Выборы в IV Думу

Последний акт третьеиюньского фарса царизм разыграл уже с IV Думой. Начался он с избирательной кампании. На этот раз «делание» выборов (т. е. их фальсификация) приняло поразительные масштабы и формы. Была проведена невиданная дотоле мобилизация духовенства, чинились препятствия даже части октябристских кандидатов — «левых» октябристов. Вся либеральная пресса подняла неистовый шум, обвиняя правительство в том, что оно не хочет допустить в Думу представителей «общества», т. е. октябристов и кадетов. Доля истины здесь была, но в целом картина рисовалась неправильная. В действительности, как указывал Ленин, «крики о право-националистическом большинстве были лишь торговлей с запросом», так как правительство «нуждается в обоих болынинствах» 5.

Смысл кампании против части октябристов состоял в том, что правительству необходимо было укрепить «свое», т. е. правооктябристское большинство, поддерживая правых октябристов за счет «левых». В то же время поход против октябристов свидетельствовал о том, что в третьеиюньской системе, делавшей ставку на помещиков и тузов буржуазии, «оказалась трещина». Несмотря на то, что нельзя было себе представить большей угодливости, чем угодливость октябристов, «глубоко родственная им по натуре старая власть» не смогла с ними ужиться '.

Как видно из данных табл. 5, в IV Думе осталось прежних два большинства: правооктябристское в 283 (65 + 120 + 98) и октябристско-кадетское в 226 голосов (98 + 48+59 + 21). Вместе с тем таблица свидетельствует о довольно заметных изменениях внутри третьеиюньской системы. Основной факт состоял в том, что за пять лет произошло, с одной стороны, «громадное и неуклонное уменьшение у октябристов», а с другой— «громадное и неуклонное повышение у прогрессистов»1 2. Первые по сравнению с 1908 г. потеряли 50 мандатов, или 34%, вторые, наоборот, увеличили свое представительство на 23 человека, или на 92%. Подобное явление не могло быть только результатом правительственной политики «делания выборов» хотя бы потому, что октябристы в самой III Думе потеряли больше, чем во время выборов в IV Думу (28 и 22 человека), в то время как число прогрессистов в III Думе выросло на столько же, на сколько при последующих выборах (11 и 12 человек). Здесь имел место «процесс отмежевки правого, крепостнически-реакционного крыла контрреволюции от либерально-буржуазного крыла той же контрреволюции», «процесс образования настоящих классовых партий» ’. Граница этого межевания все явственнее стала проходить между правыми и «левыми» октябристами, ибо прогрессисты, как указывал Ленин, «и по своему составу и по своей идеологии, это — помесь октябристов с кадетами» 1 2.

Однако процесс образования настоящих, «чистых» классовых партий так и остался незавершенным вплоть до конца существования царизма. Не произошло окончательного объединения как правых, так и либеральных партий и фракций в единые классовые партии. Этому мешала царившая в стране революционная обстановка, усиливавшая противоречия как в помещичьем, так и особенно в буржуазном лагере, заставлявшая расходиться партнеров в оценке положения и выборе средств для борьбы с надвигавшейся революцией.

Усиление прогрессистов за счет октябристов отражало процесс так называемого «левения» буржуазии, являвшийся в свою очередь симптомом и отражением левения страны. На этом основании ликвидаторы делали вывод об обострении противоречий третьеиюньской системы и пророчили грядущее торжество умеренно буржуазному либерализму. Но суть дела состояла в том, что «левение» буржуазии было прежде всего связано с поправением кадетов.

О крене кадетов вправо прежде всего свидетельствовали их избирательная тактика и платформа при выборах в IV Думу. Фактически они строили всю избирательную кампанию на неоформленном блоке с прогрессистами и на лозунге «конституции попроще». В своей избирательной платформе кадеты полностью опустили аграрный вопрос. По признанию кадетских лидеров, им не с чем было обратиться к крестьянству.

Паралич Думы

Бесплодие III Думы переросло у ее преемницы в настоящий законодательный паралич. В течение первой сессии правительство вообще не внесло в Думу ни одного законопроекта, который можно было причислить к разряду значительных даже с точки зрения октябристско-кадетских либералов. Более того, министр внутренних дел взял обратно законопроект о поселковом управлении, внесенный еще в III Думу. Одновременно Государственный совет отклонил одобренный III Думой законопроект о введении земства в Архангельской губернии из-за отсутствия там помещичьего землевладения и ряд других законопроектов.

Вся помещичье-буржуазная пресса в один голос писала о царящей в Думе «скуке», безразличии и апатии, охвативших ее, отсутствии кворума, непосещении комиссий и т. п., сознании полной бесплодности всяких усилий по части «органического» законодательства.

Вывести Думу из прострации попытались кадеты, вставшие в отличие от прошлых лет на путь довольно широкой законодательной инициативы. Они внесли ряд своих законопроектов, среди которых было несколько «боевых». Цель была при этом двойная: подтолкнуть октябристов влево, в сторону «левого центра», и поднять, насколько возможно, престиж Думы в глазах масс, который уже был близок к нулю. В течение первой сессии были внесены законопроекты о неприкосновенности личности, печати, свободе совести, о союзах и собраниях, реформе городского Положения 1892 г. и, наконец, об изменении избирательного закона по выборам в Думу. Судьба всех этих законопроектов, разумеется, была весьма плачевной, а кадеты, потирая еще одну шишку, которую они получили, стуча головой в октябристскую стену, стали обдумывать, с какой стороны удобнее снова подойти к этой стене, чтобы еще раз попытаться тем же способом проломить в ней «конституционную» брешь.

Центральное место в «малой законодательной программе» кадетов занимал законопроект, предлагавший заменить закон 3 июня всеобщим избирательным правом. Новизна здесь с точки зрения кадетской тактики заключалась в том, что это был демонстративный законопроект, не имевший ни малейших шансов быть принятым, так как это было бы актом самоубийства как для правых, так и для октябристов. Да и сами кадеты никогда бы не внесли его, если бы дело обстояло иначе. Опыт и III, и IV Дум достаточно убедил их в том, что их собственное представительство в Думу обеспечивается третьеиюньским избирательным законом. Именно поэтому октябристы упрекали кадетов в лицемерии, доказывая с полным основанием, что они не меньше их боятся всеобщего избирательного права. Таким образом, кадеты здесь встали на тот путь, который раньше отвергали, считая его принципиально неприемлемым для «ответственной оппозиции». Процесс безостановочного левения страны и столь же безостановочного падения роли Думы заставил их признать свое поражение перед социал-демократической фракцией и попытаться воспользоваться ее же оружием.

Потерпела неудачу и законодательная инициатива прогрессистов, выступивших с законодательным предположением об изменении земского Положения 1890 г. в сторону некоторого расширения избирательного права и прав земства; оно стало частью архива думской комиссии.

К IV Думе не было по существу возможности для либерального творчества даже по октябристскому рецепту. Ничтожный октябристский законопроект, предусматривавший некоторое понижоние ценза при выборе земских гласных, встретил возражения среди самих октябристов. И хотя Дума высказалась за желательность законопроекта, он, как и другие, погиб в недрах комиссии. Законодательный паралич IV Думы был неизлечим.

Кризис верхов

Параллельно с кризисом Думы развивался кризис «верхов». Содержанием его были резкий крен «верхов» вправо, падение авторитета и веса официального правительства, полное превращение его в объект игры камарильи и «темных сил», получивших свое наиболее яркое и законченное олицетворение в распутинщине.

Преемником Столыпина царь назначил Коковцова, оставив ему же пост министра финансов. Коковцов не был прямым ставленником камарильи, какими являлись, например, военный министр В. А. Сухомлинов и сменивший А. А. Макарова на посту министра внутренних дел черниговский губернатор Н. А. Маклаков. Но камарилья на него рассчитывала как на человека, целиком послушного голосу «верхов», как на исполнительного оппортуниста-чпновника, учитывавшего в своей деятельности прежде всего настроения и волю «сфер».

С.            Шидловский позже писал, что царь при назначении Коковцова на пост председателя Совета министров прямо сказал ему: «Не следуйте примеру Петра Аркадьевича (Столыпина.— Ред.), который как-то старался все меня заслонять, все он и он, а меня из-за него не видно было» *. Примерно то же услышал Коковцов от императрицы. Коковцов не только отлично понял, чего ждут от него «верхи» и правые, но с первых же дней своего премьерства стал делать все, чтобы оправдать эти ожидания. И тем не менее он потерял выданное в аванс доверие «верхов» очень быстро. Крепостникам-помещикам политика Коковцова казалась чересчур буржуазной.

Камнем преткновения для Коковцова, как и для ряда других министров, стал Григорий Распутин. Распутишцина в 1912—-1914 гг. уже расцвела пышным цветом; влияние «старца» при дворе стало огромным. Распутиным и его похождениями были заняты двор, Совет министров, Дума, пресса. Одна сенсация сменялась другой, газеты смаковали драку с Распутиным его недавних друзей — епископа Гермогена и монаха Иллиодора. По требованию царя оба еще недавно всесильные черносотенца-обскуранта подверглись суровому наказанию Синода. Царь требовал от Коковцова, чтобы последний заставил печать молчать о Распутине, что было невозможно. Со своей стороны Коковцов настаивал во имя спасения престижа царской власти на отъезде Распутина в Тюмень. В результате Коковцовым было полностью утрачено расположение царской четы.

Уже по время избирательной кампании в IV Думу министры Л. 15. Крпвошснп, И. Г. Щегловитов, С. В. Рухлов, В. А. Сухомлинов и др.— все ставленники камарильи и крайние черносотенцы — повели тайную и явную борьбу против своего премьер-министра. Когда собралась IV Дума, они вступили с этой целью в союз с главарями крайних правых и националистов. Первый удар от них Коковцов получил, явившись в Думу с правительственной декларацией. Оценивая декларацию, В. М. Пуришке-вич говорил: «Нам надоела, нам претит... эта шаткость правительственной власти... Программа, с которой выступил здесь перед нами председатель Совета министров, это не яркая звезда..., а ...туманность» *. С резкими нападкамй на Коковцова выступили также националисты, оттеняя эти нападки выражениями сочувствия и противопоставлением премьера сидевшим тут же в министерской ложе Рухлову, Щегловитову, Кривошеину и Маклакову1 2.

Следующий удар Коковцову был нанесен в мае 1913 г. в связи с его бюджетной речью в Думе. Адресуясь непосредственно к министру финансов, Марков 2-й произнес: «Красть нельзя». Это было рассчитанное оскорбление, в ответ на которое министры перестали посещать Думу. «Министерская забастовка» длилась до осени. Инцидент был улажен Щегловитовым, заявившим председателю Думы Родзянко, что конфликт исчерпал себя, так как ему точно известно, что дни Коковцова сочтены и он скоро будет уволен в отставку 3.

В сентябре 1913 г. князь В. П. Мещерский, имевший большое влияние на царя, в своем архиправом журнале «Гражданин» резко напал на Коковцова за то, что он якобы хочет ввести в России «парламентаризм» и узурпировать в пользу Совета министров прерогативы короны. В связи с этим Мещерский требовал вообще упразднить Совет министров и восстановить прежний, совершенно безвластный Комитет министров, поставив во главе его либо И. Л. Горемыкина, либо А. С. Танеева. Дополнительно Коковцов обвинялся в личной вражде к «молодому и талантливому министру внутренних дел» Маклакову, которому Коковцов якобы мешал выполнить волю государя — осуществить прекрасный план обуздания «разнуздавшейся» печати. Утверждалось, что Коковцов делает это потому, что ему нужны «думские аплодисменты» и государю пора «знать, кто его слуга и кто слуга Родзянок и Гучковых».

29 января 1914 г. последовала отставка Коковцова; его преемником стал И. Л. Горемыкин, крайний реакционер, равнодушный ко всему сановник. Уже сам этот факт говорил о том, что отныне всякой самостоятельности официального правительства по отношению к неофициальному — камарилье — пришел конец и оно становится безвольной игрушкой в руках «темных сил».

При невозможности осуществить реформы, обеспечивавшие переход царизма на рельсы буржуазной монархии, такой исход был неизбежен. По поводу утвердившегося в связи с этим настроения у царского окружения Коковцов писал: «В ближайшем кругу государя понятие правительства, его значение, как-то стушевывалось, и все резче и рельефнее выступал личный характер управления государем...» Авторитет главы правительства «совершенно поблек», и стали господствовать «упрощенные взгляды», что «государь может сделать все один», а власть министров и Думы должна быть «ограничиваема возможно меньшими пределами», так как они умаляют престиж царя.