европейскому просвещению и образованности в России было причастно лишь одно высшее дворянство, в первой четверти XIX в,— более многочисленное среднее дворянство, а в 30—40-х годах «просвещение и образованность заметно распространились не только между средним сословием (разумея под этим словом так называемых „разночинцев".— Ред.), но и между низшими классами...» «По крайней мере,—писал он в 1843 г.,— теперь не редкость образованные и даже просвещенные люди из купеческого и мещанского сословия...» 1

Прежде личные библиотеки обычно были достоянием титулованной аристократии. Еще и в начале XIX в. среди московской интеллигенции пользовались известностью библиотеки книголюбов Бутурлина и Мусина-Пушкина. Заполнив свои книжные шкафы 30 тыс. томов, Бутурлин с полным основанием мог сказать, что «учение всегда для меня было не только отдохновением, но и истинною необходимостью...» Это было сказано в 1805 г. в печатном каталоге бутурлипской библиотеки. Но не прошло и четверти века, как то же самое могли повторить многие. Чтение книг стало не просто модой, а насущной потребностью, и не одних лишь столичных, а значительного числа провинциальных дворян. «Люди хвастались тем, что у них есть библиотека, и выписывали на худой конец новые французские романы, „Journal des Debats" и „Аугсбургскую газету"», — вспоминал потом Герцен.

И хотя, по словам Герцена, «книг покупали мало, лучшие стихи н рассказы появлялись в журналах», в книжных лавках Петербурга и Москвы в начале XIX в. продавались и сочинения М. М. Хераскова и Г. Р. Державина, и произведения Жан-Жака Руссо и Фридриха Шиллера, и «Геометрия» Вейдлера, и оригинальный «Русский конский лечебник». Открытая в 1801 г. книжная лавка Платона Бекетова была таким же своеобразным клубом московских писателей, каким позднее, 30 лет спустя, для их петербургских собратьев стал книжный магазин А. Ф. Смирдина.

Постепенно ширился круг читателей периодических изданий. Как бы ни были убоги по содержанию изуродованные цензурой русские газеты того времени, столичные жители вынуждены были обращаться к ним для удовлетворения растущей своей любознательности. «Для петербуржца,— подчеркивал В. Г. Белинский,— заглянуть каждый день и „Пчелу" или „Инвалид" — такая лее необходимость, такой же обычай, как напиться поутру чаю...» 1

Заметно возрастало значение театра в культурной жизни русского общества.

В начале XIX в. еще сохраняли свое значение закрытые домашние театры богатых дворян. В одной Москве их насчитывалось до 20. Особой известностью пользовались домашние театры гр. Н. П. Шереметева в Останкине и Кускове, гр. С. Ф. Апраксина на Знаменке, кн. Н. Б. Юсупова в Харитоньевском переулке. Но влияние этих театров на русское общество оставалось, как и в предыдущем столетии, очень ограниченным, а творческая деятельность даже самых талантливых крепостных актеров была скована их личной зависимостью от владевшего ими барина. Увлечение знатных вельмож театром и музыкой чаще всего не выходило за рамки самого поверхностного дилетантства, а нередко просто было прихотью пресыщенного праздностью богача. Гр. П. М. Скавронский, внучатый племянник императрицы Екатерины I, слыл большим любителем музыки и пения. Домашние концерты его уже не удовлетворяли. Этот вельможа XVIII в. требовал от всех своих слуг говорить с ним нараспев, речитативом. Таково было понимание общественной функции искусства. Другой титулованный вельможа С. П. Потемкин питал склонность к поэзии и драме. Однако, как справедливо замечал современник, «стихотворство у него было прихоть богача..., он любил не театр, а актрис, не литературу, а маленькое меценатство...».

Постепенно, однако, закрытый крепостной театр уступал место открытому, доступному не только для знатной публики, но и для зрителей из числа других сословий. Если столичная аристократия по-прежнему предпочитала иностранных гастролеров, то провинциальное дворянство, а также купечество и мещанство приобщались к театральному искусству, посещая русский театр. В 20-х годах XIX в. уже не только в столицах, но и во многих губернских городах существовали постоянные театральные коллективы. Так, в Пензе насчитывалось три театра, на подмостках которых играли и крепостные, и вольнонаемные актеры. Помещик Г. В. Гладков, владевший одним из пензенских театров, иной раз выгонял на сцену «всю дворню свою от дворецкого до конюха и от горничной до портомойки» 2. В Казани славился театр, содержателем которого был помещик П. В. Есипов. Выступление в роли антрепренеров, комплектовавших драматические труппы из приглашенных и своих крепостных актеров, было в то время одним из видов помещичьего предпринимательства. Освобождение театра от помещичьей опеки и превращение его из сословного в общедоступный имели большое значение для культурной жизни населения русских городов.

Прежде в дворянских гостиных о литераторах и актерах говорили обычно с иронической усмешкой. С. Т. Аксаков вспоминал, как один из его соседей по имению «подшучивал над Державиным», а другой «любил передразнивать московских трагических актеров». Но с течением времени беседы, посвященные произведениям литературы и искусства, стали приобретать более серьезный характер. Некоторые дворянские дома стали превращаться в литературные салоны, привлекавшие видных писателей, журналистов, ученых, художников.

В начале XIX в. получил известность салон А. Г1. Хвостовой, племянницы поэта Хераскова. В 20-х годах блистал салон княгини 3. А. Волконской, которую Пушкин провозгласил «царицей муз и красоты». «Все в этом доме,— писал кн. П. А. Вяземский,— носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали в нем чтения, концерты, дилетантами и любительницами представления Итальянских опер» Наконец, в 30-х годах популярным среди столичной дворянской интеллигенции был дом А. О. Смирновой, урожденной Россети. Француженка по отцу, грузинка по матери, «черноокая Россети» была фрейлиной русской императрицы, но вошла в историю культурной жизни дореформенной России как достойная собеседница поэтов и писателей. Жуковский называл се «принцессой своего сердца». Пушкин и Гоголь дорожили дружбой с этой остроумной и образованной женщиной. Несколько позднее получил известность московский салон А. П. Елагиной (который посещали Герцен, Грановский и другие), где завязывались первые споры западников и славянофилов.

Какое значение имели эти литературно-музыкальные салоны в жизни русской интеллигенции того времени, можно судить хотя бы по той настороженности, с какой следили за ними царские жандармы. В одном из донесений шефу жандармов Бенкендорфу говорилось, что состоявший иод негласным надзором А. С. Пушкин «наиболее часто посещает... дома княгини Зинаиды Волконской, князя Вяземского (поэта), бывшего министра Дмитриева и прокурора Жихарева». Автор донесения добавлял: «Разговоры там вращаются по большей части на литературе».

Однако эти и им подобные дома любителей искусства посещали лишь избранные представители столичного дворянства. Более значительными по своему влиянию на общество были другие новые явления культурной жизни. Одним из них было, например, возобновление с 1803 г. чтения публичных лекций профессорами Московского университета. Два обстоятельства обращали на себя внимание каждого, кто посещал эти лекции. Во-первых, разнообразная тематика лекций, посвященных не только «коммерческой науке и истории европейских государств», но также «натуральной истории и опытной физике», т. е. вопросам естествознания. Во-вторых, пестрый социальный состав слушателей, среди которых, помимо дворян, было и немало разночинцев. Рассказывая на страницах журнала «Вестник Европы» об этих публичных лекциях, Н. М. Карамзин писал: «Любитель просвещения с душевным удовольствием видит там знатных московских дам, благородных молодых людей, духовных, купцов, студентов Заиконоспасской академии и людей всякого звания, которые в глубокой тишине и со вниманием устремляют глаза на профессорскую кафедру» '.

Позднее, в 40-х годах XIX в., широкое общественное звучание приобрели публичные лекции профессора Т. Н. Грановского по всеобщей истории, имевшие ярко выраженную антикрепостническую направленность.

Выдающуюся роль в деле распространения просвещения и образованности в дореформенной России сыграли университеты и связанные с ними научные общества.

Если в начале XIX в. было только два университета (в Москве и Вильне), то в 60-х годах в стране насчитывалось уже восемь университетов, Практический технологический институт, Институт гражданских инженеров, Институт инженеров путей сообщения, Горный и Межевой институты в Петербурге, Высшее техническое училище и Петровская земледельческая и лесная академия в Москве. Близкими к университетам по учебным планам были лицеи — Царскосельский под Петербургом, Демидовский в Ярославле, Нежинский, Ришельевский в Одессе. Однако лицеи в большей степени сохраняли сословный дворянский характер. В университеты же с каждым десятилетием все больше проникали разночинцы. В 30-х годах XIX в. в аудиториях Московского университета, по свидетельству совре менника, «модный изящный сюртук или полуфрак безразлично усаживался с фризовой шинелью или выцвелым демикотоновым сюртуком или казакином». Следовательно, не просто увеличивалось число молодых людей с университетским дипломом, а возрастал процент разночинцев, получивших высшее образование. В эдом опять-таки проявлялась тенденция к расширению круга образованных людей. Было обращено внимание и на улучшение высшего военного образования.

Наконец, открылись, хотя и очень ограниченные, возможности для развития женского образования. Помимо закрытых институтов благородных девиц, доступных только для дочерей дворян и лиц духовного звания, стали возникать училища для «девиц обер-офицерского звания» (в Петербурге — в 1798 г., в Москве — в 1803 г.), а также для дочерей гвардейских солдат и матросов Черноморского флота. Для солдатских дочерей в 20-х годах XIX в. было открыто два училища в Петербурге, а для матросских — по одному в Севастополе и Николаеве. Кроме того, быстро росло число частных женских пансионов и школ, куда могли поступать (помимо дворянок) дочери состоятельных разночинцев.

Каждое из возникших к середине XIX в. научных обществ — Математическое, Минералогическое, Географическое — способствовало развитию научной мысли и пропаганде научных знаний. Однако особой популярностью пользовалось основанное в 1811 г. при Московском университете Общество любителей российской словесности. Его открытые заседания всегда были многолюдными. Учредители общества видели цель его в распространении «сведений о правилах и образцах здравой словесности» и популяризации «сочинений в стихах и прозе на российском языке». Видимо, это полностью отвечало потребностям московской интеллигенции того времени. С. Т. Аксаков вспоминал потом, что зал, где проходили заседания этого общества, всегда был полон «посетителей и посетительниц из лучшего московского круга», что «все ученые, литераторы, дилетанты наук и литературы, артисты по всем отраслям искусств — все были там» '.

Увеличение числа «любителей российской словесности» уже само по себе было весьма знаменательным фактом. В XVIII в., как справедливо полагал А. И. Герцен, «высшее общество ничего не читало по-русски, низшее — вообще ничего не читало». В начале XIX в., по свидетельству А. М. Тургенева, титулованная знать продолжала чуждаться русской письменности. Он признавался, что «знал толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Хованских, Волконских, Мещерских..., которые не могли написать на русском языке двух строчек», хотя «все умели красноречиво говорить по-русски... непечатные слова». И если круг читателей «сочинений в стихах и прозе на российском языке» все-таки расширялся, то не за счет высшей дворянской знати, а за счет среднего и мелкопоместного дворянства и еще более — разночинцев.

По мере роста политической активности передовой русской интеллигенции усиливалось ее влечение к познанию окружающей действительности. Поэтому с середины 20-х годов XIX в. среди дворянской молодежи возник интерес к немецкой идеалистической философии. «Любомудры» во главе с В. Ф. Одоевским изучали труды Фихте и Шеллинга. Н. В. Станкевич и его сверстники отдавали предпочтение Гегелю. И тех, и других философия интересовала преимущественно в плане этических проблем. Иного искали в ней Герцен и его единомышленники. Им гегелевская диалектика представлялась «алгеброй революции».

Беседуя в 1816 г. в Париже с молодым русским офицером Михаилом Луниным, знаменитый французский мыслитель Анри Сен-Симон высказывал надежду на то, что идеи утопического социализма смогут быстро распространиться в России «среди народа, еще не иссушенного скептицизмом». Девять лет спустя старик Сен-Симон умер, а декабрист Лунин был сослан в Сибирь. Но в следующем десятилетии русские студенты уже зачитывались сочинениями Сен-Симона и Фурье, а немного позднее идея социализма, как писал Белинский, стала для передовых русских людей «альфою и омегою веры и знания». Под влиянием нараставшего в стране стихийного антикрепостнического движения народных масс они жадно воспринимали прогрессивные социальные учения, переходя от критики пороков крепостного строя к его полному отрицанию.

Таким образом, дело не только в том, что в течение первой половины XIX в. непрерывно возрастало идейное богатство русского общества. Еще более важным было быстрое распространение среди образованной части его освободительных, революционных идей, волновавших тогда прогрессивные умы всего человечества.

Однако как бы ни множилось в дореформенной России число разделявших эти идеи людей, русская интеллигенция еще и к середине XIX в. была «слишком немногочисленна в сравнении с массою целого общества и тем более с массою всего народа».

Лишь незначительный процент дворянских юношей, не говоря уже о разночинцах, получал систематическое образование в гимназиях, лицеях и университетах. Не так уж много поступало в кадетские корпуса, чтобы посвятить себя затем военной карьере. Остальные довольствовались домашним воспитанием, которое, по словам Пушкина, ограничивалось «изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем...»

Эти воспитанные в атмосфере холопской лести и угодничества молодые дворяне рано начинали чувствовать себя господами над людьми, которые на них работали, приобретали прочную привычку к праздной жизни и презрение к труду. Их пе трогали страдания тех, кто стоял ниже на сословной лестнице, их но тревожили даже бедствия, угрожавшие Родине, если они не грозили их материальному благополучию. «Что таким людям до народной чести?.. Были бы у них только карты, гончие, зайцы, водка, пироги, шуты, балалаечники, плясуны, цыганские песни — вот все их блаженство...»,— так отзывался об интересах дворян даже консервативный представитель этого сословия Ф. Ф. Вигель.

Недаром русская литература XIX в. запечатлела немало образов, воплощавших паразитизм, невежество и узость кругозора дворян-помещиков. Тут и грибоедовский Фамусов, и пушкинский Нулин, и целая галерея гоголевских героев — от прижимистого Собакевича и скопидомки Коробочки до скандалиста Ноздрева и бесчестного стяжателя Чичикова.

Для таких дворян чтение, конечно, не было потребностью, из книг они держали «сонник» или календарь, а перо брали в руки лишь в случае крайней необходимости отправить кому-либо письмо с проезжавшей раз в неделю почтой. Поэт Иван Дмитриев рассказывал, как искренне удивился один помещик, увидя его утром за письменным столом: «Что это вы пишете? Нынче, кажется, не почтовый день?..»

Даже в Москве в начале XIX в. многие дворяне узнавали политические новости не из газет, а с помощью особых информаторов, которых так и называли «нуволлистами». Переходя из дома в дом, они собирали новости, передавая их потом в собственном изложении п со своими комментариями.

Впрочем, международные события интересовали массу дворян мало даже в тех случаях, когда политическая атмосфера была достаточно накаленной. Как вспоминал потом Ф. Ф. Вигель, московская дворянская «молодежь никогда еще столько не вертопрашничала, франтихи никогда еще пестрее и смешнее не одевались», как перед войной 1812 г. Общее настроение праздной толпы московских дворян, по его мнению, можно было выразить примерно так: «Да какое нам дело до Европы? Пусть там воюют, дерутся, мирятся; мы здесь веселимся, пируем и ничего знать не хотим».

Если уж таково было отношение к политическим событиям московского дворянства, то что говорить о провинциальном. Тот же автор писал впоследствии: «Менее полутора тысяч верст отделяют Пензу от Петербурга... А насчет любопытных известий оттуда мы жили словно в Иркутске. Горизонт наш был весьма ограничен...» Это откровенное признание пензенского помещика подтверждается, например, тем, что даже сенсационное сообщение о вторжении армии Наполеона в пределы России было получено в Пензе лишь на 20-й день — 13 июля. Старосветских помещиков, у KoToptox, rto выражению Н. В. Гоголя, «ни одно желание не перелетало за плетень сада», можно было встретить в любой губернии империи. Несмотря на то, что по своему социальному положению они стояли намного выше подвластных им крестьян, по уровню культурного развития нм не удалось далеко уйти от них.

Сознание таких помещиков было опутано той же липкой паутиной всевозможных предрассудков, поверий и патриархальных представлений, как и сознание большинства их неграмотных холопов.

«Гадательные книги» толкователя снов Мартына Задеки были столь же популярны в помещичьих семьях, как и «домашний лечебник» Бухана. Кстати, к медицине большинство дворян питало такое же предубеждение, с каким относились к ней прочие сословия. Все острые заболевания именовались «горячкой». Смертельный исход объясняли «параличом в желудке», «водой в голове», «антоновым огнем», а то и просто тем, что «доктора уморили». Радикальными средствами от многих недугов считались пиявки и шпанские мухи. Бывали и более оригинальные лечебные средства: одна помещица регулярно выпивала натощак полрюмки росы, собранной с цветов ромашки ее крепостными. Все это также свидетельствует о крайней культурной отсталости «первенствующего в империи сословия».

Отсюда проистекала характерная для дореформенного русского общества трагическая коллизия. Вырвавшиеся вперед мыслящие и образованные его представители иногда становились лишними людьми в той социальной среде, в которой они находились, но которая вызывала в них лишь презрение. Будучи не в силах порвать с этой средой, они предавались горьким размышлениям и не могли найти себе места в жизни. Подобно пушкинскому Онегину, лермонтовскому Печорину, тургеневскому Рудину, они искали забвения в путешествиях, но тяжкие думы повсюду преследовали их. В этих литературных образах воплощена судьба русской дворянской интеллигенции или по крайней мере многих типичных ее представителей.

Еще труднее приходилось устремлявшимся к просвещению выходцам из среды купечества и мещанства. Не всем была дана смелость противопоставить себя «темному царству» Диких и Р{абаних, затхлому кондовому быту героев драматических произведений А. Н. Островского, их патриархально-домостроевским традициям.

Выдающийся русский поэт Алексей Кольцов не окончил и двух классов начальной школы. Его отец, воронежский мещанин, торговавший скотом, считал умение читать и писать пределом образованности. Белинский писал о Кольцове, что, подобно всем самоучкам, он приобщался к знанию «урывками» и притом «тайком от родителей». Выходец из среды сибирского купечества, Николай Полевой начал учиться около 20 лет от роду, читая книги вопреки запрету отца по ночам, либо зажигая припрятанный заранее огарок свечи, либо лишь при свете луны. Русскую грамматику он освоил самоучкой, уроки латинского и французского языков брал у пьяницы дьячка. Белинский подчеркивал, что только «неудержимая страсть к учению» и «страшная сила воли в достижении цели и преодолении препятствий» позволили Полевому стать через семь лет известным для своего времени литератором, издателем большого столичного журнала. Да и сам «неистовый Виссарион», выросший в глухом провинциальном городке в задавленной нуждой семье, разве не являл пример той же «неудержимой страсти» в достижении высот современной ему общественной мысли? Разве не обнаруживал и он «страшной силы воли» в преодолении тех преград и рогаток, какие ставили на его пути апостолы реакции, поборники невежества и мракобесия?

Однако как ни трудно было молодым разночинцам добиться в крепостной России доступа к образованию, их удельный вес в общей массе учащихся непрерывно увеличивался. К середине XIX в. в Пензенской гимназии они составляли 7з, в Нижегородской — 1 2/3 учащихся. Среди студентов Петербургского университета разночинцев насчитывалось тогда 38%, Казанского — 56%, Московского — 57% *. В этой демократизации русской интеллигенции сказывалось, разумеется, влияние объективных социально-экономических процессов, связанных с развитием капиталистических отношений.

Возраставшая потребность общества в юристах, инженерах, агрономах, врачах, педагогах, литераторах усиливала тягу разночинской молодежи к образованию. Бюрократизация государственного аппарата и усложнение функций административных органов также способствовали этому, поскольку правительство, нуждаясь в пополнении армии чиновников, вынуждено было отступать от принципа сословности образования и привлекать недворян для службы в различных казенных учреждениях. В 40-х годах XIX в. уже насчитывалось до 20 тыс. учителей, врачей и мелких служащих из разночинцев.

Процесс формирования разночинской интеллигенции развернулся особенно широко в 40—50-х годах XIX в. К этому времени, помимо представителей купечества и мещанства, ее ряды стали пополняться и выходцами из крестьянства.

В последние десятилетия перед реформой 1861 г. в некоторых семьях даже помещичьих крестьян можно было встретить грамотных молодых людей. Еще чаще любители чтения встречались среди зажиточных государственных крестьян. Ярославский крестьянин Савва Пурлевский вспоминал, как он «целые ночи, бывало, просиживал за книгами», читая не только повести Карамзина и пьесы Фонвизина, но и «настоящую литературу», т. е. сочинения современных ему писателей. По свидетельству другого автора (вышедшего из среды крепостных крестьян) Н. А. Полушина, дед его был «человеком книжным» и оставил детям и внукам целую домашнюю библиотеку, в которой было 2 тысячи томов '.

Бывший крепостной Николай Шипов, человек необычайной энергии и удивительной биографии, рассказывал в своих мемуарах, что его образование ограничилось лишь обучением грамоте у сельского священника, но сына он устроил в гимназию, по окончании которой тот хотел даже ехать в Одессу для поступления в Ришельевский лицей.

Конечно, подобные факты нельзя считать типичными для крепостной деревни. Однако и в появлении книжной полки в крестьянской избе, и в стремлении крестьянского юноши к образованию неправильно было бы видеть простую случайность. В какой-то море эти явления отражали рост культурных потребностей демократических слоев общества и определенные сдвиги, наметившиеся в общественном сознании. Последние были столь очевидными, что даже внушали опасения деятелям, стоявшим на страже интересов дворянского государства. С тревогой докладывая царю о настроениях крестьян, шеф жандармов Бенкендорф писал: «Среди этого класса встречается больше рассуждающих голов, чем это можно было бы предполагать с первого взгляда».

Именно за счет этих «рассуждающих голов» и пополнялась из деревни разночинная интеллигенция. Как правило, выходцы из крестьян составляли наиболее радикальную и демократическую часть этой новой общественной прослойки. По своему социальному происхождению и общественному положению они были гораздо теснее, чем остальная интеллигенция, связаны с народной массой, а потому полнее выражали в своей идеологии заветные чаяния трудящихся. Вместе с тем они глубже воспринимали освободительные идеи прогрессивных мыслителей своего времени, становясь пламенными поборниками социального прогресса. Формирование такой буржуазно-демократической интеллигенции было одним из ярчайших проявлений общего процесса демократизации культуры, столь характерного для России предреформенного периода.