Революция 1905 года. Акты 18 февраля и либеральная буржуазия

Под давлением январских событий и неудач в войне с Японией в правящих кругах усиливалось течение в пользу некоторого обновления самодержавного строя. Министр земледелия и государственных имуществ А. С. Ермолов, ссылаясь на адреса дворянских и земских собраний, настаивал на немедленном разрешении вопроса о созыве народных представителей как единственном выходе из «настоящего смутного положения»1 2. Николай II оставил обращение Ермолова без внимания. Царское самодержавие стало терять доверие в глазах иностранных кредиторов России; в беседе с Коковцовым и Николаем II об этом недвусмысленно заявил при-быйший в Петербург в начале февраля представитель парижских банков Э. Нецлин.

Наконец, царь созвал Совет министров, в котором большинство склонилось на сторону Ермолова. Коковцов заявил, что без привлечения выборных к законодательству будет трудно получить заем, который необходим ввиду войны. Лишь Витте возражал против введения в России народного представительства в какой бы то ни было форме, повторяя избитые фразы в духе официальной доктрины крестьянского цезаризма о непригодности для России конституционного строя, о самобытности и исторической миссии самодержавия. Царь поручил министру внутренних дел Булыгину составить проект рескрипта о привлечении выборных к законодательству.

Утром 18 февраля, накануне годовщины освобождения крестьян — даты, которая считалась благоприятной для обнародования либерального акта, министры с изумлением прочли в «Правительственном вестнике» царский манифест с призывом к властям и населению содействовать правительству в одолении врага внешнего и в искоренении крамолы внутри страны. Манифест заканчивался обращением вознести молитвы к «вящему укреплению самодержавия».

Одновременно по инициативе царского временщика Д. Ф. Трепова был опубликован указ Сенату, возлагавший на Совет министров рассмотрение поступающих на имя царя от частных лиц и учреждений предложений об усовершенствовании государственного благоустройства и улучшении народного благосостояния. Указ создавал видимость непосредственной связи царя с народом, «минуя бюрократическое средостение», он был рассчитан на укрепление монархических иллюзий, являлся попыткой сыграть в цезаризм, направив крестьянское движение в мирное русло петиционной кампании. Нельзя сказать, чтобы эти расчеты были построены на песке. В начале революции многие крестьяне еще ждали «милостей» от царя. Только весной 1905 г. царю было послано от крестьян 60 тыс. прошений и приговоров о прирезке земли и уравнении их в правах с другими сословиями.

18 февраля состоялось очередное совещание министров с царем. Ермолов и Булыгин напомнили о рескрипте. Они настаивали на немедленном его опубликовании, заявляя, что иначе не ручаются за порядок и безопасность лиц, находящихся «под угрозой бомбистов». (Правящие круги продолжали считать самыми страшными революционерами террористов. Свежо в памяти было недавнее убийство в Москве эсером И. П. Каляевым великого князя Сергея Александровича.) Николай II спросил Булыгина: «Можно подумать, что вы боитесь революции?» Министр ответил: «Государь, революция уже началась». Тогда царь вынул из кармана проект рескрипта, прочел его, получил одобрение министров и подписал, датировав тем же 18 февраля, что и манифест и указ Сенату, напечатанные утром *.

В рескрипте, данном на имя Булыгина, царь объявлял о своем намерении «отныне... привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений... при непременном сохранении незыблемости основных законов империи»1 2, т. е. самодержавия. Далее в рескрипте говорилось об учреждении под председательством Булыгина особого совещания для обсуждения путей осуществления этой царской воли.

Таким образом, почти одновременно были обнародованы явно несогласованные, противоречивые акты. Угрозы манифеста уничтожались рескриптом, а надежды, которые мог вызвать рескрипт, подрывались манифестом.

Несмотря на явное двуличие царя и ничтожность обещанных им уступок, либералы — от шиповцев до освобожденцев — увидели в рескрипте 18 февраля «поворотный пункт» в истории России. Пытаясь посеять в народе конституционные иллюзии и тем самым ослабить нарастающий подъем революции, легальный орган «Союза освобождения» еженедельник «Право» сравнивал рескрипт Булыгина с «дверью, за которой рисуются перспективы светлого будущего» 3. Либералам вторили городские думы, биржевые комитеты и съезды промышленников. Биржа ответила на опубликование рескрипта повышением курса ценных бумаг.

Но царь не спешил с осуществлением обещанной им реформы государственного строя. Многочисленные ходатайства земских собраний, городских дум, биржевых обществ и других учреждений цензовой «общественности» о привлечении их представителей к участию в совещании под председательством Булыгина оставались даже без ответа. Чтобы положить раз и навсегда конец этим домогательствам, правительство объявило, что возвещенного рескриптом 18 февраля совещания не будет вовсе; проект, изготовленный в Министерстве внутренних дел, будет представлен в Совет министров, а затем подвергнут окончательному рассмотрению в совещании под председательством царя.

Явное нежелание царизма пойти навстречу либеральной буржуазии в обстановке подъема революции усилило оппозиционные настроения в ее среде. На третьем съезде «Союза освобождения», состоявшемся в Москве 25—28 марта, была принята программа, которая представляла известный шаг вперед по сравнению с дореволюционными заявлениями освобож-денцев. Тогда они, в сущности, стояли на почве конституционной монархии с цензовой избирательной системой. Новая программа требовала организации народного представительства на началах всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов без различия пола. Раньше освобожденцы умалчивали о социальных реформах. Теперь растущее революционное движение заставило «Союз освобождения» внести в свою программу пункт о наделении малоземельных крестьян государственными, удельными, кабинетскими землями, а где их нет — частновладельческими, с вознаграждением нынешних владельцев этих земель. Программа требовала введения 8-часового рабочего дня немедленно в тех производствах, где это возможно, и «приближения к нему в других производствах».

«Борьба между самодержавием и революционным народом обостряется», — писал Ленин в связи с опубликованием этой программы. Теперь уже либералам приходилось «лавировать между тем и другим, опираться на революционный народ (подманивая его „демократизмом11) против самодержавия, опираться на монархию против „крайностей11 революционного народа». Обратив внимание на оговорки, придававшие программе характер рекомендаций, не имеющих обязательной силы для членов союза, Ленин замечал: «Конституционно-„демократическая“ (читай: конституционно-монархическая) буржуазия сторгуется с царизмом на более дешевой цене, чем ее теперешняя программа, — это не подлежит сомнению, и сознательный пролетариат не должен делать себе на этот счет никаких иллюзий» '.

И действительно, как показал съезд земских и городских деятелей в мае 1905 г., «радикальная» программа освобожден-цев, по выражению Ленина, служила «размалеванными кулисами» для народа. Для соглашения с царизмом либералы были готовы значительно отступить от своих программных требований. В обстановке тревоги по поводу поднимающейся волны революционных выступлений съезд решил обратиться к власти, чтобы общими усилиями внести умиротворение в народ. Отражая настроение съезда, представитель Саратовской городской думы Пустошкин говорил: «Посылка депутации — это стремление предотвратить революцию».

Адрес начинался с указания на «великую опасность для России и самого престола», грозящую не столько извне, сколько от «внутренней усобицы». Он был полон лжи, сваливая вину за полицейский произвол на советчиков царя, исказивших его предначертания, направленные на преобразование «ненавистного и пагубного приказного строя». Земские и городские деятели умоляли царя «без замедления» созвать народных представителей, которые должны будут «в согласии» с ним решить вопрос о войне и мире и установить «обновленный государственный строй».

б июня Николай II принял в Петергофе депутацию съезда. Князь С. Н. Трубецкой обратился к царю с речью, которая была еще более раболепной, чем адрес. Всячески подчеркивая расстояние, отделяющее лояльную земскую среду от революции, Трубецкой заявил о готовности либералов помогать царю в мирном преобразовании страны. Считая единственным выходом из «всех внутренних бедствий» созыв избранников населения, Трубецкой обошел вопрос о правах народного представительства и о порядке выборов, ограничившись пожеланием, чтобы представительство не было сословным.

Царь, выигрывая время, лицемерно ответил, что его воля созвать выборных от народа «непреклонна», но тут же дал понять, что «единение» его со «всей Русью» должно отвечать «самобытным русским началам». Это было, конечно, все то же самодержавие! И тем не менее либералы изображали прием земско-городской депутации как победу «общественности». Оснований для подобного оптимизма не было. Трепов был назначен на пост товарища министра внутренних дел, заведующего полицией с правом отдельного доклада царю. Трепову были даны диктаторские полномочия. Цензурное ведомство запретило газетам толковать царскую речь в конституционном смысле. Царь принял депутации от курского дворянства и от черносотенных «Союза русских людей» и «Отечественного союза». Депутации настаивали на сохранении «исторически выработавшегося государственного уклада» и на организации выборов в будущее законосовещательное учреждение от сословно-бытовых групп населения. Царь заверил, что «все будет по старине».

Николай II не скрывал своего презрения к либералам с их трусливой и двуличной тактикой, показывая всем своим поведением, что он считается только с силой и без боя уступить не намерен.