Борьба идейных течений в науке и искусстве в 19 веке

Ряд объективных условий способствовал в XIX в. культурному прогрессу народов России.

Главным из них было влияние созревавших в недрах феодальной формации капиталистических отношений, являвшихся могучим ускорителем общественного и культурного развития нации. Немалое значение имел и рост национального самосознания, сопровождавшийся выработкой норм русского литературного языка и небывалым дотоле творческим подъемом среди мастеров художественного слова, музыки и живописи. Большую роль играла и растущая активность народных масс, боровшихся за освобождение от крепостного гнета. Она возбуждала русскую общественную мысль, придавая ей особую остроту и радикализм.

Оживлению культурной жизни России содействовало также расширение зарубежных связей русской интеллигенции. В буржуазной культуре Запада тогда еще преобладали прогрессивные тенденции. Русские общественные деятели жадно воспринимали каждое новое слово революционных мыслителей других европейских стран. В России насчитывалось немало последователей социалистических учений Сен-Симона и Фурье. В середине 40-х годов XIX в. русские революционеры-демократы уже читали статьи Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Русские писатели и поэты с волнением переводили на родной язык пронизанные духом тираноборства пьесы Гёте и Шиллера, поэмы Байрона, социальные романы Виктора Гюго. В сердцах русских музыкантов находили отклик и героика симфоний Бетховена, и драматизм оперной музыки Глюка, и лучезарные жизнеутверждающие мелодии Моцарта, и полные глубоких раздумий ноктюрны Шопена.

Но наряду с объективными условиями, которые способствовали культурному прогрессу, в России продолжали действовать факторы, тормозившие культурное развитие страны.

Крепостное право крайне ограничивало возможность распространения просвещения, суживало круг образованных людей. Царский деспотизм, используя церковь, грубо подавлял любые проявления свободомыслия.

Благодаря победам русского оружия Россия была великой европейской державой. Однако она все еще отставала от того уровня просвещения и образованности, какого уже тогда достигли в своем развитии передовые страны Европы. Один из первых русских буржуазных просветителей Н. А. Полевой писал: «Прошло уже сто лет, как мы вдвинуты в Европу, но — только вещественно. Мы сильны, могучи, чудо-богатыри. Мы ломали рога турецкой луны, вязали лапы персидского льва, переходили через Альпы, сожгли величие Наполеона в Москве и заморозили его славу, загнали шведов за Ботнический залив и подписали один мир в Париже, другой под стенами Царя-гра-да. При всем том (чего стыдиться нам истины?) по умственному образованию — мы всех европейцев моложе... Мы еще не дозрели...» 1

Потребность в инженерах, агрономах, картографах, кораб-леводителях вынуждала царское правительство расширять сеть общеобразовательных и специальных школ. Так, по указу 1804 г. предусматривалось открытие в сельских местностях одногодичных «приходских училищ», имевших задачей «доставить детям земледельческого и других состояний сведения, им приличные». Следующей ступенью в системе образования должны были служить уездные училища, а затем — гимназии и университеты. Позднее стали открываться технические высшие учебные заведения, готовившие специалистов для промышленности, сельского и лесного хозяйства.

Однако, рассматривая образование как сословную привилегию дворянства, царизм всячески затруднял доступ к знанию демократическим слоям населения. В Петербургском учебном округе, охватывавшем пять губерний, в 1808 г. действовало лишь три гимназии и пять уездных училищ. Спустя 20 лет Николай I особым рескриптом запретил принимать детей крепостных крестьян в гимназии и университеты, мотивируя эту меру тем, что «сии молодые люди» таким образом «приучаются к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию».

Весь процесс обучения и воспитания молодого поколения царское правительство старалось подчинить влиянию феодально-клерикальной идеологии. Вследствие этого все типы школ испытывали гнетущую опеку церковников.

Официальная православная церковь представляла собой мощную организацию, обладавшую сложным и разветвленным аппаратом, а также разнообразными средствами идеологического воздействия на самые широкие массы населения империи. Три митрополии объединяли 51 епархию, каждая из которых насчитывала не один десяток монастырей и не одну сотню церковных приходов. Общая численность духовных лиц России достигала в начале XIX в. 215 тыс. человек. Вся эта огромная армия монахов и священнослужителей использовалась царизмом в целях религиозного воспитания масс в духе смирения и покорности властям, враждебности прогрессу и ненависти к революции.

Пожалуй, никогда прежде столь ярко не проявлялась реакционная роль православной церкви, как в предреформенные десятилетия. Утратив последние черты своей былой самостоятельности, церковь к этому времени полностью оказалась подчиненной царским администраторам. Правда, высший орган церковного управления сохранял пышный титул «святейшего правительствующего Синода», но в официальной служебной переписке чиновники предпочитали именовать Синод и руководимые им епархиальные консистории не иначе, как «ведомством православного исповедания». До какой степени усилилась зависимость церкви от светской власти, можно судить по тому, что с 1803 г. местные архиереи стали вызываться для участия в работах Синода лишь по выбору назначенного царем обер-прокурора. При таком положении церкви в системе государственного управления царской России нет оснований удивляться тому, что в эпоху кризиса крепостничества и революционных потрясений она превратилась едва ли не в главное орудие феодальной реакции.

Правительство императора Александра I широко привлекало церковников к осуществлению идейно-политического контроля над деятельностью школ, научных учреждений и издательств. С помощью служителей церкви и под их руководством педагоги, ученые, литераторы обязаны были насаждать религиозное мировоззрение, пропагандируя идею божественного происхождения и вечности существующего общественного порядка. Именно с этой целью Министерство народного просвещения было в 1817 г. преобразовано в Министерство духовных дел и народного просвещения, а во главе его поставлен бывший обер-прокурор Синода кн. А. Н. Голицын.

Когда-то Голицын пользовался репутацией «вольтерьянца» и «придворного ветреника». Рассказывали, что однажды он рискнул на пари дернуть за косу самого Павла I, почтительно доложив затем резко повернувшемуся императору о своем желании привести в порядок его парик. Поставленный потом Александром I во главе Синода, Голицын сблизился с церковниками и стал известен как ханжа и мистик, покровительствовавший иноземным и отечественным фанатикам.

Учреждая новое министерство, царь высказывал пожелание, чтобы «христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения». Следуя этой директиве, Голицын начал поход против науки под флагом борьбы против «вольнодумства» и «пагубного материализма».

Ближайшим помощником нового министра оказался М. Л. Магницкий. В молодости он подвизался среди сотрудииков Сперанского и даже поплатился за ото ссылкой в Вологду. Лестью и доносами ему удалось не только добиться амнистии, но и войти в доверие к всесильному Аракчееву. Не без содействия последнего Магницкий занял пост симбирского губернатора, а затем вернулся в столицу, где показной набожностью и мистическими рассуждениями быстро завоевал симпатии Голицына. Другим ревностным исполнителем предначертаний нового министра стал грубый и невежественный Д. П. Рунич, привлеченный на ниву народного просвещения из почтового ведомства.

Магницкий снискал печальную славу пресловутой ревизией Казанского университета, из которого он уволил по подозрению в «неблагонадежности» сразу 11 профессоров. Что касается Рунича, то он оставил по себе память свирепой расправой с петербургской университетской профессурой, обвиненной им в пропаганде «маратизма» и «робеспьеризма». Но дело заключалось не только в этих репрессиях против самых талантливых и заслуженных ученых и даже не в резком снижении в связи с этим уровня преподавания, а в той идейной направленности, какую приобрел весь учебный процесс в результате подобных «ревизий».

После возвращения из Казани Магницкий разработал специальную инструкцию для директора «обновленного» его ревизией университета. Одобренная затем Голицыным и утвержденная в январе 1820 г. императором Александром I, эта инструкция по существу приняла вид циркуляра, которым надлежало руководствоваться всем деятелям высшего образования. Пункт первый этой инструкции гласил: «Цель правительства в образовании студентов состоит в воспитании верных сынов православной церкви, верных подданных государя...» Вслед за этим недвусмысленным определением общей цели университетского образования формулировались задачи, относящиеся к отдельным учебным дисциплинам. Вот некоторые из них:

«Те только теории философския основательны и справедливы, кои могут быть соглашаемы с учением евангельским...

...Благоразумное преподавание политического права покажет, что правление монархическое.... установлено самим богом... Наблюдать ...чтобы дух вольнодумства ни открыто, ни скрыто не мог ослаблять учения церкви в преподавании наук философских, исторических или литературы...»

До каких нелепостей доходили мракобесы, призванные приспособить университетское образование к требованиям воинствующей феодально-клерикальной реакции, можно судить хотя бы по рекомендациям, адресованным преподавателям математики. Их обязывали подчеркивать, что «святая церковь издревле употребляет треугольник символом господа, яко верховного геометра», что «гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая бога и человеков, соединившего горнее с дольным, небесное с земным»

Вмешательству церковников в жизнь высшей школы способствовало введение обязательного для студентов всех факультетов лекционного курса богословия. В прошлом отсутствие богословия в учебном плане Московского университета отличало его от всех других европейских университетов. Но в 1819 г. и в нем была учреждена кафедра «богопознания и христианского учения» и введено преподавание богословия.

Гонения на прогрессивную профессуру усилились и при Николае I. Изданный в 1835 г. новый университетский устав уничтожал автономию, предоставленную университетам в 1804 г., ликвидировал выборность ректора и деканов, подчинял профессуру назначенному правительством попечителю, устанавливал строгий надзор за студентами особого инспектора. Не угодные правительству профессора отстранялись от преподавания. Знаменитому историку профессору Т. Н. Грановскому запретили читать публичные лекции по всеобщей истории. Одним из главных организаторов травли Грановского был митрополит московский и коломенский Филарет (Дроздов). Вызвав к себе ученого, он стал кричать на него, упрекая в нежелании признать «руку бога» в историческом процессе. Тот же Филарет требовал от попечителя Московского университета «принять душеоборонительные меры» против философских статей А. И. Герцена, которые он за их материалистическую направленность называл «вредоносными».

О подлинном отношении правительства Николая I к народному просвещению можно судить по словам А. X. Бенкендорфа, который утверждал, что «не должно слишком торопиться с просвещением, чтобы народ не стал по кругу своих понятий в уровень с монархами и не посягнул тогда на послабление их власти».

Весь дореформенный период прошел под знаком усиления цензурных преследований. И при оценке идейного содержания печатных изданий, как и в ходе проверки учебных программ и курсов, основным критерием служило «христианское благочестие». По свидетельству современника, «нельзя было говорить об удобрении земли, не сославшись на тексты из священного писания».

Насколько при этом были догматическими и примитивными суждения цензоров, выступавших в роли блюстителей религиозной морали, показывает такой пример. В 1823 г. поэт В. Н. Олин написал лирическое стихотворение «Стансы к Элизе». В нем были такие строки:

Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд

Дороже для меня вниманья всей вселенпой.

Прочитав это, цензор А. И. Красовский заметил на полях: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно».

О! как бы я желал всю жизнь тебе отдать!

—           уверял поэт свою возлюбленную.

«Что ж останется богу?» — сердито спрашивал цензор.

О! как бы я желал пустынных стран в тиши,

Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться!..

—           восклицал поэт, млея от восторга.

«Таких мыслей никогда рассеивать не должно,— сурово поучал его цензор,— это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю, для тою только, чтобы быть всегда с своею любовницей. Сверх того, к блаженству можно приучаться только близ евангелия, а не близ женщины» '.

После этого стоит ли удивляться тому, что митрополит Филарет как-то пожаловался А. X. Бенкендорфу на цензора, пропустившего при издании «Евгения Онегина» в поэтическом описании Пушкиным Москвы крамольную строку:

...И стаи галок на крестах...

Воинствующий церковник усмотрел здесь «оскорбление святыни»; цензора жандармы призвали к ответу. Он нашел в себе мужество довольно резонно заявить, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицмейстер, допускающий это, а не поэт и цензор».

Преследования литераторов особенно усилились после введения в 1826 г. нового цензурного устава, прозванного современниками «чугунным». Этот устав настолько мучительно сковывал творческую мысль авторов, настолько стеснял развитие русской журналистики, что даже некоторые из цензоров, подобно А. В. Никитенко, задавались вопросом: «Можно ли что-либо писать и издавать в России?»

Только в течение первых 15 лет царствования Николая I пять выдающихся русских поэтов стали жертвами полицейского произвола: К. Ф. Рылеев был повешен, А, И. Одоевский отправлен на каторгу, а йотом рядовым на Кавказ, где погиб при сооружении Лазаревского укрепления, А. И. Полежаев также сдан в солдаты, сослан на Кавказ и затем умер в военном госпитале, А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов подвергнуты ссылке, затравлены жандармами и, наконец, убиты на дуэли, спровоцированной не без участия лиц, близких ко двору. Если к этому добавить, что за те же 15 лет пал от руки наемных убийц в Тегеране А. С. Грибоедов и погиб во время высадки десанта на мысе Адлер писатель Александр Бестужев (Марлинский), нельзя не признать горькой правдой слова Герцена, который писал: «История нашей литературы — это или мартиролог, или реестр каторги» '.

Царизм всячески глушил творческий порыв народных масс. С нескрываемой подозрительностью и неприязнью относились царь и его приближенные к народному устному творчеству, отражавшему заветные чаяния трудящихся. В песнях, что звучали на степных дорогах, на шумных ярмарках Украины, безвестные певцы славили подвиги Кармалюка и Гонты. Поэтому, по свидетельству современника, «бандуристов, кобзарей и лирников беспощадно преследовали и секли...» В русских народных песнях слышались отголоски смелых призывов поволжской вольницы. Когда сосланный в Саратов Н. И. Костомаров опубликовал в местной газете несколько старинных песен, в этом тотчас усмотрели проявление крамолы. На полях доклада об этом «происшествии» Николай I сделал помету: «До такой степени скверно, что заслуживает строгого взыскания с цензора, да и губернатору выговор за небрежение». Цензор действительно был отстранен от должности и посажен на месяц под арест. Губернатор получил выговор. Цензурный комитет разослал циркуляр о том, что впредь «народные песни... должны подлежать столь же осмотрительной цензуре, как и все другие произведения словесности». После этого, как писал Н. И. Костомаров, в Саратове и других поволжских городах «замолкли на время все песни, перестали собираться у ворот веселые хороводы». Повсюду царствовала гнетущая тишина. Так царь-самодержец лишал своих подданных права даже на песню. Хоровод — и тот рассматривался как опасное сборище. Смех — и тот считался нарушением установленного свыше порядка и благочестия.

Будто для того, чтобы демонстрировать враждебность царизма культурному прогрессу, в качестве руководителей учреждений, ведавших просвещением в дореформенный период, выдвигались самые крайние реакционеры. «Просвещения губитель»,— так называл Пушкин Голицына. Но в пропаганде мракобесия Голицыну не уступал и его преемник адмирал А. С. Шишков. Он занял пост министра просвещения около 80 лет от роду. О нем говорили, что это «труп, гальванизированный Магницким». Этот старец видел главную свою задачу в том, чтобы «поставить преграду», как он выражался, «злу под именем духа времени распространяемому».

Шишкова в 1833 г. сменил С. С. Уваров, которому принадлежит заявление: «Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно» '. Трудно было точнее сформулировать цель, какую ставил перед собой царизм перед лицом надвигавшегося кризиса крепостничества. Не вперед по пути прогресса, а назад, по крайней мере на полвека назад — таково было политическое кредо идеологов феодальной реакции.