Д. А. Волкогонов, доктор философских наук. 1991 г.

Пропасть истории одинаково глубока для всех. Эхо отшумевшего, отзвучавшего доносит до нашего сознания из ее глубин разные звуки. Жизнь и деяния разных людей могут доходить до нас как свидетельства Добра или Зла. Чем больше мы узнаем о Сталине, тем больше убеждаемся, что ему суждено стать в истории одним из самых страшных олицетворений Зла. Он совершил самое страшное преступление, поставив знак равенства между великой идеей и собственной властью. С именем этого человека связана одна из самых чудовищных форм отчуждения личности от власти, свободы, мысли. Эта форма бюрократического, силового, догматического отчуждения есть не что иное, как сталинизм.

Еще несколько лет назад советские обществоведы довольно дружно говорили, что понятие «сталинизм» — продукт буржуазных идеологов, пытавшихся втиснуть целую социалистическую эпоху в теоретический обруч антисоветизма. Официальная мысль просто не замечала зарубежный анализ сталинизма. Широкий спектр многочисленных противников социализма от меньшевиков, окончательно затерявшихся за околицей отечества лишь в 60-е гг., до наимоднейших советологов наших дней постоянно оперировал категорией сталинизма. Если обратиться к работам таких крупных зарубежных историков, философов и политологов, как Бжезинский, Кисинджер, Такер, Келли, Фурастье, Хофф, Пайпс и других, то можно заметить, что сталинизм трактуется ими как в широком философском смысле, так и в локально-обыденном понимании. В первом случае под сталинизмом понимается тоталитарная разновидность социализма, а во втором — как синоним личного диктаторства, и тирании. Думаю, что мы уже достаточно знаем о нашей истории 20—40-х гг., чтобы сегодня утвердительно говорить о таком социальном, политическом и духовном феномене, как сталинизм.

Исторический соблазн в кратчайшие сроки осуществить вековую мечту человечества о справедливости, равенстве, братстве людей в конечном счете привел к утрате многого из того, за что шла борьба в трех русских революциях. Завоевав в 1917 г. политическую и социальную свободу, в очень скором времени народ оказался отчужденным и от власти, и от свободы. Это дало основание Н. Бердяеву утвердиться в мысли, которую он высказывал и ранее: «...революции всегда бывают неудачны; удачных революций не бывает и быть не может. Они всегда порождают не то, к чему стремились, всегда переходя,т в свою противоположность». Несмотря на спорность этой мысли, есть немало аргументов, которые позволяют не отрицать с ходу позицию русского философа.

Уже в 20-е гг. началось время потрясающих исторических парадоксов: огромная, искренняя тяга простых людей к новой жизни все больше сопрягалась с жесткой социальной регламентацией всего бытия, провозглашаемые высокие цели — с беспощадностью средств их достижения; все больший отход от ленинизма происходил под флагом его развития и защиты. Социализм, едва «проклюнувшись», стал все больше испытывать давление мелкобуржуазного революционаризма. Эти и некоторые другие страшные парадоксы выражали появление в общественном, политическом и государственном развитии целого ряда новых антисоциалистических тенденций. Печать того, что много лет спустя стали называть сталинизмом, лежит на этих тенденциях. Вот некоторые из них.

В политической области: стало быстро происходить сращивание партийного и государственного аппарата, постепенное превращение ВКП(б), политической организации рабочего класса, в своеобразный идеологизированный орден. Политические приоритеты в жизни общества стали абсолютными. Сталинизм затем довел до абсурда примат политики над экономикой, государства над обществом. Здесь находятся глубокие корни того, что мы сегодня называем командно-бюрократической системой. Возник своеобразный «политический абсолютизм», когда волевое решение совсем не обязано было считаться с хозяйственной целесообразностью, материальными возможностями, интересами народа.

В социально-экономической сфере: возникла коллективная бюрократия, которая постепенно переросла в тотальную. Ее главные признаки — отчуждение от экономической целесообразности и всевластие аппарата. Сам Сталин явился зловещим плодом, порождением бюрократии. Тотальный бюрократизм для людей, которых воспитывали в духе несвободы, лжи и закрытости, по-своему удобен: в жизни все расписано, определено, установлено. От работы, твердого (хотя и полунищенского) заработка до того, по какому поводу выражать восторг и восхищение, когда и что сеять, какой рапорт готовить «наверх» и т. д. Наступила «эпоха торжества Директивы».

В области духовной: в значительной мере традиционный догматизм большевиков привел к «обмелению» марксизма, формированию обширного слоя элементарно мыслящих людей. Стало возможным превратить истины в мумии, диалектику — в формальную отмычку, с помощью которых формировался специфический тип человека, отчужденного от власти, свободы и средств производства. Мумии сталинских догм — одно из средств превращения людей в тот тип, которых китайцы называли хунвейбинами, т. е. обладающих цитатным, катехизисным мышлением.

Развитие этих тенденций на протяжении десятилетий в конечном счете означало в значительной мере историческую неудачу социализма. К сожалению, долгосрочные пророчества партийных программ не сбылись: капитализм нашел в себе внутренние ресурсы для развития, а социализм, даже выйдя за рамки одной страны, нигде не поднялся до экономических и гуманных высот. Нет, я совсем не отрицаю многое позитивное, сделанное советским народом за долгие семь десятилетий. Я не ставлю под сомнение привлекательность социалистических ценностей, которые не смогла полностью закрыть длинная и зловещая тень сталинизма. Я не считаю сплошной «черной дырой» десятилетия, прожитые нашим народом после Октября 1917-го. Нет. Но нельзя забывать, что уже в начале социалистического пути многое настораживало его главного вдохновителя.

В. И. Ленин, диктуя свои последние письма и статьи, как бы чувствовал, что победившая революция требует серьезного «уточнения», демократической корректировки ее выводов. Но Владимир Ильич, при всей своей гениальности, не мог предусмотреть всего. Он не был человекобогом. Ленин не поставил под сомнение диктатуру одного класса (который был в подавляющем меньшинстве по сравнению с крестьянством), не вернулся к идее революционного плюрализма, которую отстаивал в конце 1917 г., не осудил насилие как революционный способ решения социальных проблем... В письме народному комиссару юстиции РСФСР Д. И. Курскому в мае 1922 г. Ленин писал о необходимости обосновать и узаконить террор, в частности за пропаганду и агитацию в помощь буржуазии. Это деяние «карается высшей мерой наказания, с заменой, в случае смягчающих вину обстоятельств, лишением свободы или высылкой за границу»1. Ленин, хотя и видел много дальше других, не смог разглядеть все опасности, которые таила ставка на непогрешимость одной партии. Видимо, он просто многого не успел сказать. Ортодоксальность многих теоретических догм марксизма, сформулированных еще в прошлом веке, не подвергалась сомнению... Но тем не менее значимость последних работ Ленина огромна: он пытался скорректировать пути и методы победившей революции. К сожалению, в полной мере о их ценности партия узнала лишь через десятилетия.

Истории бессмысленно мстить, как и смеяться над ней. Это звучит парадоксально, но порой складывается впечатление, что от Октябрьской социалистической революции «выиграли» больше капиталистические страны, чем Россия. На Западе почувствовали, что без постоянных реформ и перемен эволюционного плана в своей системе им будет трудно ответить на российский вызов истории. И во многом там «ответили» так, что еще рельефнее высветились сталинские деформации в области народовластия и прав личности. Трезво оценивая соотношение сегодняшнего социального результата и давних социалистических целей, нельзя не прийти к выводу: уникальный исторический шанс 1917 г. был использован плохо. Причиной тому являются не социалистические идеалы, а во многом порочные, ложные и, как мы теперь знаем, иногда преступные методы и средства их достижения. Этот вывод— главное в предварительной оценке исторического пласта времени, отмеченного темной печатью сталинизма.

Именно ложная диалектика целей и средств объясняет сущность сталинизма. Она, эта сущность, заключается в извращении теории и практики научного социализма, отчуждении народа от власти. Это антипод научного социализма. Хотя точнее, видимо, было бы говорить о самом сталинизме — как системе идеологических взглядов, а их практической реализации — как сталинщине. Но в данном случае, в контексте краткого анализа, я условно считаю их адекватными.

Социально-политическую сущность сталинизма можно характеризовать и как своеобразный цезаризм, сохранивший внешние, формальные атрибуты народовластия. Но цезаризм всегда —рубеж, линия перерождения и перехода в новое состояние. Как справедливо отмечал Н. Бердяев, «цезаризм всегда означает конец эпохи, неизбежность перехода к новому миру». Слово «новый» означает здесь не позитивную оценку, а лишь иную качественную определенность.

Сталинизм как разновидность политического цезаризма в конечном счете сделал социальное бытие одномерным, экономическую жизнь— директивной, а духовную сферу — догматически примитивной. Суть сталинизма, таким образом,— это замена едва «проклюнувшейся» демократии на тотальную бюрократию. Можно даже сказать, что сталинизм — это аномалия, «больная тень» научного социализма. Однако уже в этой горькой констатации потенциально содержится утверждение, что у социализма далеко не исчерпаны исторические шансы, не использованы многие растоптанные цезарем аргументы. Тем не менее нельзя не признать, что поражение сталинизма — это не только крах тиранического режима, но и в немалой степени крупная историческая неудача социалистической модели, возникшей после Октябрьской революции 1917 г. Наиболее характерной чертой этой модели является тотальность, что предопределяет огромную живучесть этой довольно неожиданно возникшей в истории системы. Международный аспект сталинизма — тема особая.

Но недавний крах диктатуры Чаушеску — лишь одно из свидетельств живучести сталинизма, реликты которого еще вкраплены и в нынешнюю действительность.

Каков генезис сталинизма? Каковы причины его проявления? Был ли он случайным или закономерным? По этому поводу высказано уже чрезвычайно много различных суждений, часто полностью взаимоисключающих друг друга. Но, думаю, мы постепенно приближаемся к истине, по мере того как переходим от сущности первого порядка к более глубокой сущности. Сравните, ва-пример, ошеломляющий доклад Н. С. Хрущева на XX съезде партии, допустим, с материалами недавнего политиздатовского сборника «Суровая драма народа». Доклад Первого секретаря ЦК КПСС носил ярко разоблачительный характер, но фактически даже без попыток осмысления детерминации сталинизма, его генезиса, природы, характера и т. д. Другое дело сейчас: работы Волобуева, Кулешова, Полякова, Лациса, Ципко, многих других исследователей существенно приблизили нас к осмыслению причин трагедии народа и драмы социалистических идей.

Думаю, неверно выносить сталинизм целиком за «скобки» ленинизма. Так все становится просто, и это так хочется некоторым аналитикам. Но, увы, это не так. Как это ни горько признавать и говорить, ясно одно: сталинизм возник на почве ленинизма. Но ленинизма в начале извращенного. Сталин мало что сам «выдумал». Но он смог так «прочесть» и интерпретировать ленинизм, что представь, допустим, Ленин сталинскую теорию и практику 30-х гг., он бы мог лишь ужаснуться. Но все это родилось на почве ленинизма. Однако само учение «виновно» косвенно. Вопрос этот принципиален. Идеологическая концепция, система идей и теоретических доктрин непосредственно не отвечает за то, как их истолковывают, комментируют и превращают в политические программы. В ином случае Карла Маркса пришлось бы «судить» за Пол Пота. Но методологически неверно и политически неточно сталинизм целиком отделять от ленинизма. Другое дело, что ленинизм в мыслях и руках Сталина представлял уже искаженное, деформированное явление.

О генезисе сталинизма. Генезис, а точнее — корневище «больного социализма» состоит из целой группы истоков.

Догматизация большевиками марксизма, абсолютизация ими выводов, сделанных К- Марксом и Ф. Энгельсом еще в середине прошлого века. Вспомните, сколько было борьбы до революции и особенно после вокруг цитат, схоластического противоборства по поводу «чистоты» понимания того, как Маркс и Энгельс представляли себе социализм и пути его созидания! В немалой степени марксизм, великое само по себе интеллектуальное достижение цивилизации, был превращен в политическую библию, догматизированную государственную идеологию. Подлинной энциклопедией догматизма, сборником мумий антиистин стал пресловутый учебник «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)». «Краткий курс», вышедший более чем 300 изданиями, тиражом около 43 миллионов экземпляров! Этот сборник сталинских догматов стал таким же обязательным для населения страны, как Коран для мусульманских фундаменталистов. Однако историей уже подтверждено, что сознание является самой независимой от власти сферой. Ереси, сомнения, инакомыслие рождаются в значительной мере в результате насилия над сознанием, попыток жестко управлять им или держать истины в заточении.

Радикализм мировоззрения русских революционеров. Даже сам термин «социальная эволюция» воспринимался большевиками как оппортунистическая ересь. Во имя торжества идеи считалось допустимым, оправданным приносить в жертву все: историю, культуру, жизни людей. Множества людей. Такой радикализм отвергал историческое равновесие, баланс идей и бытия. Главное-^ «обогнать», «опрокинуть», «разоблачить», «сокрушить»... Л. Троцкий в статье «Наши разногласия», написанной в 1924 г., но не опубликованной в СССР, писал, что революционный радикализм — необходимость революции. «Революции уже не раз погибали из-за мягкотелости, нерешительности, добродушия трудящихся масс„. Революция может спастись, лишь перестроив самый характер свой на иной, более суровый лад и вооружившись мечом красного террора». Троцкий продолжает: «...где же и когда революции делались без «излишеств» и без эксцессов? Красный террор был необходимым орудием революции. Без него она погибла бы». Справедливости ради скажем: так полагал не один Троцкий. Так считали многие руководители партии и государства. Готовность к насилию как к крайней форме революционного радикализма постепенно становилась чертой мировоззрения, Революционный радикализм, на котором паразитировал Сталин (и который во многом импонировал простым людям), постепенно, но неуклонно создавал новую политическую псевдокультуру.

Безальтернативность развития. Вскоре после революции широкий спектр способов, методов, путей строительства нового мира начал постепенно и неуклонно сужаться, пока не превратился в единственный вектор, определяемый одним человеком. Многочисленные «оппозиции», «фракции», «уклоны» при всем том, что они часто несли немало сомнительного и ошибочного, тем не менее были одной из диалектических форм выдвижения социальных альтернатив. Если бы, например, левые эсеры, а возможно, и меньшевики-интернационалисты, находившиеся вместе с большевиками в общем революционном движении, были сохранены в структуре и политическом спектре власти, то едва ли бы мог возникнуть в Советской России цезарь и цезаризм. Думаю, дело не дошло бы даже до первого консула.

Следует со всей определенностью сказать, что большевики взяли власть при поддержке левых эсеров. В их программе было немало пунктов, по которым они расходились с большевиками, но тем не менее левые эсеры находились в главном русле революционного потока. Партия левых социалистов-революционеров (в ноябре 1917 г. состоялся ее учредительный съезд), выражая интересы крестьянства, выступала против диктатуры пролетариата, за более широкое представительство социалистических партий в Совете Народных Комиссаров, в решающий момент поддержала большевиков.

В результате переговоров в декабре 1917 г. левые эсеры вошли в состав Советского правительства, где имели около одной трети портфелей. Такие лидеры партии левых эсеров, как И.З. Штейн-берг, П. П. Прошьян, А. Л. Коллегаев, В. Е. Трутовский, В. А. Карелин, В. А. Алгасов, а затем и И. Н. Бриллиантов, стали народными комиссарами.

Думаю, что в этом революционном плюрализме коренился исключительный исторический шанс. Ленин это понимал, утверждая, что союз большевиков с левыми эсерами «...может быть честной коалицией, честным союзом, ибо коренного расхождения интересов наемных рабочих с интересами трудящихся и эксплуатируемых крестьян нет»1. Сохранись этот союз, возможно, многих трагических проявлений монопольной политической силы просто бы не произошло. Но, к сожалению, ни сами эсеры, ни большевики не оценили в полной мере исторической значимости этого альянса, распад которого летом 1918 г. стал истоком многих будущих бед. К слову говоря, Сталин считал левых эсеров типичной мелкобуржуазной партией, которая, по его мнению, всегда тяготела к контрреволюции. К несчастью, так думал тогда не один Сталин. Исторический шанс утверждения революционного плюрализма был летом 1918 г. упущен. Политическая монополия, однодумство, безальтернативность власти скоро обернутся жестоким единовластием.

Подавление «образцово-беспощадное», вынужденное в критические моменты, постепенно станет едва ли не важнейшим проявлением революционности, станет обычной социальной практикой для Сталина и в мирное время.

В конце концов цезарь силовую политику сделал основным принципом, правилом, основанием функционирования возникшей системы. Достаточно сказать, например, что все главные промышленные стройки, важнейшие индустриальные объекты сооружались в стране трудом миллионов заключенных. Бюрократия сталинского типа носила мантию беззакония. Чего стоит, например, выселение целых народов, предпринятое по инициативе Сталина. Вот масштабы этих беззаконий. В феврале 1950 г. министр внутренних дел СССР С. Круглов докладывает Сталину, что на 1 января этого года на учете состоит 2 572 829 выселенцев и спецпереселенцев (вместе с членами семей). Из них 2 102 174 выселенцев — немцы, чечены, ингуши, крымские татары, греки, армяне, болгары, турки, курды. «В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года,— указывает министр,— выселенцы расселены в местах поселения навечно». Какое страшное сочетание: «социализм» и «поселены навечно»! Но беззаконие было главным методом сталинизма не только в отношении людей, а и всех других сфер социальной и общественной жизни.

Такая преступная «методология» начала постепенно, хотя и исторически быстро, деформировать, если так можно выразиться, естественный ход вещей: это отмена действия экономических законов, отказ от подлинного народовластия, искусственное форсирование ликвидации различий между городом и деревней, умственным и физическим трудом. Сама по себе ставка на силовое разрешение возникающих противоречий ускоренно создавала жестко централизованную, бюрократическую систему. Получив ее в наследство, мы должны знать, что с административной системой бороться административными методами — бесполезно. Лишь экономические, социальные и политические преобразования способны постепенно изменить ситуацию.

Силовая стратегия, жертвенный социализм, абсолютизация насилия автоматически обесценивали человеческую личность, девальвировали суть политической и духовной свободы, превращали государство, которое задумывалось как вершина народовластия, в жесткий тиранический режим, каких в истории было немало. Но это было «государство рабочих и крестьян» во главе... с диктатором. Сталин продолжает сохранять еще кое-какие «позиции» в глазах некоторых людей в такой сфере, как Великая Отечественная война. Тема эта особая. Но теперь известно, что катастрофическое начало войны и беспримерные жертвы народа прежде всего являются результатом единовластия.   

Ставка на насилие привела в конце концов сталинизм к историческому поражению. Так возвышенная, верная, выстраданная столетиями идея о равенстве, братстве, социальной справедливости, будучи ложно истолкована и ошибочно реализована, оказалась исторически дискредитированной. Развитие тоталитарных тенденций и цезаристских традиций способствовало возникновению в обществе состояния всеобщего ослепления, укоренившейся веры в то, что социализм должен быть именно таким, каким он был создан в 1929—1940 гг., что подлинное грядущее процветание возможно только на этом пути. Обожествление застывшего идеала в конечном счете обернулось пренебрежением потребностями конкретных людей конкретного времени. Все слепо верили: это нужно во имя великого дела, великой идеи. Для обеспечения ее торжества разрешается все! Никто никогда не говорил (но отдельные— думали), что такое состояние глубоко антигуманно, что это социальный грех перед историей и народом.

Говоря о сталинизме, нельзя, хотя бы очень кратко, не сказать о самом человеке, олицетворившем это понятие в теории и на практике. Краткий словесный портрет мог бы, вероятно, быть таким. В начале 50-х гг. имя Сталина стало почти мистическим: оно внушало одновременно любовь и ужас, преданность и страх, обожание и покорность. Возможно, самое страшное преступление этого человека заключается в том, что он поставил знак равенства между великой идеей и собственной властью. «Тайна» силы Сталина заключалась в том, что он узурпировал, монополизировал право на Ленина, его интерпретацию и «защиту». Это быстро обезоружило всех его потенциальных соперников, даже тех, кто заметно превосходил его силой интеллекта. Вот один интересный документ, датированный 1923 г. (месяц не указан) и озаглавленный «Биографические сведения И. В. Сталина». Копия сохранилась в деле Наркомата национальностей. Назначение и авторство неизвестны, но есть основания предполагать, что документ подготовлен под «руководством» Сталина.

В «биографических сведениях» подробно расписываются «революционные заслуги» Сталина до Октября. «В октябрьские дни И. В. Сталин состоял членом пятерки (коллектива) для политического руководства восстанием...» Особенно примечательны заключительные строки документа: «Как прежняя, так и в особенности настоящая революционная работа И. В. Сталина имеет огромное значение. Отличаясь неутомимой энергией, исключительным, выдающимся умом и непреклонной волей, тов. Сталин является одной из главных открытых поистине стальных пружин революции, которая с несокрушимой силой разворачивает русскую революцию в мировой Октябрь. Старый последователь Ленина, он более чем кто-либо другой усвоил методы и мысли его практической деятельности. В настоящее время, благодаря этому он блестяще восполняет отсутствие Ленина в области не только специально партийной деятельности, но и в области государственного строительства».

Просто не верится, что такой документ мог быть написан кем-то при жизни Ленина. Кто его автор? Зачем эти «сведения» были сочинены о «стальной пружине революции», которая «блестяще восполняет отсутствие Ленина»? Может быть, Сталин, став генсеком и почувствовав, что Ленин больше не вернется к политическому рулю государства и партии, готовился стать его преемником уже в 1923 г.? Все это — тени сталинских тайн...

Сталин исподволь (но совершенно сознательно) вел дело к тому, что в общественном сознании его имя автоматически олицетворялось с социализмом. Это был человек с догматическим умом. Он обладал твердой, но злой волей. Сталин часто колебался, бывал нерешителен, но искусно умел скрывать свои сомнения при личном выборе альтернатив. Это был циничный прагматик настоящего, не обладавший способностями даже посредственного футуролога. Он не мог и предположить, например, что через три года после его смерти, на XX съезде партии, начнется исторический суд над ним. Всех победив, исторически Сталин «промахнулся».

Краткий словесный портрет будет неполным, если не сказать, что этот человек любил и ценил только власть. Свою власть. Насилие для него было главным методом достижения поставленных целей. Сталин был насквозь, если так можно сказать, «политическим человеком» и олицетворял собой полный разрыв политического и морального сознания. В августе 1930 г., когда еще Троцкий не потерял надежды вернуться на свою родину, он набросал заметки: «К политической биографии Сталина». Резюмируя длинный ряд черт этого человека, которого он еще раньше назвал не «личностью, а символом бюрократии», Троцкий пишет: «Это достаточно законченный образ, в котором энергия, воля и решимость сочетаются с эмпиризмом, близорукостью, органической склонностью к оппортунистическим решениям в больших вопросах, личной грубостью, нелояльностью и готовностью злоупотреблять властью для подавления партии». Позже он поймет, что дело не столько в Сталине. Рождавшаяся жестко централизованная система, где партия стала государственным орденом, а народовластие — фикцией, нашла бы своего «Сталина». Просто этот человек явился идеальным выразителем лидерства тоталитарной системы.

Думаю, к концу жизни Сталин понял, что он нужен только той системе, которую он создал. Отсюда его стремление в последние годы своей жизни «зацементировать» созданные им политические структуры. Но он плохо изучил логику истории. По мере движения человечества по ступеням пирамиды общественного прогресса шансы диктаторов стремительно убывают. А в XX в. система автократии— это историческая ловушка.

Мы слишком часто единовластие, цезаризм, тоталитарность связывали лишь с личностью. Это верно лишь отчасти. Главные истоки явления — в природе того термидорианского перерождения, которое произошло в роковое десятилетие (1928—1937). Правда, вождизм в немалой степени присущ и послеоктябрьскому большевизму. Еще при жизни Ленина стали слишком часто славить «вождей», приписывать им особые заслуги. Известно, как сам Ленин непримиримо относился к фактам славословия в свой адрес. Но он, видимо, не учел, что одного нравственного негодования здесь было явно мало. В самой нарождающейся системе отсутствовали сдерживающие, критические механизмы, которые, видимо, возможны лишь в условиях подлинного революционного плюрализма. Едва ли, например, стали бы славить Сталина левые эсеры, сохранись они на политической сцене! Возможно, раньше других заметил опасность рождения идеологии вождизма Троцкий, выпавший после смерти лидера русской революции из обоймы «вождей» и написавший в 1927 г. фрагмент для воспоминаний о Ленине, названный им «О пустосвятстве».

«...Умерший Ленин как бы вновь родился: вот вам разгадка мифа о воскресшем Христе... Но опасность начинается там, где есть бюрократизация почитания и автоматизация отношения к Ленину и его учению. Против той, как против и другой, опасности очень хорошо и как всегда, простыми словами говорила недавно Н. К- Крупская. Она говорила о том, чтобы не ставить Ленину лишних памятников и не создавать во имя его ненужных и бесполезных учреждений». Идеология вождизма — мы это сегодня хорошо знаем — рождается и живет лишь при слабости демократических начал. Уже в начале 30-х гг. от них осталась лишь бледная косметическая тень.

Политический деятель умирает несколько раз. Физически Сталин давно умер. Политически этот призрак сохраняет еще какой-то, может быть и эфемерный, шанс. Дело в том, что чем хуже будут идти у нас дела, тем шансы неосталинизма будут выше. Ну а исторически, к сожалению, Сталин не умрет никогда. Оставив самую крупную вмятину в нашей истории, он останется в ряду самых зловещих тиранов человечества.

Хронологически я бы определил время «классического сталинизма» с конца 20-х гг. (начало коллективизации и тихое умирание нэпа) до XX съезда партии. Как и всякое социальное явление, сталинизм эволюционировал. Условно можно выделить несколько ступеней этой эволюции.

Ступень первая — утверждение. С началом коллективизации сельского хозяйства, как революции сверху, идет быстрое усиление централизации власти и ее полная передача партии. Огосу-дарствливание ВКП(б) шло одновременно с подготовкой «коронации» генерального секретаря партии на уникальную должность — пожизненного вождя партии и народа. XVII съезд партии закрепил утверждение Сталина и сталинизма как главных выразителей системы, сформировавшейся на базе диктатуры одного класса, безраздельной власти одной партии и ее лидера.

Ступень вторая — перерождение. Начавшийся еще ранее процесс формирования единовластия после «съезда победителей» имел своей целью окончательное устранение всех лиц в партии и государстве, кто мог, хотя бы потенциально, оказать этому сопротивление. Рамки ступени — от XVII съезда до начала Великой Отечественной войны. Всякая революционная волна несет в себе опасность волны контрреволюционной. В данном случае эволюция сталинизма означала переход от диктатуры пролетариата, явления также антигуманного, к диктатуре одной «господствующей личности» (выражение Плеханова). То была уже не столько контрреволюция, сколько лже-революция. Эта ступень эволюции сталинизма густо замешана на кровавом насилии, инициатором которого (установлено доподлинно) был Сталин.

Ступень третья — частичное отступление сталинизма. Так можно характеризовать его «бытие» в годы Великой Отечественной войны. На карту было поставлено само существование Советского государства, а следовательно, и сталинской системы. На-первый план выдвинулись факторы и параметры, выражающие судьбоносную значимость решающей силы в истории — народа. Хотя централизация военно-политической власти и усилилась, сама драма исторической ситуации объективно потребовала сплочения народа под патриотическими знаменами: сокращение репрессий, рост национального самосознания, ожидание перемен во внутренней жизни страны в связи с победой над фашизмом. Все это объективно привело к некоторому ограничению проявлений сталинизма. Во всем общественном организме государства почувствовались едва слышные токи движения и надежд на либеральные перемены, демократические преобразования, которые заслужил народ, заплативший немыслимо высокую цену не только за победу над фашизмом, но и за огромные политические и стратегические просчеты единодержца.

Ступень четвертая — ужесточение режима и консервация сталинизма. Сталин раньше других (по докладам, сообщениям, многочисленным признакам) почувствовал появление народной надежды, веры на либеральные перемены в общественном и государственном строе. Вождь-догматик, ослепленный ореолом непогрешимости полководца-победителя, не мог допустить кардинальных перемен в системе. Во-первых, он считал, что Победа подтвердила его «историческую правоту»; во-вторых, Сталин понимал, что в любой другой системе, если произойдут изменения в стране, для него не окажется места. Вождь, апогей власти которого совпал, видимо, с его 70-летием, приступил к консервации системы в том смысле, что дал ясно понять партии, народу: все останется как прежде. Постановление о ленинградских журналах было сигналом и предупреждением в духовной области. А так называемое «ленинградское дело» зловеще напоминало: не только идеология, но и политическая основа государства не будут меняться. Силовое, карательное, одномерное развитие будет продолжаться.

Можно было бы видеть и долгую, почти в три десятилетия, ступень постсталинизма, означавшую попытку приспособить основные атрибуты системы, созданной в 20—40-е гг., к новым реалиям. Надежды эти исторически были беспочвенны, тем не менее они надолго задержали наше общество на дальних рубежах десталинизации.

Разумеется, попытки обозначить ступени эволюции сталинизма весьма условны, относительны. Особенно если учесть, что последние годы жизни единодержца характеризуются особенным политическим цинизмом, позволяющим сделать вывод: абсолютная власть развращает абсолютно.

Мы будем еще долго оглядываться назад в поисках глубинных причин утверждения вождизма, а затем и цезаризма как разновидности тиранической власти, которую Сталину удалось выдать за социалистическую. Отсутствие, а точнее — уничтожение всех разумных, демократических альтернатив сделало шансы Сталина столь чудовищно большими. Но эти альтернативы исчезли не сразу. Думаю, что после ухода революционных партий с политической арены, сделавших большевиков монополистами на власть, исторический шанс избежать обюрокрачивания создающейся системы соде'ржался в нэпе. Есть основания считать, что экономические перемены Ленин предполагал дополнить рядом «перемен в нашем политическом строе»1. Кстати, эту необходимость чувствовал не только Ленин, но и его идейные противники. В конце 1924 г. лидер меньшевиков Ф. Дан писал: «Единственная возможность спасения (революции.— Д. В.)— в переходе от «нэпа» экономического к «нэпу» политическому...» Тогда еще не всем было ясно (это могли рассмотреть в мгле грядущего лишь проницательные мыслители), что с уходом Ленина начался процесс превращения диктатуры пролетариата в диктатуру аппарата над пролетариатом, а затем и диктатуру единодержца. А такая бюрократическая диктатура всегда найдет своего «Сталина».

Абсолютизация классовых параметров постепенно, но весьма быстро привела к эрозии общечеловеческих ценностей, и прежде всего свободы. Анализ сталинизма как явления позволяет до боли остро почувствовать, что многое свершившееся в нашей истории произошло из-за пренебрежения свободой.

Она была целью русской революции. Но, завоевав свободу, народные массы не смогли ею распорядиться. В немалой степени и потому, что предполагалось: Октябрь — лишь ступень к мировому пожару. А пока он не произойдет, пока пролетариат не «завоюет власть в мировом масштабе», свобода, демократия, гуманизм не актуальны. В. И. Ленин, выступая на III Конгрессе Коммунистического Интернационала летом 1921 г., сказал: «Пока нет общего окончательного результата (речь шла о мировой революции.— Д. В.), будет продолжаться состояние ужасной войны. И мы говорим: «На войне — мы поступаем по-военному: мы не обещаем никакой свободы и никакой демократии»1 2. То, что казалось временным, преходящим, вынужденным, к величайшему сожалению, постепенно становилось долгосрочным, принципиальным, необходимым. При таком подходе к роли свободы с неизбежностью возникает жесткая иерархия власти господствующей силы: партия, ее Центральный Комитет, руководитель этого органа. Чем выше, тем больше «прав» на абсолютизацию и институализацию марксистской идеологии. Поэтому появление Абсолютного Жреца — лишь дело времени. Огосударствливание партии превращало ее, повторим, в некий орден, идеологию — в советскую религию, в которую нужно было прежде всего верить. Но «тогда,— писал Г. В. Плеханов,— у нас, действительно, не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что тогда у нас осуществится идеал персидского шаха». Далее Плеханов, упомянув крыловскую басню, когда лягушки просят себе царя, писал: «Если бы наша партия, в самом деле, наградила себя такой организацией, то в ее рядах очень скоро не осталось бы места ни для умных людей, ни для закаленных борцов: в ней остались бы лишь лягушки... да Центральный журавель, беспрепятственно глотающий этих лягушек одну за другою». По сути такое мировоззренческое и методологическое отношение к свободе означало реальную и грозную опасность трансформации диктатуры пролетариата в режим личной власти. Монополия одной политической силы является и условием, и причиной не только формирования жесткой бюрократической системы, но и все большего разрыва с истинными правом и моралью. Государственное управление становится синонимом командования. Но казалось — все это может быть лишь в начале.

Таким образом, то, что казалось временным, до победы мировой революции, в которую верил не только Троцкий, стало постоянным. Невольно возникает страшная и, возможно, для кого-то и еретическая мысль: а если бы свершилась мировая революция? А если бы она победила? Ведь Сталин и в конце 20-х гг. продолжал повторять: «Наступила эра крушения капитализма». Сбудься эти слова — и во главе новых планетарных структур могли бы оказаться люди типа Сталина? Становится не по себе...

В одномерном обществе, которое начало быстро формироваться после смерти Ленина, главной целью стало не обеспечение свободы человека и всех его творческих потенций, а создание и совершенствование тотальной бюрократии. Один из критиков сталинизма в 1932 г. (а они тогда могли быть лишь за околицей отечества) писал в книге «Большевизм и Европа», что Сталин создал свой порядок — «там господствует одна воля, одно миросозерцание, одна партия, одна система. Весь Советский Союз — это единственная плантация, все население — единственная рабочая армия». Сказано зло. Так говорят обычно побежденные, но подмеченная одномерность общества — как выражение бюрократической тотальности — нашла свое проявление во многих уродствах экономической, социальной и духовной жизни, от которых мы не можем освободиться до сих пор. История подтвердила, что демократическое многообразие и демократический плюрализм более способствуют интеллектуальному и нравственному творчеству, нежели унылое, а часто и зловещее однообразие, которое главенствует в сталинизме. В нем нет места свободе.

Любые шаги по дальнейшему ограничению и без того эфемерной свободы советских граждан всегда поддерживались сталинской системой. Так, 17 января 1935 г. Г. Ягода в своем докладе спрашивал решения единодержца: «Считаю целесообразным издание ЦИКом Союза ССР дополнения к Постановлению от 27 мая 1934 года, где должно быть указано, что восстановление в правах трудопоселенцев не дает им права выезда из мест вселения». Резолюция Сталина лаконична: «Правильно». А на протесты, хотя и слабые, никто не обращал никакого внимания. В конце 1939 г. А. А. Жданов получил заявление без подписи, но из которого явствовало, что оно от работников Прокуратуры СССР (кстати, в архивах подобных писем сохранилось множество). Там говорилось, что по Постановлению ЦК от 17.XI 1938 г. органы и прокуратура были обязаны прекратить преступления и исправить грубые нарушения законов — массовые осуждения честных советских людей. «Эти люди —не единицы, а десятки и сотни тысяч сидят в лагерях и ждут справедливого решения; недоумевают, за что были арестованы, по какому праву издевались над ними, применяя средневековые пытки. Берия продолжает линию Ежова». Роспись Жданова не менее цинична, чем Сталина: «В архив».

В этих «рядовых» примерах из социально-политической практики тех теперь уже далеких лет видно главное: перерождением системы Сталин и сталинизм показали главное в этом процессе — революция свершилась как будто во имя свободы человека, а получилось— для безграничной власти над ним. Таковы цена и результат сталинского вырождения. Конечно, не сама репрессия является главной чертой сталинизма, а прежде всего наличие Верховной Инстанции, которая не ограничена какими-либо реальными нормами в процессе достижения ложно понятой цели. Во имя ее допускается все. Насилие было средством ускорения движения к цели, которую могла выдвигать, уточнять, провозглашать лишь Верховная Инстанция. Первыми под ноги ее были брошены Свобода и Правда — две главные жертвы перерождения. Поэтому прав, видимо, Н. Бердяев, заявлявший, что «трагична судьба свободы и трагизм ее и есть трагизм человеческой жизни». Сталинизм как полное выражение антисвободы доказал это всеми своими преступлениями.

Возникшее еще в 30-е гг. явление, которое мы долго называли культом личности (что явно сужает проблему), есть не что иное, как отражение грубой деформации общественных отношений, по сути абсолютистская попытка превратить народ — субъект истории — в пассивный объект. Превращение лидера народа и системы, в которой он живет, в человека-бога является в гносеологическом плане выражением замены истины верой, а в плане социологическом — попыткой синтеза несовместимого: социализма и цезаризма. В конце 40-х—начале 50-х гг. возник и начал нарастать кризис сталинизма, рельефно подчеркнувший историческую обреченность любой диктатуры. XX съезд партии означал важную веху в историческом поражении сталинизма.

Разумеется, в краткой статье невозможно осуществить разносторонний анализ такого сложного политического, социального и духовного образования, каковым является сталинизм. Поэтому ограничу свое резюме лишь следующими соображениями.

Анализ сталинизма показывает, что требуется переосмысление самой сути социализма, особенно диалектики его идеалов и путей, методов их достижения. Думаю, что наша хроническая, застарелая слабость заключается в том, что, делая акценты на экономическом детерминизме, мы всегда плохо сопрягали его с торжеством подлинного народовластия (десятилетиями, например, курс исторического материализма полностью обходился без темы демократии!). Свобода была целью Октябрьской социалистической революции. Но, завоевав ее, народ и партия не сумели ею распорядиться. Это имело трагические последствия: ведь свобода не имеет альтернативы! Однако смею утверждать, что даже после крупной исторической неудачи (а для народа — трагедии) преждевременно говорить о бесплодности социалистического пути, как это уже многими делается.

Сегодняшнее наше стремление к обновлению пока, к сожалению, часто выглядит социальной импровизацией: шаги половинчаты и непоследовательны. С моей точки зрения, это происходит и потому, что мы слабо осмыслили свой исторический опыт: неудачи и достижения. Мы плохо учились у других народов и обществ.

В России, как и в СССР (вы все это хорошо знаете), было много попыток реформ. В большинстве они не удавались. Я далек от каких-то мрачных пророчеств, но мы должны понять: почему? Может быть, они все были слишком радикальны? А может быть, наоборот,— половинчаты? Но разве можно не задуматься над тем, что верхушечный характер большинства реформ слабо опирался на историческое творчество масс?

Да, вера в социалистические идеалы у народа и сегодня сохранилась. Но ведь никогда и не умирала в прошлом и вера в «русскую идею», однако многочисленные попытку реформ в дореволюционной России обычно вызывали сильную ответную реакционную волну. Реформаторы в России, а затем и в СССР, от декабристов до Бухарина, а затем и Хрущева, терпели поражения. Нельзя забывать об этом. Низвержение Сталина с пьедестала — это еще не ликвидация сталинизма. Социальные кризисы и их разрешение имеют не только прогрессивную, но и консервативную логику. Реставрация неосталинизма в какой-либо новой, но тоже зловещей форме полностью не исключена. Это не пророчество, а само предостережение истории.

Конечно, все это имеет, казалось бы, косвенное отношение к сталинизму. Но я убежден: на нас все еще накатывают отраженные временем, давние свинцовые волны, зародившиеся от потрясений трагического тридцатилетия. Первой жертвой любой несправедливости является правда, истина. Ложь — это универсальное зло. Долгие годы насилие, единовластие, бюрократия, догматизм, цезаризм — атрибуты сталинизма — все освящалось ложью. Поэтому так важно сегодня, когда многие находятся в интеллектуальном смятении, помнить недавнее прошлое; нельзя жить только будущим, без нормального настоящего. Это чревато грозными потрясениями. А ведь так жили десятилетиями, с того самого времени, когда новоявленный цезарь как бы добился синтеза диктатуры личности и социализма.

Бердяев однажды провидчески заметил: прошлое призрачно потому, что его уже нет, а будущее призрачно потому, что его еще нет. Сталин никогда не мог преодолеть в политике разрыв между прошлым и будущим, соглашаясь с тем, что сегодня — это только «предыстория». Мы теперь знаем, что это не так.