Борьба передовой русской науки против феодально-клерикальной идеологии в 19 веке

Против мистицизма и философского идеализма, являвшихся идеологическим оружием крепостнической реакции, вели самоотверженную борьбу передовые деятели русской науки. Хотя и не всегда последовательно, они старались придерживаться материалистического мировоззрения, а некоторые пытались применять в своих научных изысканиях (пусть еще не вполне сознательно) законы диалектики.

В начале XIX в. в Европе получило распространение объяснение явлений природы с позиций «натурфилософии», нашедшей наиболее полное выражение в учениях немецких филосо-фов-идеалистов Шеллинга и Гегеля. Шеллинг считал организующей силой природы некую «мировую душу», а единственным средством познания — ее мистическое «внутреннее чувство». Гегелю природа представлялась «инобытием абсолютной идеи». Это мистическое представление об идее, якобы существующей независимо от человеческого сознания, неизбежно порождало ложное понимание природы. Последняя, утверждал Гегель, сама по себе лишена единства и возможности развития. Только «абсолютная идея» связывает между собой разрозненные явления природы.

Заслугой передовых русских ученых является то, что они еще в начале XIX в. подвергали критике воззрения модных тогда «натурфилософов». Так, в 1813 г. профессор Медико-хирургической академии Я. К. Кайданов в своей докторской диссертации рассматривал природу как единое целое, находящееся в непрерывном развитии. Он убедительно доказывал историческую связь живой и неживой природы, подчеркивая при этом происхождение высших организмов от низших. Его ученик П. Ф. Горянинов, развивая ту же мысль, выдвинул в 1834 г. положение о том, что все растения и животные обладают единым принципом строения, ибо в основе структуры всех организмов лежит один и тот же элемент — клетка. Таким образом, Горянинов был одним из основоположников той «клеточной теории», которая послуяшла в дальнейшем краеугольным камнем для разработки эволюционного учения.

Остро критиковал идеалистов-«натурфилософов» профессор Московского университета И. Е. Дядьковский. Он решительно отвергал религиозно-мистические объяснения явлений природы и утверждал, что в «самой материи заключается способность производить все те действия, которые мы замечаем в ней». Материалистически пытался решать Дядьковский вопросы наследственности. За это он и был в 1836 г. изгнан из Московского университета с «волчьим билетом».

Выдающийся естествоиспытатель профессор К. Ф. Рулье доказывал, что в природе нет застывших форм и «все образуется путем медленных непрестанных изменений». Правда, предвосхищая в некоторых отношениях замечательные открытия Чарльза Дарвина, Рулье еще не мог подняться до понимания отбора как движущей силы эволюции, но он твердо придерживался мнения, что смена органических форм происходит не но воле бога, а в результате естественноисторического развития. Именно по этой причине его травили церковники и преследовали царские чиновники. Когда в 1852 г. вышла в свет книга, в которой была опубликована лекция Рулье «О переворотах земного шара», министр просвещения П. А. Ширинский-Ших-матов требовал запретить ее распространение, поскольку идейная направленность ее противоречила религиозно-мистическому мировоззрению. Николай I полностью одобрил намерение своего министра «преобразовать преподавание в наших университетах таким образом, чтобы впредь все ноложения и выводы науки были основываемы не на умствованиях, а на религиозных истинах, в связи с богословием».

Но Рулье был не одинок. Вопреки воззрениям Шеллинга на природу, якобы являющуюся продуктом деятельности некоей духовной силы, русский естествоиспытатель М. А. Максимович отстаивал материалистическое положение о том, что в природе деятельным является само вещество, которое «наполняет собою все пространство» *. Коллега Максимовича и Рулье по Московскому университету физик М. Ф. Спасский, обличая мистиков и спиритуалистов, доказывал, что в природе нет ничего, что не подчинялось бы общим физическим законам.

Неотразимый удар идеализму нанес выдающийся русский математик Н. И. Лобачевский, ставший в 23 года профессором Казанского университета. Более двух тысячелетий в математике господствовали геометрические представления, покоившиеся на аксиомах древнегреческого ученого Эвклида. Философы-идеалисты, в частности Иммануил Кант, видели в этой незыблемости эвклидовой геометрии доказательство независимости форм человеческого сознания от опыта. Раз геометрические истины непоколебимы в течение тысячелетий, рассуждал Кант, то, значит, они являются не результатом опыта, а всего лишь выражением априорной, врожденной познавательной способности человеческого разума.

Лобачевский же построил новую геометрическую систему и тем доказал возможность существования другой, неэвклидовой, геометрии. Придерживаясь материалистических взглядов на математику, он считал бесполезным для науки всякие попытки вывести ее законы «из самого разума, независимо от вещей мира».

По Лобачевскому, геометрия не может не отвечать реальным отношениям физического пространства. Для нее могут быть приемлемы лишь «понятия..., приобретаемые из природы».

Несмотря на то, что значение открытой в 1826 г. Лобачевским неэвклидовой геометрии было полностью осознано математиками почти полвека спустя, материалистическая направленность его суждений была очевидной и для современников. Недаром митрополит Филарет объявил открытие Лобачевского «ересью», а руководимая Уваровым Академия наук не признала его достойным серьезного внимания, т. е. фактически постаралась замолчать труды ученого.

Своими смелыми открытиями и неустанными исследованиями передовые деятели русской науки укрепляли и развивали ее материалистическую традицию, восходившую к трудам Ломоносова.

Правда, в первые десятилетия XIX в. не все прогрессивно мыслящие ученые придерживались материалистических воззрений. Некоторые выдающиеся представители русской науки в той или иной мере находились тогда под влиянием философского идеализма. В духе шеллингианской «натурфилософии» пытался решать проблемы современной ему физики М. Г. Павлов, известный своими передовыми взглядами в области агротехнических знаний и боровшийся против защитников «закона убывающего плодородия почвы». К идеалистическому объяснению процесса эволюции живой природы склонялся академик К. М. Бэр, отрицавший идею естественного отбора и пытавшийся найти какие-то особые «внутренние» причины развития организмов. Между тем исследования Бэра в области изучения зародышей живых существ не только послужили прочной основой для новой науки — эмбриологии, но и способствовали торжеству эволюционного учения.

Успехи отечественного естествознания обогащали русскую общественную мысль. Как и в других европейских странах, в России также шел тогда «могущественный ток к обществоведению от естествознания» '.

Критически используя достижения современных им естествоиспытателей, прогрессивные русские мыслители старались применить их выводы в ходе разработки своих философских теорий, необходимых для идейного обоснования программы революционного преобразования России.

Убедительные эксперименты физика П. И. Страхова и материалистические суждения медиков М. Я. Мудрова и И. Я. Гру-зинова оказали серьезное влияние на формирование философских взглядов декабристов, слушавших блестящие лекции этих профессоров в Московском университете.

Не без воздействия прогрессивных идей передовой университетской профессуры складывалось материалистическое мировоззрение русских революционеров-демократов. Недаром А. И. Герцен и Н. II. Огарев давали высокую оценку лекциям И. Е. Дядьковского и К. Ф. Рулье.

Вместе с тем, пропагандируя воззрения передовых естествоиспытателей и отстаивая выдвинутые ими теоретические положения, революционные мыслители в свою очередь вносили существенный вклад в развитие естественнонаучной мысли в России. Особая заслуга принадлежит им, в частности, в деле разоблачения реакционной сущности различных идеалистических и мистических концепций.

Еще декабристы подвергали резкой критике идеалистические построения Канта и мистические домыслы Шеллинга. В объяснении явлений природы и в вопросе познаваемости мира И. Д. Якушкин, П. И. Борисов, В. Ф. Раевский и ряд других деятелей тайных обществ 20-х годов XIX в. прочно занимали материалистические позиции. Некоторые из их товарищей, как, например, П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, еще не могли до конца преодолеть влияния идеалистических учений, но осуждали увлечение мистикой и мракобесие церковников.

Революционеры-демократы 40—50-х годов XIX в. также вели неустанную борьбу против идеализма Канта, Шеллинга, Гегеля, подрывая тем самым философскую основу реакционной «теории официальной народности» и близкого к ней славянофильства с его мистическими рассуждениями о «богоизбранности» русского народа. Развернутая и глубокая критика философского идеализма была дана А. И. Герценом в его «Письмах об изучении природы», опубликованных в 1845—1846 гг. в журнале «Отечественные записки». Однако критика идеалистических учений не помешала Герцену увидеть то ценное, что было в диалектике Гегеля. Он понял, что при условии материалистического обоснования диалектика может стать общим методом познания природы и «алгеброй революции», т. е. острым идейным оружием в борьбе за революционное преобразование общества.

Правда, ни Герцену, ни его соратникам не удалось органически соединить материализм и диалектику. Больше того, будучи материалистами в понимании природы, они процессы общественного развития продолжали трактовать в идеалистическом плане. Но тем не менее смелая разработка ими сложнейших философских проблем способствовала развитию материалистической традиции передовой русской науки и идейному росту лучшей части русской интеллигенции. Философские труды Герцена пользовались широкой известностью среди студенческой молодежи и прогрессивно настроенной профессуры. Он сам вспоминал об этом: «Молодежь не только в университете и в лицее сильно читала мои статьи „О дилетантизме в науке" и „Письма об изучении природы", но и в духовных учебных заведениях». Попечитель Московского учебного округа гр. С. Г. Строганов заявлял, что статьи Герцена «развращают студентов», а митрополит Филарет называл эти статьи «вредоносной яст-вой», против которой необходимо принять срочные «душеоборонительные меры».

Особой остротой отличалась идейная борьба в области общественных наук. Когда официальный историограф Александра I Н. М. Карамзин выпустил в свет многотомную «Историю государства Российского», юный Пушкин откликнулся на нее эпиграммой:

В его «Истории» изящность, простота Доказывают нам без всякого пристрастья Необходимость самовластья И прелести кнута.

Карамзинской формуле «История народа принадлежит царю» Николай Тургенев противопоставил иной тезис: «История народа принадлежит народу — и никому более!»1 Таковы были два принципиально различных подхода к изучению исторического прошлого, выражавшие две противоположные методологические и политические концепции — апологетов самодержавно-крепостнического строя и дворянских революционеров.

Еще более глубокой критике подвергали официальную историографию революционеры-демократы. Они решительно выступали против тезиса историка М. П. Погодина о спасительной миссии русского царизма в истории Европы и против развивавшейся Н. Г. Устряловым идеи исключительности развития России. Герцен прямо указывал на то, что Устрялов излагает русскую историю «по трафаретам министра Уварова и по мотивам Николая Павловича».

Истолковывая события прошлого в свете революционной идеологии, Герцен и Белинский обогащали русскую историческую науку глубоким пониманием решающей роли народных масс и народных движений в истории. «Дух народный всегда был велик и могущ,— подчеркивал Белинский, — это доказывает и быстрая централизация Московского царства, и мамаевское побоище, и свержение татарского ига, и завоевание темного Казанского царства, и возрождение России, подобно Фениксу, из собственного пепла в годину междуцарствия». А Герцен как-то высказался еще определеннее, заявив, что в России сверх царя есть народ.

В начавшийся период смены феодальной формации капиталистической для русской экономической мысли особенно важным стал вопрос о средствах преодоления исторической отсталости страны. Представители консервативного дворянства вроде Н. С. Мордвинова считали возможным ускорить экономическое развитие России при сохранении крепостного права. Дворянские революционеры, наоборот, не мыслили экономического прогресса без ликвидации крепостничества. Николай Тургенев и другие декабристские теоретики выступали с острой критикой крепостного помещичьего хозяйства.

С обострением кризиса крепостничества получили распространение экономические воззрения либерально-реформистского толка. Славянофил Ю. Ф. Самарин и западник Б. Н. Чичерин стремились по существу к одной цели — обеспечению такого буржуазного экономического развития, которое не угрожало бы господству дворян-помещиков. Только революционеры-демократы выражали в то время чаяния и надежды крестьянских масс, отстаивая идею уничтожения феодальной собственности на землю и право каждого человека пользоваться землей при общинном владении. При всей утопичности социальных построений, связанных с идеализацией общины, требование ликвидации помещичьей собственности на землю было, безусловно, прогрессивным.

Правовым воззрениям идеологов крепостнической реакции революционные мыслители противопоставили программу свержения абсолютизма и создания республиканских учреждений. Яркое воплощение эта программа нашла еще в конституционных проектах декабристов. Заслугой революционеров-демократов было разоблачение представителей официальной юридической науки, пытавшихся доказать «надклассовый», «народный» характер дворянского государства и царского самодержавия.

Итак, не было ни одной отрасли научных знаний, в которой бы не происходила ожесточенная борьба между сторонниками новых, прогрессивных идей и защитниками устаревших, консервативных, а то и откровенно реакционных воззрений, отражавтих идеологию обреченных историей классов. При этом характерно, что больше всего биение пульса творческой научной жизни ощущалось не в стенах императорской Академии наук, и даже не в столичном Петербургском университете, а в удаленных от министерских канцелярий Московском и Казанском университетах.

Хотя § 1 устава Академии наук и провозглашал ее членов «первенствующим ученым сословием Российской империи», многие из передовых ученых не занимали академических кресел. Зато в числе действительных членов Академии можно было встретить таких известных идеологов воинствующей реакции, как митрополит Филарет, епископ Иннокентий, филолог И. И Давыдов. Возглавлявший с 1818 г. Академию наук С. С. Уваров всячески старался укрепить корпоративную замкнутость этого высшего научного учреждения страны, надеясь таким образом отгородить ученых от запросов жизни и потребностей общества.

Однако даже тишина академических лабораторий и кабинетов то и дело нарушалась проникавшими ицвне отзвуками событий, волновавших научную общественность. Поэтому, разумеется, не все академики оставались равнодушными к голосу жизни, жрецами «чистой науки». Вопреки уваровскому курсу они обращались к разработке актуальных научных проблем. Еще активнее были в этом отношении те ученые, которые непосредственно общались с пытливой студенческой молодежью в университетских аудиториях или выступали с публичными лекциями перед интеллигенцией.

Начало промышленного переворота в России особенно остро поставило проблему связи науки с жизнью. Мысль о возможности превращения электрической энергии в механическую не давала покоя академику Б. С. Якоби. В 1834 г., когда усилиями нижнетагильских мастеров Черепановых была построена на Урале первая в России железная дорога с паровой тягой, Якоби сконструировал первый практически годный для применения электромотор, а четыре года спустя приспособил его для установки на железнодорожную тележку и на лодку. Это была смелая попытка создать электровоз и электроход в то время, когда крепостная Россия не имела ни одной железнодорожной магистрали и располагала небольшим числом пароходов.

Тот же голос жизни заставил выдающихся русских математиков М. В. Остроградского и П. Л. Чебышева разрабатывать, помимо проблем «чистой математики, вопросы практической физики и механики». В этом сказалось стремление передовых русских ученых служить насущным потребностям родной страны, но это вовсе не означало склонности их к узкому практицизму. «Сближение теории с практикой,— говорил Чебышев,— дает самые благотворные результаты, и не одна только практика от этого выигрывает; сами науки развиваются под влиянием ее, она открывает им новые предметы для исследования».

Крупное народнохозяйственное значение имело научное открытие профессора Казанского университета Н. Н. Зинина, впервые осуществившего в 1842 г. синтез анилина — органического вещества, употреблявшегося в качестве красителя в текстильном производстве. До того это красящее вещество добывали только из привозного растения индиго. Зинин же получил его в своей лаборатории из каменноугольного дегтя. Тем самым был сделан первый значительный шаг на пути создания многочисленных и разнообразных синтетических продуктов и положено начало новой эпохе в развитии химической науки.

Долгие годы мучительных раздумий над результатами бесчисленных опытов понадобились инженеру П. П. Аносову для того, чтобы постигнуть связь между строением и свойствами металла. Зато он сумел раскрыть тайну древнего булата, создав стальные клинки, которыми можно было крошить самые твердые зубила и рассекать в воздухе подброшенные вверх платочки из тончайшей шелковой ткани. Одновременно с получением булатной стали и благодаря этому открытию родилась новая отрасль науки о металле — металлография.

Расширение государственных границ России и экономическое освоение малонаселенных ее окраин предъявили новые требования к деятелям географической, геодезической, астрономической науки. Наряду с экспедициями А. Ф. Миддендорфа в Сибирь и Г. И. Невельского на Дальний Восток русскую географическую науку прославили изыскания Ю. Ф. Лисянского и И. Ф. Крузенштерна в Тихом океане и особенно доказательство существования нового материка и открытие Ф. Ф. Беллинсгаузеном и М. П. Лазаревым береговой линии суровой Антарктиды. Настоящим научным подвигом русских геодезистов было проводившееся в течение 40 лет подряд измерение отрезка дуги меридиана между Дунаем и побережьем Баренцева моря. Руководил работой академик В. Я. Струве, завоевавший мировую известность своими астрономическими исследованиями. Основанную им в 1839 г. под Петербургом Пулковскую обсерваторию вскоре стали называть «астрономической столицей мира».

Распашка целинных степей на юге и юго-востоке страны и развитие торгового земледелия привлекли внимание русских ученых к проблемам агробиологии и агротехники. На опытных делянках Бутырского хутора под Москвой профессор М. Г. Павлов проверял практически основные положения разработанной им теории питания растений. В 1825 г. он издал книгу, которая называлась «Земледельческая химия». В самом этом названии было выражено свойственное автору стремление возможно теснее связать науку с жизнью.

Сосредоточение больших масс населения в городах, не отличавшихся к тому же благоустройством, потребовало расширения и улучшения лечебного дела. К этому же побуждал и рост численности армии. К середине XIX в. в России насчитывалось до 10 тыс. врачей. Русская медицина развивалась в тесном контакте с физиологией. Используя достижения современного ему естествознания, профессор Московского университета А. М. Фи-ломафитский выяснил значение переливания крови «как единственного средства во многих случаях спасти жизнь» и впервые попытался изучить явление торможения, играющее большую роль в высшей нервной деятельности. Строго научную основу имели и смелые эксперименты знаменитого русского хирурга Н. И. Пирогова. Многие тысячи жизней раненых солдат были спасены благодаря предложенному Пироговым применению антисептических средств при хирургических операциях. Огромное значение для науки о жизни имело и использование им обезболивающих веществ. Его сообщение в Академии наук о проведенных в 1847 г. хирургических операциях под эфирным наркозом было подлинным торжеством гуманистических принципов русского врачебного искусства.

Так, вопреки всем препятствиям со стороны врагов культуры и прогресса, передовые ученые дореформенной России стяжали прочную славу русской науке. И едва ли не главной отличительной чертой русской научной мысли было то, что она, как позднее подчеркивал К. А. Тимирязев, двигалась особенно успешно «не в направлении метафизического умозрения, а в направлении... точного знания и приложения его к жизни».