Фрагмент из книги "Арктика глазами зоолога". Автор С.М. Успенский. После трудного весеннего похода летние маршруты стали казаться нам приятными прогулками. Снежная каша, бурные полноводные ручьи — все это уже к началу июля осталось позади.
4 июля, едва кончилась весенняя распутица, мы с Даней и Славой вышли в первый летний маршрут к восточной оконечности нашего острова — мысу Эммелины.
На этот раз большая часть пути проходит по обтаявшим и обсохшим каменным россыпям. По небу бегут стайки мелких, пушистых облачков. Заметно припекает солнце. Где-то в глубине, в пустотах между камнями, глухо шумят и перекликаются присмиревшие ручейки. Далеко впереди с тяжелой поклажей шагает Слава. Это его первый маршрут; для него все ново и интересно. Жизнь на базе, часто в одиночестве, порядком наскучила Славе, и он давно просился «на волю». Несколько дней назад у Димы, нашего постоянного спутника, сильно разболелась нога. Его место с радостью занял Слава.
Даня не выпускает из рук геологического молотка, насаженного на длинную рукоятку. Он то карабкается по скалистой стенке и, как дятел, настойчиво долбит острым стальным клювом отдельные слои утеса, то сокрушает какой-нибудь кам'ень, лежащий среди россыпи. Удары молотка о камень слышны постоянно. Если Дане удается напасть на отпечаток моллюска в породе, он надолго задерживается на этом месте.
В наших интересах немало общего. И его и меня интересуют главным образом животные. Только Даня ищет на камнях следы животных, живших миллионы лет назад, как правило уже исчезнувших с нашей планеты. Они помогают выяснить природные условия прошлых геологических эпох, причины возникновения острова.
Я интересуюсь современной жизнью. Хочется узнать, какие животные и как приспособились к обитанию в условиях чрезвычайно короткого и сурового лета, бедной кормами суши. Птица, вспорхнувшая из-под ног или пролетевшая мимо, найденное гнездо часто отвлекают мепя в сторону от нашего пути, а иногда надолго задерживают на одном месте. Слава время от времени оборачивается и, увидев, что мы с Даней безнадежно застряли где-то далеко позади, сбрасывает с плеч мешок и с удобством располагается среди нагретых солнцем каменных глыб.
Так незаметно доходим до обрывистых берегов полуострова Эммелины. Дальше к мысу есть только одна дорога — по залитому водой, посеревшему ноздреватому припаю. Лед здесь уже ненадежен. То тут, то там выделяются подозрительные темные участки, которые, по всей вероятности, не выдержат тяжести человеческого тела.
Впрочем, мы и не собираемся испытывать эти места. В том, что припай стал рыхлым и непрочным, мы достаточно убедились во время предыдущего весеннего маршрута. Движение теперь сильно замедлилось. Через несколько шагов встречаются промытые водой широкие каналы — углубления среди торосов, заполненные полужидкой смесью воды и снега. Обходя препятствия, то и дело забираемся на нижние террасы прибрежных скал, выходим далеко на лед к краям полыньи.
Однако хорошая погода, ставшая с начала лета на нашем острове редким гостем, скрашивает эти неудобства. Радуют и бодрят синева ясного неба, «теплые», красноватые оттенки скал, освещенных солнцем, разноцветные пятна радуги, висящей над шумными водопадами. Горизонт сегодня отодвинут очень далеко, и трудно различить границу между небом и морем.
Но вот мы уже недалеко от цели. Все чаще встречают и «приветствуют» нас хриплыми криками бургомистры, визгливо «переругиваясь» на лету, стайками проносятся моевки. Это начало птичьего базара мыса Эммелины. Преодолеваем последние гряды торосов и с облегчением сбрасываем рюкзаки, порядком оттянувшие плечи, на сухую прибрежную гальку.
Пока Даня и Слава ставят палатку, я собираю вдоль берега моря мелкие сухие дрова для костра. Неожиданно мое внимание привлекает стайка каких-то незнакомых небольших птиц, строением и полетом похожих на чаек. Забыв о дровах, направляюсь к ним. Птицы держатся у небольшой прибрежной лужи на льду. С необыкновенной легкостью и изяществом они то повисают над водой, что-то схватывая с ее поверхности и часто взмахивая при этом крыльями, то взмывают вверх и плавно скользят над зазубренными вершинами торосов. Расстояние до птиц все сокращается, однако, определить их вид я не могу. Ясно одно: с ними я еще ни разу в жизни не встречался. Две из них пролетают совсем близко от меня. Птицы движутся на фоне высокого тороса и по-прежнему остаются для меня загадкой. Но вот они оказались на фоне неба и неожиданно преобразились. В их оперении вдруг явственно вспыхнул очень нежный, но насыщенный розовый цвет. Так это же розовые чайки! Теперь уже бросаются в глаза и узкие черные ожерелья на шеях птиц и другие особенности их строения и окраски, а главное розовая окраска низа передней части тела.
Сказать, что мепя обрадовала эта встреча, было бы неверно; она ошеломила. И не только потому, что розовые чайки очень редки и мало кому из зоологов удавалось наблюдать их вот так, как сейчас мне, с очень близкого расстояния. Птицы действительно необыкновенны и походят на какие-то сказочные цветы, повисшие в воздухе, то раскрывающие, то вновь сжимающие свои чудеспо окрашенные лепестки. Подойдя к чайкам почти вплотную, я присел и замер. Немного времени спустя за моей спиной послышались чьи-то шаги: обернувшись, я увидел Даню. По всей вероятности, целью его прихода были дрова, по, подойдя ближе и тоже увидев птиц, Даня неслышно опустился рядом со мной на гальку и также погрузился в молчаливое созерцание замечательной картины.
Мы сидели, молча наблюдая за птицами. Чайки как будто хотели показать себя. Они пролетали и плавали всего в трех — четырех шагах от неподвижно сидящих людей, иногда поворачивая голову в нашу сторону и внимательно рассматривая нас темными выразительными глазами.
Время от времени птицы опускались на воду или на лед у берегов лужи и, слегка взъерошив оперение, подолгу сидели так. Чайки часто издавали тихие, но очень разнообразные звуки, которые порою напоминали то верещание, то глухое взлаивание, то негромкое воркование домашних голубей.
Наконец, я спохватился: а фотоаппарат? Упустить такие кадры было бы непростительно. Фотоаппарат лежал в моем мешке у палатки. Я опрометью кинулся к лагерю, тем более что на солнце наползали низкие сизые облака и погода могла испортиться. Вернувшись я застал Даню f чаек на своих местах.
Птицы «позировали» безукоризненно, и я наснимал их в воздухе, на воде, крупно и мелко, на цветной и обычной, черно-белой пленках. Читателю, наверное, хотелось бы взглянуть на эти фотографии. Увы, позже при проявлении их выяснилось, что шторки аппарата, безотказно работавшие все время, на этот раз неожиданно закапризничали, и ни одного кадра с чайками у меня не получилось.
Если бы не Слава, мы с Даней, возможно, еще долго просидели бы на гальке, наблюдая за птицами и фотографируя. Сейчас обычно олимпийское спокойствие Славы иссякло. Голодный и обозленный неудачами «на кухне», Слава равнодушно отнесся к невиданным птицам и решительно заявил, что время уже близится к полуночи, и если мы рассчитываем сегодня пообедать, то пора принять участие в немудрых, но трудоемких хозяйственных делах.
У костра, естественно, разговор шел только о розовых чайках. Вопросов задавалось так много, что мне пришлось вспомнить и рассказать спутникам все, что я знал об этих замечательных птицах. Впервые их обнаружили в 1824 году в арктической Америке. Затем в течение почти восьмидесяти лет розовые чайки представляли для натуралистов неразрешимую загадку. Изредка их встречали в разных частях Арктики и еще реже в более южных широтах — на Камчатке, в Охотском море, у берегов Норвегии, Англии, Франции и даже в Средиземном море.
Заветной мечтой великого исследователя Арктики Нансена было хоть раз в жизни увидеть розовую чайку. Мечта его осуществилась. Во время чрезвычайно тяжелого пути по дрейфующим льдинам ему удалось не только увидеть, но и подстрелить птицу. Радость его не знала границ. Ученый, забыв об усталости, пустился в такой лихой пляс, что не на шутку перепугал своего товарища, решившего, что Нансен сошел с ума.
Лишь в 1905 году русскому зоологу и исследователю Севера С. А. Бутурлину посчастливилось, наконец, открыть родину розовых чаек, увидеть их гнезда, изучить и описать нравы и повадки птиц. Гнездовья розовых чаек встретились Бутурлину в низовьях Колымы, среди изобилующей озерами равнинной тундры и лесотундры. Позднейшие исследования добавили к этому открытию немногое.
Теперь известно, что розовые чайки гнездятся небольшими колониями лишь на ограниченном участке северо-восточной Якутии и, быть может, отдельными парами кое-где в арктической Америке. Как только птенцы их становятся самостоятельными, чайки оставляют места гнездовий, но улетают не на юг, как остальные птицы, а па север, к полыньям и разводьям Северного Ледовитого океана, где и проводят зиму и вообще большую часть своей жизни.
Общее количество этих птиц очень мало, да к тому же и встречаются они, пожалуй, в наиболее труднодоступных районах земного шара. Поэтому увидеть их человеку удается крайне редко. Правда, чучела и шкурки розовых чаек можно найти во многих крупных зоологических музеях, но разве это чайки? Чучела быстро теряют свою чудесную окраску даже в том случае, если их хранят в полной темноте, и выглядят, как я сам в этом убедился, жалким подобием живых птиц. А легкость и изящество движений? Разве может дать представление о них набитая соломой или паклей птичья шкурка?
Советским охотничьим законодательством розовые чайки относятся к абсолютно охраняемым птицам, и, конечно, охота на них категорически запрещена.
Следующий день начинался прекрасной погодой. Таким обычно представляешь себе арктическое лето, вспоминая о нем на Большой Земле. Дым от костра, струясь, тянется прямо к небу. Тишину нарушают потрескивание смолистых кряжей в костре да приглушенный хор птичьих голосов, который доносится с расположенного невдалеке птичьего базара. Солнце светит откуда-то сбоку, из-за скал, и под его лучами прибрежные нагромождения торосов на время превращаются в фантастический зоопарк или в ноев ковчег. Вот у самого берега будто сидит гигантский филин. Уступ льдины навис насупленной бровью, а под ней угадывается большой глаз птицы. Дальше виднеются ледяной медведь, голова носорога, лежащий верблюд. Совсем рядом с костром, на зеркальной поверхности пресноводного озерка, будто в вальсе, быстро кружится пара плавунчиков. Они словно и не касаются воды, настолько неглубоко сидят в ней птицы, настолько легки их движения.
Вдали, среди торосов, скороговоркой «гавкают» встревоженные бургомистры. Крики их то приближаются, то замирают. Вот они закричали рядом, и метрах в пятидесяти от нашего лагеря па галечниковой косе появляется медведь. Это еще подросток: цвет меха у него не белый, а яркий соломенно-желтый. Таких зверей полярники иногда называют «водяными», в отличие от белоснежных «ледовых», считая, что пожелтение меха у животных тесно связано с наличием открытой воды в местах их обитания. Так ли это на самом деле, сказать трудно. Вблизи нашего острова большие полыньи существуют круглый год, и тем не менее наряду с желтыми мы видели здесь и по-настоящему белых медведей.
Мишка идет не спеша. Слышно, как под его лапами перекатывается и шуршит галька. Зверь пересекает пляж и вновь скрывается в торосах. В просветах между отдельными грядами еще несколько раз показывается его желтый зад. Бургомистры, то ли считая свои гнезда в безопасности, то ли убедившись, что поживы около медведя не будет, наконец, оставляют его в покое и, покружив над костром, летят к птичьему базару.
Позавтракав, туда же направляемся и мы. Мне пришлось побывать здесь месяц тому назад. С тех пор больших изменений на базаре не произошло. Правда, количество моевок теперь заметно увеличилось, но птицы по-прежнему заняты постройкой гнезд, возбуждены, драчливы. То и дело в разных местах базара среди моевок возникают потасовки. Нередко сцепившиеся друг с другом драчуны клубком катятся вниз по крутым обрывам скал, падают на гальку и только после этого разлетаются в разные стороны. От драчливых соседей достается и кайрам. Моевки часто хватают и теребят их на лету за лапы, хвосты, крылья.
Арктическое лето очень коротко, и «не в обычаях» здешних птиц мешкать с устройством гнезд. Поэтому теперешнее поведение моевок показалось мне странным. Еще больше я удивился, когда не нашел там ни одного яйца. По-видимому, птицам в этом году недостает кормов. Теперь, если они и начнут нестись, времени для выращивания птенцов у них уже не будет. С помощью Славы я рассчитывал заняться на этом птичьем базаре также кольцеванием птиц, и в первую очередь моевок; с этой целью мы взяли с собой порядочный запас специальных алюминиевых колец, длинный шест с проволочным крючком на конце, кусок прочной капроновой веревки. Однако поголовная «бездетность» моевок нарушила наши планы. Крючком легко захватить и стянуть с гнезда птицу, занятую насиживанием яиц и неохотно слетающую с них. Теперь же птицы были настороже и редко подпускали к себе человека. Обойдя доступные участки базара, мы с большим трудом окольцевали около трех десятков моевок.
Со Славой мы быстро сработались. Я осторожно подхожу к сидящим на гнездах моевкам, тянусь шестом к ближайшей из птиц и стараюсь захватить ее за шею. Если мне это удается, Слава подхватывает добычу, высвобождает ее из крючка и, прежде чем выпустить, надевает ей на ногу кольцо с номером и надписью «Москва». Пролетные пути, места зимовок, продолжительность жизни пернатых изучены еще слабо. Арктические птицы в этом отношении представляют загадку со многими неизвестными. Поэтому сейчас трудно предположить, откуда и через сколько лет может быть прислано это кольцо в Москву, в Центральное бюро кольцевания животных.
Даня с утра занимался своими геологическими делами, но потом тоже заинтересовался кольцеванием и присоединился к нам. Работа пошла быстрее и немного успешнее. Я по-прежнему провожу самую ответственную операцию — заарканивание птиц: все-таки у меня что-то получается, у Дани же со Славой успехи на этом поприще совсем плачевны. Слава подхватывает пойманную моевку, а Даня тут же метит ее кольцом. Однако темпы темпами, а общий результат все же остается неважным. Пробуем переключиться на кайр. В этом году они исправно отложили яйца, как следует сидят на них и почти не обращают внимания ни на людей, ни на протянутый шест. Однако вскоре выяснилось, что занятые этими птицами карнизы почти недоступны, и здесь мы также потерпели неудачу.
В середине дня работу на базаре прервал приход еще одного медведя. Небольшой, но в полном смысле слова белый мишка появился неожиданно. Мы заметили его, когда он оказался уже рядом с птичьим базаром. Этот зверь, наверное, не встречался с людьми. У подножия базара, на островке снега, ему попались наши следы. Словно недоумевая, медведь остановился, долго и внимательно их обнюхивал и рассматривал. Затем, привлеченный птичьим гомоном, мишка стал карабкаться на ближайший уступ, но, убедившись, что это невозможно, ограничился поисками птичьих трупов и костей под скалами. Поживы для него здесь нашлось много. Обвалы и камнепады постоянно калечат и убивают кайр, моевок, чистиков; их останки встречались на каждом шагу на карнизах базара и у его основания. Увлеченный этим занятием, медведь то приближался к небольшой площадке, где находились мы, то удалялся от нее. Нас он не замечал. Первое время мы с интересом наблюдали за непрошенным гостем и фотографировали его. Однако после того, как был израсходован наличный запас фотопленки и выяснилось, что мишка не намерен уходить, вынужденное безделье начало тяготить нас. Попробовали свистеть, но свист заглушали крики взволнованных, вьющихся над медведем чаек. На брошенные камни он пе обращал внимания. Наконец, чтобы прогнать его, я выстрелил в воздух из карабина. Из трех видов медведей, встречающихся в пределах Советского Союза, белый для человека наименее опасен. Неприятности гораздо чаще происходят три встречах с бурым— и даже таким казалось бы «вегетарианцем», как гималайский мишка. В тех районах Арктики, где встречи белых медведей с людьми нередки, все несчастные случаи можно пересчитать по пальцам. Например, на Новой Земле более чем за столетнюю историю ее освоения известны лишь два — три случая, когда человек пострадал от медведя. На острове Врангеля за последние 30— 40 лет, т. е. также за всю историю хозяйственного освоения, при разных обстоятельствах были убиты тысячи медведей, однако при этом не пострадал ни один охотник.
Даже раненый белый медведь или медведица, защищающая медвежат, обычно предпочитают уйти, но не броситься на обидчика. При появлении человека у берлоги медведица лишь пытается напугать непрошенного гостя: стремительно высовывая голову из жилища, она громко рявкает или «фукает» и тотчас скрывается. На том же острове Врангеля находились смельчаки, которые даже заползали в берлоги (правда с револьвером в руке) и выходили из них невредимыми. Рассказывают о случае, когда безоружный лыжник, совершавший прогулку вблизи полярной станции, при спуске с крутого склона горы неожиданно провалился в какую-то глубокую яму. Придя в себя, полярник с ужасом понял, что он попал в медвежью берлогу и, конечно, решил, что погиб. Прямо перед ним, прижимаясь к стенке жилища, полусидела крупная медведица: слышалось шипение разгневанного зверя, теплое дыхание его человек ощущал на своем лице. Однако видя, что сцена затягивается, хозяйка не пускает в ход ни лап, ни зубов, полярник начал осматриваться по сторонам, потихоньку подвигаться к выходу и благополучно, отделавшись лишь испугом, выбрался из берлоги. Только, когда он удалился на солидное расстояние, медведица решилась высунуть голову и свирепо рявкнуть ему вдогонку.
О другом интересном случае я слышал от известного полярного исследователя Г. А. Ушакова. В 1920-х годах охотник-эскимос был унесен со льдиной в море и много дней совершал здесь вынужденное плавание. Тяжелое положение охотника усугублялось тем обстоятельством, что у него кончились патроны и винтовка превратилась в бесполезный груз. Однажды, когда человек уснул, на льдине появился большой медведь, и, таким образом, «пассажиров» здесь стало двое. Первые часы соседи смотрели друг на друга с недоверием, но, убедившись, что медведь настроен неагрессивно, человек успокоился, успокоился и мишка, сладко заснувший в нескольких шагах от охотника. Зверь в этой истории показал себя с гораздо более привлекательной стороны. Пока он спал, эскимос из ножа и виптовки соорудил копье и заколол им медведя, обеспечив себя таким образом запасом мяса до конца путешествия, окончившегося благополучно.
Конечно, неблагоразумно бежать от медведя: его медлительность обманчива; при желании, даже на большой дистанции зверь непременно настигнет человека. Все это нам было хорошо известно, и тем не менее иметь мишку под боком или за спиной при работе на низких, доступных для него участках базара не хотелось.
Возможно, что гулкий, раскатистый звук выстрела медведь принял за камнепад. Он отошел от скал и испытующе посмотрел па их вершины. После второго выстрела зверь все-таки оставил базар и не спеша, время от времени оборачиваясь, пошел к припаю. Подойдя к краю полыньи, он плюхнулся в воду и поплыл к ближайшим ледяным полям.
К вечеру погода испортилась. Вперемешку с мелкими каплями тумана пушистыми рыхлыми хлопьями густо повалил снег. Вскоре карнизы скал, прибрежная коса, припай покрылись сплошным белым покрывалом. Около лагеря я нашел в этот день первый цветок полярного мака. Не будь снега, он, возможно, остался бы и незамеченным, но теперь выделялся бледно-желтым пятном и издали привлекал внимание. Этот одинокий цветок, поднявшийся на коротком стебельке над слоем свежевыпавшего снега, выглядел необычно жалко и казался чужим в этом суровом краю. Впрочем, его нежные лепестки нисколько не пострадали от холода, не потемнели, не потеряли свежести и упругости.
Поужинав, мы с Даней пошли на край косы к тому месту, где сидели вчера, наблюдая за розовыми чайками. Теперь их стало гораздо меньше, они молчаливо плавали или, нахохлившись, лежали на льду у края лужи, лишь изредка взлетая. В эту погоду птицы словно потускнели, и розовый цвет в их оперении был едва заметен.
Зато на ближайшей к нам полынье царит большое оживление, к самому берегу подошел косяк сайки — небольшой головастой рыбешки, родственной треске. На воде плавают и ныряют кайры и чистики. В воздухе с криками кружатся моевки. Вот одна из них, сложив крылья, с размаху бросается в воду, на какое-то мгновение скрывается в ней и тут же вновь взлетает с пойманной рыбкой. На вершине одного из торосов сидит «старый знакомый» — поморник. Время от времени он поднимается в воздух, устремляется к только что проглотившей рыбу моевке, отбивает ее от стаи и преследует до тех пор, пока чайка не отрыгнет и не бросит свою добычу. Поморник подхватывает трофей на лету и, оставив чайку в покое, вновь садится на облюбованный торос.
«Вот разбойник»,— заметил Даня, с интересом наблюдавший за действиями бурой птицы, не намного превосходившей своими размерами моевку. И Даня не был одинок в своем суждении. Повсюду на Севере поморников не без основания называют разбойниками и грабителями. Действительно, эти птицы (а в Советской Арктике их встречается три вида) хотя и в состоянии сами ловить рыбу, обычно предпочитают жить разбоем и грабят других пернатых, особенно моевок. Поморники настолько специализировались в грабеже, что поведение их иногда выглядит нелепым. Мне вспомнился такой случай. На пологие берега одного из заливов Новой Земли еще зимой во время шторма море выбросило громадный косяк сайки. Всю зиму здесь кормились песцы, а летом пировали птицы. Моевки в тот год летали на кормежку не в открытое море, как обычно, а в глубь залива и выбирали из куч полусгнившую рыбу. На берегах и на воде тогда постоянно дежурили поморники. Казалось бы, корма для них достаточно — не ленись нагнуться и поднять. Однако поморники действовали иначе. Они зорко наблюдали за кормящимися моевками, и стоило одной из них схватить рыбью голову или целую сайку, как поморник бросался к чайке, отнимал у нее добычу и, получив тот же корм в виде трофея, съедал его.
Сначала мы собирались также двинуться вдоль северного берега полуострова и посмотреть, насколько проходим припай. Однако погода продолжала портиться. С неба полилась какая-то мокрая, липкая каша из снега и дождя, видимость сократилась до нескольких метров, поверхность моря в полынье стала казаться совсем черной. Мокнуть без необходимости не хотелось, мы вернулись в лагерь и забрались в палатку, где уже посапывал в своем мешке Слава.
Два следующих дня не принесли ничего утешительного. Думалось, что более, мерзкой погоды уже не бывает, но тем не менее она непрерывно ухудшалась. Температура воздуха держалась около нуля, не переставая шел густой мокрый снег. О работе на скалах, ради чего мы сюда пришли, не могло быть и речи. На карнизах в такую погоду скользко, руки быстро коченеют, ватники напитываются влагой.
Теперь стали особенно очевидными многочисленные достоинства нашей палатки. Ее легкость и портативность были известны раньше. Теперь же она с честью вынесла новое испытание и оказалась совершенно непромокаемой.
На двое суток непогода загнала нас под тонкую полотняную крышу. Нудны и томительно долги эти часы вынужденного безделья. О крышу и стенки палатки однообразно и беспрерывно шуршит снег. Высота нашего жилища такова, что в нем можно только лежать или сидеть, согнувшись «в три погибели». По очереди кто-нибудь выползает «на улицу», чтобы заняться приготовлением обеда. Это сделать нелегко. Мокрый снег залепляет глаза, набивается за шиворот. Дрова, разбросанные по косе, скрыты под слоем снега, и собирать их приходится на ощупь, без разбора. Костер разгорается плохо, и то лишь после того, как удается найти сухую чурку и превратить ее с помощью ножа в груду стружек.
Обедаем в палатке, не вылезая из спальных мешков. В перерывах между сном, порядком отлежав на гальке бока, мы с Даней достаем дневники и приводим в порядок записи, а Слава снова и снова берется чистить карабин или ружье, пытаясь вернуть им давно утраченный блеск.
7 июля с утра заметно похолодало, пошел сухой редкий снег, видимость возросла до нескольких сот метров. На скалах работать все еще невозможно. Посовещавшись, решаем не тратить больше времени понапрасну и отправиться домой, с тем чтобы вновь побывать на мысе Эм-мелины при хорошей погоде.
На обратном пути с трудом узнаем знакомые места. Все бело, снег лежит сплошным слоем в десять-двенадцать сантиметров. Лето как будто и не приходило.
16 июля вместе с Даней и Вениамином Михайловичем мы вышли в следующий маршрут. На этот раз наш путь лежал в оазис, который так приветливо встретил нас весной и вновь обещал много интересного для геолога, географа и зоолога.
Начало путешествия опять совпало с хорошей погодой. С утра стоял полный штиль, временами проглядывало солнце. Купол ледника, наконец, очистился от тумана и необыкновенно «похорошел». Склоны его — где голубые, где синие — светились теперь каким-то глубоким внутренним светом. После сильного и продолжительного похолодания день казался жарким, хотя с утра Герман намерил в воздухе только полградуса тепла. Несмотря на свежий снег, лежащий в россыпях и низинах, идти было легко.
Первый привал устроили у подножия тех скал, на которых весной держалась большая стая белых чаек. Птиц здесь осталось не больше десятка. Они сидят по-прежнему на совершенно недоступных карнизах и вершинах базальтовых столбов. На этот раз мы захватили с собой прочную капроновую веревку, но она не принесла пользы: пи снизу, пи сверху подобраться к птицам невозможно. Несомненно, что если птицы сейчас и гнездятся здесь, то лишь в очень небольшом количестве. Очевидно, нынешний год оказался неблагоприятным для размножения всех чаек, обитающих на острове. Даже у бургомистров, как выяснилось неделю тому назад на мысе Эммелины, гнезда в этом году пустуют, и эти птицы, так же как и моевки, лишь «делают вид», что насиживают яйца. Поведение белых чаек лишний раз подтверждает наше предположение.
Негнездование чаек и некоторых других птиц в отдельные годы — явление довольно типичное для высоких широт Арктики и связано с чрезвычайно ограниченным ассортиментом кормов. Здешние моевки, бургомистры, белые чайки в гнездовый период питаются преимущественно сайкой. Поэтому в те годы, когда рыба не подходит к берегам или когда ее просто мало, птицы голодают и не откладывают яиц, хотя и держатся у обычных мест гнездовий.
Подходя к оазису, мы пересекли торную тропу песцовых следов. По-видимому, в поисках корма сюда регулярно наведывался один и тот же зверь. Этим летом, как мы уже убедились, на острове жили всего пять — шесть песцов. Вырисовывается такая взаимозависимость: чем больше
медведей у берегов, тем больше и песцов выходит на припай собирать остатки медвежьих обедов. Когда медведи исчезают, песцы уходят в глубь суши, встречаются в тундре и вблизи скал, занятых птичьими колониями. Судя по множеству следов различной давности, этот одинокий песец жил у оазиса постоянно, был достаточно обеспечен пищей на суше и в сборе медвежьих объедков на припае не нуждался.
Вот, наконец, и оазис. Подходим к нему не со стороны моря, как весной, а сверху, со стороны ледника. Недолгий спуск — где по скользкому ледяному склону, где по крутым каменным россыпям — и мы на месте. За прошедший месяц больших изменений здесь не произошло. Так же приветливо синеют небольшие озера, журчат ручьи, всюду среди щебнистых бугров и каменных глыб виднеются желто-зеленые куртинки лютиков, маков, камнеломок. Западный склон долины густо порос лисохвостом и другими злаками. Травы поднялись так пышно, что их можно было бы косить. Птицы, голоса которых мы слышим время от времени, на этот раз не так заметны. Свое присутствие в первую очередь выдают кулики: с щебнистых участков несутся звонкие крики кампешарок, па га-лечниковом берегу ручья суетливо бегают и негромхш попискивают маленькие светло-серые песчанки. Пуночки на остальной части острова давно уже перестали петь, по здесь, в оазисе, они еще «исполняют» свои задорные мелодии. Не напрасно ходит сюда песец: ему есть чем поживиться на это пятачке.
Утро следующего дня опять выдалось тихим и солнечным. Термометр показывал в тени 3,5° тепла. Вот почему в оазисе так буйно разрослись травы. Впоследствии выяснилось, что у пашей базы, на южном берегу острова, температура воздуха в этот день была только па несколько десятых долей градуса выше нуля.
Сразу же после завтрака, не потребовавшего много времени, лагерь опустел. Даня ушел к прибрежным скалам, и время от времени оттуда доносились удары молотка о камень. Вениамин Михайлович занялся сбором растений для гербария. Еще вчера его поразил вид здешней относительно пышной растительности. Утром он встал раньше всех и до завтрака тщательно готовил свою ботаническую снасть. С увлечением Вениамин Михайлович выкапывал новые травы н цветы, стараясь не повредить их корней и слабых стебельков, аккуратно раскладывал образцы между листами бумаги в гербарпой сетке. Погруженный в это занятие, он больше ползал на колепях, чем шагал выпрямившись.
Меня интересовали пернатые обитатели долины. К сожалению, кроме песца, регулярно совершающего сюда воровские набеги, других четвероногих здесь не оказалось.
Вот с беспокойным криком, низко пригнувшись к земле, пробежала и взлетела камнешарка. Наверное, где-нибудь поблизости есть гнездо. Чтобы найти его, нужно последить за птицей со стороны. Она сама покажет, где лежат ее яйца или прячутся птенцы. Устраиваюсь среди крупных базальтовых глыб и наблюдаю. Проходит немного времени. Камнешарка молча появляется невдалеке и вдруг, остановившись и поджав под себя ноги, мягко опускается на землю. Затем привстает и, поерзав на одном месте, вновь приседает, совершенно растворяясь на фоне щебнистого буцра, окруженного нагромождениями камней. Выхожу нз-за укрытия и направляюсь к ней. Камнешарка, немного пробежав, снова с криком взлетает. Там, где садилась птица, вероятно, должно быть потомство. Однако найти его не так просто. Длина площадки, как и ее ширина, не больше десяти метров. Низко нагнувшись, прохожу ее с угла на угол, потом кружу по ней, пробую даже, переняв манеру передвижения у Вениамина Михайловича, поползать на коленках, но гнезда не видно. Может быть, птица просто схитрила и мастерски «разыграла» меня? Еще раз пересекаю площадку, теперь уже выпрямившись, и... вот оно! Замечаю гнездо, едва не наступив на него ногой. Среди мелких угловатых камешков, кое-где поросших накипными лишайниками, без какой бы то ни было подстилки лежат четыре довольно крупных пятнистых яйца; обращенные к центру острыми концами, они поразительно похожи на камни, поросшие лишайниками. Конечно, только эта изумительная маскировка и спасает яйца от хищников. Наверное, много раз рядом пробегал песец, но найти гнездо, устроенное совсем па виду, он так и не сумел. Наличие яиц в гнезде камнешарки говорит о суровости здешнего климата, о поздней весне на острове. Ведь даже ,на Новосибирских островах, расположенных в 150—200 километрах отсюда, птенцы у кам-нешарок давно вывелись.
А вот и еще встреча. В нескольких шагах от меня с шумом взлетает белая куропатка. Она опускается невдалеке и, распустив крылья, бежит по щебнистому гребню. Иду к тому месту, откуда взлетела птица. Что там — птенцы или яйца? Оказывается, птенцы. Стоило сделать шаг, как из углубления среди нагромождений базальтовых глыб, словно из рога изобилия, серыми пушистыми комочками посыпались маленькие куропатчата. Один, второй, третий,... седьмой, десятый... Будет ли им конец? Птенцов оказалось двенадцать. Выскочив из укрытия (по-видимому, перепархивающая вблизи мать подала им какую-то команду), птенцы некоторое время быстро бежали, словно катились, но вскоре каждый нашел укрытие и замер в нем. Некоторые куропатчата отбежали недалеко. Один из них уткнулся головой в расщелину. Другой наполовину прилег и застыл в неудобной позе. Ои не мигая смотрит на меня своим большим темным глазом. Куропатка-мать, время от времени негромко крича, пролетает почти над моей головой. Отец более осторожен и держится лишь метрах в пятидесяти — у гряд прибрежных торосов. Стоило мне отойти на несколько шагов, как куропатка-мать села у того же углубления среди камней, откуда я ее спугнул. Из укрытий к ней покатились пушистые комочки, и вскоре семья собралась на старом месте. В ней опять воцарились мир и спокойствие. Птенцы у куропаток вывелись очень поздно, по крайней мере педели па две позже, чем на островах соседнего Новосибирского архипелага.
Работа в оазисе внезапно приостановилась: в долину ворвался ураганной силы южный ветер. Опасаясь за судьбу палатки, с трудом пробивая упругую воздушную стену, я поспешил к лагерю. Те же опасения одновременно со мной привели к нему Даню п Вениамина Михайловича.
Поспешность не оказалась излишней. Под ударами ветра двух-трехпудовые камни, к которым мы привязали оттяжки палатки, сползли со своих мест, и теперь паше жилище перекосилось, изогнулось, готово было взвиться в воздух и упорхнуть в торосы. Палатку быстро выправили и надежно укрепили: камней любого размера и веса вокруг нашлось в достатке. Однако продолжать исследования мы не могли и собрались в своем тесном полотняном доме.
Ветер крепчал. Стенки палатки стали похожи на хорошо натянутый барабан. Они гудели и мелко дрожали. Мы с Даней еще во время предыдущих походов убедились в прочности и надежности палатки и теперь, не беспокоясь за нее, заползли в спальные мешки. Вениамин Михайлович, как новый в ней жилец, долго сидел, что-то перекладывая в рюкзаке, с недоверием прислушивался к зловещим завываниям ветра, но затем тоже забрался в мешок и затих.
Наше жилище с честыо выдерживало ураганные порывы ветра. Когда же разразился сильнейший ливень, палатка потекла. Капли воды вначале появились па швах, затем покатились по потолку и стенкам, и, наконец, на нас полил настоящий дождь. Во всех углублениях на полу появились лужи, и вскоре спальные мешки промокли насквозь. Все, что боялось сырости: дневники, фотоаппараты, спички, патроны, папиросы — пришлось упрятать внутрь спальных мешков и защищать от дождя своими телами.
Температура воздуха постепенно понижалась, пошел снег, но, падая на палатку, он таял, и промокшая ткань пропускала воду по-прежнему беспрепятственно. Время тянулось медленно. Несколько раз острые грани камней перерезали оттяжки, и наш полотняный дом начинал угрожающе хлопать. Тогда кто-нибудь из нас выскакивал наружу и, задыхаясь, закоченевшими негнущимися пальцами надвязывал и вновь крепил оттяжку. В середине палатки под Вениамином Михайловичем появилась большая лужа. Приподнявшись, он терпеливо черпал воду кружкой и через форточку выливал ее па улицу. Однако стоило лишь прекратить вычерпывание, как лужа вновь наполнялась и начинала растекаться по сторонам. Хоть и не хотелось губить палатку, пришлось для стока воды ножом нарезать в полу дыры.
Прошло около полутора суток. Дождь и снег почти прекратились, но ветер буйствовал с прежней силой, а с ледника мчались серые липкие хлопья тумана. Отлеживаться и дрожать в мокрых мешках больше не было сил. Посовещавшись, мы решили, что пережидать погоду дальше нет никакого смысла, нужно возвращаться на базу.
Пока Даня и Вениамин Михайлович выжимали мешки, снимали и свертывали палатку, я занялся приготовлением обеда. Если не считать нескольких галет и кусков сахара, съеденных при отлеживании в мешках, в последний раз мы обедали двое суток назад. Теперь перед тяжелым переходом было необходимо как следует подкрепиться. Мне удалось быстро разжечь костер. Вода вскипела, и, зная, что после долгого поста аппетиты наши разыгрались не на шутку, я высыпал в ведро всю лапшу, захваченную с собой в этот маршрут.
Островитяне считали меня неплохим кулинаром. Должен признаться, что я гордился этой репутацией и в меру сил старался ее поддерживать. Однако приготовление лапши показалось мне делом настолько несложным, что, сдобрив ее маслом, я пригласил к ведру Даню и Вениамина Михайловича, так и не отведав своего изделия.
Вторичного приглашения не потребовалось. Ложки моих товарищей дружно углубились в ведро и с завидной быстротой направились по назначению, но тут подозрительно задержались. Первым, деликатно помолчав, отложил ложку Вениамин Михайлович. Его примеру вскоре последовал и Даня. Я приступил к обеду последним и тоже сразу убедился, что лапша несъедобна. Песок, насыпанный ветром в ведро, густо облеплял каждую лапшинку и так пронзительно скрипел на зубах, что, несмотря на отчаянные усилия, я не мог проглотить более двух — трех ложек. Лапшу с грустью пришлось вывалить, вместо нее кипятить чай, довольствуясь скудными остатками галет и сахара.
Вначале нам предстояло пройти километра два по склону ледника против сильного ветра. И лишь дальше — под укрытием купола и окружающих скал можно было рассчитывать на какое-то затишье. Обессиленные голодом и мучительным отлеживапием в мешках, мы с первых же шагов почувствовали, какие испытания ожидают пас впереди. Подъем без кошек по скользкому леднику нелегок и в тихую погоду. Сейчас же, когда встречный ветер валил с ног и душил, с силой врываясь в легкие, подъем оказался очень тяжелым.
Держась друг за друга, согнувшись, через каждые три — четыре шага поворачиваясь спиной к ветру и переводя дух, мы начали подниматься. На особенно крутом участке порыв ветра оторвал от нас Вениамина Михайловича; он покатился по склону и тотчас исчез в тумане. Рассчитывая, что геоморфолог тут же пачнет подниматься и пойдет этой же дорогой, мы с Даней остановились и стали ждать нашего спутника. Рюкзак его был самым легким, и, как нам казалось, идти ему навстречу не стоило. Однако время шло, а Вениамин Михайлович все не появлялся. Его отсутствие начинало беспокоить.
«Вениамин Михай-ло-вич!»—зычно, что было сил, кричали мы по очереди.
«Ваа-аяя»,— неслось нз тумана. И пельзя было понять, эхо ли это или ответ пропавшего товарища.
Беспокойство все росло. После выстрела из ружья откуда-то издалека опять донеслось до нас «ваа-аяя», и связь с Вениамином Михайловичем прервалась совсем. Как ни досадно спускаться с ледника после того, как большая и самая тяжелая часть пути по пему проделана, пришлось возвращаться. Мы с Дапой пошли па поиски, беспрерывно крича, время от времени стреляя из ружья.
Спуститься с ледника, да еще с таким попутным ветром, нехитро. Вот и прибрежная коса — место недавно покинутого лагеря. В костре еще дымятся несгоревшие головни, но следов Вениамина Михайловича пет. На крики и выстрелы он не отвечает. Сбросив рюкзаки, мы обошли подножие ледникового языка, заглянули во все расщелины, поднялись на россыпи базальтовых глыб. Безрезультатно. Быть может, не пытаясь подняться на ледник вторично, он пошел к базе в обход, по каменным россыпям? Путь этот хоть и значительно протяженнее, но гораздо легче. Ветер здесь дует прямо в спину, а камни, по которым нужно карабкаться, не так скользки. Оставалось предположить только это.
А что, если тут он тоже не сумеет подняться и, голодный, безоружный, промокший, без палатки, вернется в оазис пережидать непогоду? И мы решили провести в долинке еще полсуток — сутки на случай возможного возвращения геоморфолога к старому лагерю.
На этот раз палатка была разбита более удачно, под укрытием крутых и высоких прибрежных скал, ветер не трепал ее с такой силой, как на открытой косе.
Я сходил к ближайшей колонии чистиков и принес на обед несколько птиц. Их сварили и поели, оставив мясо и суп на долю Вениамина Михайловича. Подсушили над костром спальные мешки, попили чаю, а наш спутник все не появлялся.
Туман почти разошелся. По очереди мы поднимались на ближайшие россыпи каменных глыб, смотрели, кричали, но бесполезно. Тревога за судьбу товарища росла, пришлось здесь заночевать.
Рано утром, на этот раз отдохнувшие в сухих спальных мешках, наскоро разделавшись с остатками чистикового супа, мы пошли к базе, то и дело отклоняясь от основного пути в сторону для поисков следов Вениамина Михайловича. Туман кончился, временами проглядывало солнце, стихал и ветер. Подъем на ледник показался теперь не таким тяжелым.
Наконец-то! На поверхности снежника — отпечатки еще не сбившихся каблуков. Это могли быть только следы геоморфолога. Отпечатки каблуков любого из нас имеют особые приметы, и после частых совместных маршрутов каждый без труда определял, чьи следы ему встретились. Даня, например, при ходьбе ставит йогу носком наружу, мы с Димой, наоборот, слегка косолапим, и наши носки обращены внутрь. У пас троих сапоги сильно стоптаны. Вениамину Михайловичу и Герману повезло больше: ноги у них небольшие, и на долю каждого досталось но две пары сапог — кожаные и резиновые. Поэтому каблуки еще сохранили первоначальную формуй острые края. Есть, конечно, различия и в их следах. Герман на ходу шаркает ногами, «везет» сапогом но земле. Вениамин Михайлович ступает нормально, и носки его направлены прямо вперед. Теперь, когда следы нашего геоморфолога нашлись, мы с Даней почувствовали заметное облегчение п, не теряя их из вида, ускорили шаг.
Последним испытанием, выпавшим па пути домой, была сильная гололедица, застигнувшая нас у подножия купола ледника. Пошел мелкий дождь, и капли его, осаждаясь па камнях, рюкзаках, шапках, куртках, брюках, тотчас же замерзали. Дорога быстро превратилась в неровный, по очень скользкий каток, движения рук и йог, скованных ледяной коркой, заметно затруднились. Когда мы спускались с плато в долину, к нашей базе, лед покрывал камни двух- и трехсантиметровым гладким, прозрачным слоем.
Но вот гололедица осталась позади. Внизу, в долине, идет дождь, однако вода здесь уже не замерзает, а струйками сбегает с камней, скрываясь глубоко в россыпях. Поворот, еще поворот — и неожиданно показываются наши палатки. Следы Вениамина Михайловича уверенно тянутся к ним.
Последние опасения за судьбу товарища исчезают. Он жив и уже дома. Оказалось, что он действительно решил по подниматься па ледник, обошел его стороной и уже накануне вернулся па базу. | |
| Просмотров: 435 | |