Реализм и мораль в политике

Андрей Кортунов

Старший научный сотрудник Института США и Канады Академии наук СССР. Опубликовал более 30 статей и был соавтором девяти книг, в том числе труда «Американская модель на весах истории».

Будем же хорошо мыслить — вот основной принцип морали.— Блез Паскаль

Во все времена и у всех народов реализм считался одной из главных добродетелей государственного деятеля. И это понятно. Репутация чудака-мечтателя или, хуже того, безудержного авантюриста вообще мало кого привлекает, а уж для человека, отвечающего за судьбы целой страны, она совершенно неприемлема.

Сегодня проблема реализма в политике приобретает особое значение. Время прорицателей и магов прошло. От того, проявят ли государства мира взвешенный и реалистический подход к международным отношениям, зависит существование самой жизни на нашей планете. В современном мире вновь популярными становятся труды первых «реалистов» внешней политики — Никколо Макиавелли и Гуго Гроция. Теоретики международных отношений возвращаются к опыту «реальной политики» австрийского князя Меттерниха.

В какой-то степени это можно понять: в политике, там, где ставки особенно велики, никто не хочет рисковать, вступая на неизведанные пути. А потому будущее определяется как простая экстраполяция настоящего, действия определяются не целью, которую надо достичь, а возможностями, которые имеются на данный момент.

Но следование старому далеко не всегда можно считать реализмом. Такой «реализм», если бы он применялся в науке, искусстве или общественной жизни, привел бы человечество к застою. Космогонию Коперника нельзя путем логических умозаключений вывести из космогонии Птолемея, физика Ньютона не является простой экстраполяцией физики Аристотеля, точно так же как физика Эйнштейна не может считаться продолженим традиций ньютоновской физики. Равным образом и живопись Гогена не является усовершенствованием техники Рафаэля, а учение Христа нельзя свести к систематизации мировоззрения древних греков.

Реализм в политике никогда не был тождествен догме. Политический реализм, если употреблять это понятие без кавычек, предполагает, во-первых, объективный анализ существующей обстановки; во-вторых, выбор среди множества политических целей главной, центральной цели, достижение которой способствовало бы решению всех других вопросов; в-третьих, реалистическую оценку возможностей достижения этой цели и определение конкретных путей к ней.

Это означает, что реализм в политике не может быть застывшей, неподвижной категорией. Его содержание должно меняться по мере изменения самой политической жизни, конкретных исторических условий. То, что было пригодно вчера, сегодня может оказаться абсолютно непригодным; то, что кажется бесспорным сегодня, завтра обернется бессмыслицей. Путь, который в недавнем прошлом вел к успеху, может в недалеком будущем привести к катастрофе.

Пересмотр привычных аксиом — всегда дело нелегкое, будь то в геометрии или в социальной жизни. В политике, пожалуй, труднее, чем в геометрии. Ученый может доказать свою правоту путем удачного опыта, убедительного рассуждения. Можно провести целую серию экспериментов, сравнить результаты, выявить противоречия с теорией. Политику, даже самому гениальному, история дает только один шанс. Провал социального эксперимента обычно означает не только личную катастрофу для политика, но и дискредитацию идеи, за которую он боролся.

Но, с другой стороны, политикам в чем-то легче. Им не надо просиживать ночами в лабораториях, напряженно вглядываться в мигание дисплея, рыться в пыльных архивах и вычитывать новые идеи в абстрактных формулах. Надо только иметь мужество постояннно задавать себе вопрос: не пытаемся ли мы проводить ньютоновскую политику в эйнштейновском мире?

Мир менялся всегда. Но сегодня темп перемен стремительно нарастает, и соответственно растет потребность в новых подходах и новых решениях. Ни в коей мере не претендуя на полноту изложения, перечислим некоторые из наиболее заметных тенденций мирового развития, которые по-новому ставят вопрос о параметрах реализма во внешней политике.

Мир стремится к разнообразию. Конечно, представление о государствах как об идентичных друг другу бильярдных шарах, сталкивающихся на арене мировой политики, никогда не было справедливо. И все же нельзя не отметить, что государства — участники классического «баланса сил» XIX века имели много общего. Их объединяла и схожая социально-классовая основа, и общее (европейское) историческое прошлое, общие культурные (просвещение) и религиозные (христианство) традиции. Даже рабочий язык правящих элит от Петербурга до Мадрида был один — французский.

Сегодня положение принципиально иное. Бытовавшее еще несколько десятилетий назад представление о том, что мир движется в направлении все большей стандартизации и унификации, что сам процесс экономической и политической модернизации неуклонно стирает исторические традиции, национальную самобытность, культурные особенности и идеологические разногласия, не подтверждается реальным ходом истории. Выясняется, что на определенном уровне социально-экономического развития человечество может позволить себе разнообразие подобно тому, как человек с определенным достатком может позволить себе свободно выбирать жизненный стиль. А это означает в свою очередь, что время мессианских универсальных догм и идеологических «крестовых походов» окончательно отошло в прошлое.

Разнообразие государств предполагает не только различие, но и разнонаправленность их интересов. Именно разнообразие элементов придает системе стабильность. В лесу, например, каждое дерево, каждый кустарник и каждая травинка занимают свою, только для них предназначенную экологическую нишу, а конкуренция носит самый острый характер между растениями одного, а не различных видов.

И в международных отношениях различия между государствами подчас не обостряют конкуренцию между ними, а, напротив, создают дополнительные возможности для сотрудничества. Так, экономическое сотрудничество между Востоком и Западом имеет огромный потенциал развития в значительной степени в силу структурных различий в экономических потенциалах и хозяйственных комплексах социалистических и капиталистических государств; эти различия приводят к тому, что экономика Востока и экономика Запада не столько противостоят, сколько взаимно дополняют друг друга.

Наглядным примером может служить развитие космонавтики, где Советский Союз уделял внимание развитию космических станций, а Америка — строительству космических кораблей многоразового пользования (спейс-шаттл).

Международные отношения усложняются год от года. Сведение мировой политики к «биполярному» или «многополюсному» миру сегодня является не просто упрощением, но и заблуждением. И дело не только в том, что в современном мире активно действуют не максимум нескольких великих и дюжина средних и малых государств, как это было во времена классического «баланса сил», а около двухсот стран. В конце концов модель «баланса сил» даже с двумястами участниками не так уж трудно сконструировать. Не менее важно то обстоятельство, что мировая политика ныне — не закрытая, а открытая система. Ее субъекты — не только государства, но и международные организации, транснациональные монополии, наднациональные структуры, политические и общественные движения. Теряет свои прежде четкие очертания и иерархия внешнеполитических приоритетов, в повестке дня мирового сообщества возникают качественно новые проблемы. Пытаться анализировать события и тенденции современного мира через традиционную призму «политического реализма» — все равно что пытаться переливать воду из ведра в бутылку с узким горлышком: что-то, конечно, попадет и в бутылку, но неизбежные потери окажутся куда больше.

Взаимозависимость государств продолжает расти. Раньше, когда отношения между государствами ограничивались в основном политической и военной сферами, эти государства обладали высокой степенью хозяйственной автаркии. Внешняя торговля, выполняя роль в целом вспомогательного элемента хозяйственной структуры, оставалась на положении служанки политики. Сегодня политика нередко выполняет роль служанки торговли: интернационализация мирохозяйственных связей достигла столь значительного уровня (в некоторых средних и малых странах более половины ВНП идет на экспорт), что любые шаги, способные подорвать международный обмен, могут принести огромный ущерб его участникам, в том числе и не вовлеченным в конфликт. Понятие «силы» государства приобретает относительный характер — в одних случаях широта внешнеэкономических связей, большие капиталовложения за границей, зарубежная деятельность национального бизнеса являются бесспорным внешнеполитическим активом той или иной страны, в других случаях все это способно стать источником дополнительной уязвимости. Страна-кредитор в одних случаях обретает сильный «рычаг давления» на страну-должника, а в других — становится своеобразным «заложником» последней. К тому же цепочка взаимозависимости состоит не из одного и не из двух звеньев, а потому экономические решения, принимаемые в одной части мира, способны породить самый непредвиденный эффект в другой его части.

Грани между внешней и внутренней политикой стираются. Хотя внешняя политика всегда была продолжением политики внутренней, связь между ними была гораздо более опосредованной. Поскольку международные проблемы мало затрагивали повседневную жизнь народов (разумеется, за исключением войн), правящие элиты имели в области внешней политики такую свободу действий, какой они не располагали, пожалуй, ни в какой другой сфере. Это позволяло государственным деятелям и дипломатам разыгрывать свои комбинации на международной арене, как на шахматной доске, руководствуясь лишь негласными правилами игры и своими собственными представлениями о национальных интересах.

Теперь же монополии генералов и дипломатов на внешнюю политику не существует. В формировании и осуществлении внешней политики страны активно участвуют бизнесмены, банкиры, ученые, деятели искусства и культуры. Если раньше внешняя политика правительства и внешняя политика государства были тождественными понятиями, то теперь внешняя политика государства представляет собой сложную равнодействующую политических курсов, проводимых на мировой арене правительством, частными компаниями, общественными организациями и т. п.

Само понятие «национальных интересов», имеющее ключевое значение для теоретических построений «политических реалистов», становится весьма расплывчатым, а подчас и противоречивым, поскольку противоречивы интересы сил, участвующих в проведении внешней политики. Нет больше единых «национальных интересов».

Война перестает быть эффективным орудием внешней политики. В классическом «балансе сил» война играла, как известно, весьма важную роль: она регулировала соотношение сил среди отдельных участников системы, фиксируя на международно-правовом уровне изменения экономического и политического веса отдельных государств. Война была приемлема политически, экономически и даже морально, она представлялась в виде бравого вояки и бесшабашного забулдыги усатого Марса с картины Веласкеса. Сегодня война видится скорее в образе чудовищно абсурдного «Осеннего каннибальства» Сальвадора Дали. В наши дни ядерная война — это путь, с которого нет возврата ни агрессору, ни его жертве, ни всему человечеству. Использование ядер-ного оружия приведет к уничтожению человечества и, возможно, всей жизни на Земле.

Да и обычные войны меньшего масштаба перестали быть сколько-нибудь обоснованными: любая может перерасти в полномасштабный обмен ядерными ударами. Раньше расширение территории, установление «выгодной» границы, создание «буферных государств» — все эти факторы в какой-то степени способствовали укреплению национальной безопасности. В ядерный век географические параметры безопасности все больше теряют свое значение. Для межконтинентальных баллистических ракет география — фактор второстепенный. А ведь каждый региональный конфликт несет в себе зародыш глобальной катастрофы.

Таковы новые параметры мировой политики. Можно спорить о том, хороши они или плохи. Можно сколько угодно сожалеть о временах Священного союза и классического «баланса сил». Однако мир меняется. Независимо от нашей воли. И нам необходимо найти конструктивный ответ на этот вызов. У нас нет другого пути. Закрывать глаза на объективный характер новых тенденций — значит вольно или невольно обрекать себя на политическую катастрофу. Историю, как и природу, можно подчинить себе, только повинуясь ее законам. Если эти законы игнорировать, они все равно возьмут нас за горло. Человек, отвергающий закон земного притяжения и пытающийся взлететь, прыгнув со скалы, упадет на землю точно так же, как и все прочие, и расплатится своей жизнью.

Закон силы или сила закона?

Когда читаешь работы историков и политологов, слушаешь выступления политических деятелей, порой складывается впечатление, что все основные проблемы международных отношений вытекают из недостаточного развития механизма международного права. Право предстает в виде единственного, по-настоящему надежного регулятора мировой политики, а продвижение в направлении мирового порядка видится в первую очередь как разработка все новых и новых юридических норм, регулирующих все новые сферы отношений между государствами. В конце концов должен наступить такой момент, когда места для двусмысленностей и неопределенностей вообще не останется, каждое государство будет четко знать, что хорошо и что плохо, что поощряется и что возбраняется. Все будет просто и понятно, как в таблице умножения, а с таблицей умножения не очень-то поспоришь.

Реальна ли подобная перспектива? Очевидно, все-таки не очень. Во всяком случае, международная практика наших дней свидетельствует против нее.

Во-первых, достичь юридической договоренности по важнейшим международным проблемам бывает очень нелегко. Наблюдается печальная закономерность: чем важнее проблема, тем труднее найти для нее приемлемое юридическое решение. Например, советско-американский Договор ОСВ-2 согласовывался в течение семи лет и так и не был ратифицирован сенатом конгресса США. Долгие годы тянулась выработка международного законодательства в области морского права, но конвенция, достигнутая в результате многолетних усилий, до сих пор не подписана рядом ведущих государств мира.

Во-вторых, международно-правовые нормы и соглашения все же не обладают однозначностью таблицы умножения. Они подвержены различным, подчас прямо противоположным толкованиям. Вспомним хотя бы основные положения Устава Организации Объединенных Наций, которые столь по-разному интерпретируются на Востоке и Западе.

Вообще вряд ли можно заключить такой договор, который полностью исключил бы всякие возможности для кривотолков, произвольных интерпретаций и подтасовок. И уж, конечно, в любой стране можно найти юристов и экспертов, которые с помощью хитроумных силлогизмов готовы взвалить всю ответственность за подрыв договоров на другую сторону.

В-третьих, международная практика сегодня настолько богата и разнообразна, что попросту невозможно разработать правила и процедуры, согласовать юридические нормы на все случаи жизни. Пытаться же подогнать все богатство международной жизни под имеющиеся уложения, договоры и уставы международных организаций — все равно, что превратить живую клетку в мертвый кристалл. А если право не успевает за быстро меняющейся мировой политикой сегодня, то было бы по меньшей мере наивным предполагать, что оно нагонит политику завтра.

Да и стоит ли к этому стремиться? Разве мы хотели бы, чтобы наши отношения в семье, с друзьями и знакомыми, сослуживцами и людьми вообще регулировались только с помощью судов и пухлых томов гражданского и уголовного законодательства? Разве мы хотели бы, чтобы каждый наш шаг сверялся с соответствующими инструкциями, директивами и утвержденными правилами? Согласитесь, что в такой перспективе есть что-то унизительное для человека, какая-то скрытая мысль о его дурных наклонностях, о его неумении и нежелании уживаться с другими людьми.

Исторический опыт подтверждает остроумную ремарку Вольтера насчет того, что многочисленность законов в государстве есть то же, что большое число лекарей у человека: признак упадка и бессилия. Слишком часто силу юридического закона пытались придать тем установкам, которые не имели силы нравственного закона. Реальное развитие общества стремились подменить совершенствованием судебной системы, книгу истории — уголовно-процессуальным кодексом.

Международно-правовые нормы также очень часто становились бесплодными цопытками приостановить процесс распада международной системы, создать иллюзию надежности и стабильности там, где их не было и в помине. Сова Минервы вылетает в сумерки, говорил Гегель. Иными словами, мудрость приходит с опозданием. Международно-правовая система, созданная Римской империей, достигла своего юридического расцвета при Юстиниане, тогда, когда «паке романа» уже явно клонился к упадку. Международно-правовая система феодальной Европы сложилась лишь после Вестфальского мира (1648 г.), когда расцвет феодализма остался далеко позади. Триумфом международного права стала версальско-вашингтонская структура, сконструированная по всем правилам юридической науки, со всеми необходимыми договорами, протоколами, процедурами и т. п. А между тем она не просуществовала и двух десятилетий.

Вообще период между первой и второй мировыми войнами представляет собой весьма характерное подтверждение того, что в основе юридической лихорадки всегда лежат неуверенность в будущем и инстинктивный страх за сохранение существующих порядков на международной арене. В минуты кризисов и эпохи потрясений параграфы договоров и пункты соглашений представляются государственным лидерам сейфом, где из года в год накапливаются сегодняшние надежды и завоевания, которые завтра можно будет беспрепятственно положить в карман, набрав соответствующую комбинацию. Сколько международных конференций проходило в тридцатые годы, сколько пактов, договоров, соглашений, конвенций — двусторонних и многосторонних, открытых и тайных — было подписано! И что же? Всеобщая болезнь «пактомании» не смогла предотвратить мировой войны, она стала лишь запоздалым симптомом нарастания военной угрозы. Конечно, на протяжении веков и тысячелетий сила закона всегда дополнялась законом силы. Более того, международно-правовые нормы чаще всего являлись лишь юридическим закреплением соотношения военных сил, сложившегося на данный момент.

Сегодня закон силы все более теряет свою аксиома-тичность. Изобретение ядерного оружия превратило всеобщую войну в коллективное самоубийство. Глобализация общественного развития, международная взаимозависимость превращают в бессмыслицу понятия «локальный конфликт» и «региональная война», еще больше девальвируя значение военной силы во внешней политике. То же самое можно сказать об экономических рычагах давления в условиях интернационализации производства. Одним словом, закон силы уже не может выступать в роли всеобщего закона мировой политики.

Международные отношения не могут оставаться джунглями «силовой борьбы» государств, но они и не могут развиваться в тоталитарном ошейнике всевозможных кодексов, уставов, уложений и регламентаций. Поэтому сегодня, как никогда раньше, актуальна проблема морально-этической регламентации отношений между государствами.

Право и мораль: общее и особенное

Не следует думать, конечно, что морально-этические соображения никогда не играли никакой роли в международной жизни. Напротив, понятия «моральный долг», «справедливость», «национальная честь» всегда оказывали определенное воздействие на политику государств. И все же моральные лозунги были скорее формой, в которую облекались политические устремления, нежели источниками этих устремлений. Нередко бывало и так, что мораль становилась оружием слабого, силой бессильного, моральный реванш оказывался подчас единственным ответом на политическое поражение.

Легкость манипуляции морально-этическими категориями во внешней политике определялась главным образом двумя обстоятельствами. Во-первых, низким образовательным и культурным уровнем населения, который позволял навязывать ему практически любые стереотипы сознания. Во-вторых, духовной изоляцией одних  народов от других, дававшей правителям своеобразную монополию на моральное воспитание своих подданных. Вспомним постановление Аугсбургского религиозного мира (1555 г.), согласно которому религия государя определяла религию его подданных («чья страна, того и вера»).

Сегодня положение принципиально иное. Культурное развитие человечества ведет ко все большей морально-нравственной самостоятельности отдельной личности. Ведь культура — это не просто эрудиция, но утверждение человеческой личности во всех ее аспектах. Трагедия Софокла и теория Эйнштейна, роман Достоевского и программа компьютера — все это в равной мере и раскрепощает нашу мысль, и утверждает нашу духовную, а следовательно, и нравственную независимость.

С другой стороны, развитие средств массовой информации, расширение гуманитарных контактов между государствами постепенно сводят на нет духовную изоляцию народов друг от друга. Барьеры отступают, и мы начинаем осознавать общность наших стремлений, наших идеалов и наших ценностей. Значение этого обстоятельства для будущего цивилизации трудно переоценить. На наших глазах противоположность «свои — чужие» превращается в архаизм. А ведь эта противоположность в разных ипостасях («римляне — варвары», «христиане — язычники», «цивилизованные народы — дикари») на протяжении всей человеческой истории оказывала едва ли не определяющее влияние на формирование политической и нравственной культуры отдельных обществ. Национальные границы представлялись в виде крепостной стены, за которой — либо враждебные ценности, либо вообще отсутствие ценностей как таковых. А сегодня люди все чаще находят варваров как внутри своих городов, так и там, где придерживаются старых стереотипов и используют силу для решения конфликтов.

Таким образом, по мере накопления знания и освобождения индивида манипулировать моральными ценностями становится все труднее, они шаг за шагом превращаются в самостоятельный фактор, влияющий на развитие мировой политики. Политика не может избежать суда морали, а мораль, в свою очередь, не может оставаться аполитичной.

Как форма общественного сознания и общественных отношений, мораль имеет немало общего с правом. И мораль, и право в международном аспекте представляют собой совокупность относительно устойчивых норм (правил, предписаний), отражающих достигнутый уровень развития международной системы, а также человеческой цивилизации в целом, а в определенной мере — и общечеловеческие представления о должном и справедливом в отношениях между людьми.

Вместе с тем между моралью и правом существуют серьезные различия. Прежде всего право — писаные нормы, закрепленные в соответствующих договорах, соглашениях, уставах международных организаций. Мораль же — это неписаные нормы, существующие в виде мирового общественного мнения. Исполнение норм международного права при необходимости осуществляется мерами принуждения (экономические и политические санкции, использование вооруженных сил ООН и т. д.); моральные же требования поддерживаются силой общепринятых обычаев, общественного мнения или личной убежденности людей. Моральная санкция осуществляется, таким образом, мерами духовного воздействия, причем не отдельными государствами, наделенными какими-то особыми полномочиями, а всем человечеством в целом.

Во многом международные отношения регулируются одновременно нормами как права, так и морали. Например, военная агрессия является и нарушением общепризнанных правовых норм, и моральным преступлением. Однако моральные нормы шире и эластичнее, чем нормы правовые.

Всем не раз, наверное, приходилось сталкиваться с людьми, которые законов не нарушают, чтут уголовный кодекс, выполняют все решения, постановления и инструкции и в то же время вызывают неприятные чувства. Отвращение даже. Выполнение норм права может удивительно уживаться с эгоизмом, невниманием к заботам и проблемам других, со стремлением использовать всех вокруг себя только в качестве средства для достижения своих целей. Подобных людей нельзя привлечь к уголовной ответственности, единственным способом воздействия на них может быть нравственное осуждение. На международной арене часто возникают аналогичные ситуации. Поскольку международно-правовые нормы не способны регулировать все аспекты отношений между странами, существует много способов делать почти все, что угодно, не нарушая никаких законов. Нет законов (и вероятно, невозможно их придумать), запрещающих искусственное завышение курсов национальных валют с целью обескровить партнеров по финансовым операциям. Нет законов, способных предотвратить «перекачку умов» из развивающихся стран в развитые. Очень трудно — если не невозможно — разработать систему правовых норм, которая могла бы четко определить понятие «подрывной», «дестабилизирующей» пропаганды.

С развитием научно-технической революции, с расширением самых разнообразных контактов между государствами значение таких «неправовых» сфер международных отношений будет неизбежно расти. Вот они-то и должны в первую очередь регулироваться морально-этическими категориями. Моральное осуждение политики «национального эгоизма» может оказаться куда более эффективным, чем любые попытки доказать противоправность этой политики.

Мораль имеет и еще одно важное отличие от права. Если договор может быть подписан под давлением, если формальное равенство в соглашении может скрывать фактическую зависимость одного государства от другого, то мораль в принципе невозможна без независимости государств. Без независимости не может быть свободы выбора, без свободы выбора не может быть нравственности. Однако мораль и ограничивает независимость действий государств на мировой арене, ибо она предполагает ответственность каждого государства за свободно выбранный и реализованный вариант поведения.

И последнее обстоятельство, имеющее принципиальное значение. Мораль, в отличие от права, всегда индивидуальна. Нравственность государства складывается не из деклараций его руководителей, а из нравственности образующих это государство личностей. Всех и каждой в отдельности. А потому если в области международного права подавляющее большинство из нас всего лишь любители, то в области морали все мы профессионалы. Именно так, никакой иронии. Когда речь идет о заключении международного договора, можно сослаться на некомпетентность, на незнание тонкостей юриспруденции, на отсутствие информации. Можно уйти в сторону, ожидать в прихожей, толкаться в коридорах, улыбаться глупостям. Одним словом, предоставить высшим руководителям заботу говорить от нашего имени и решать вместо нас. Но когда речь идет о моральной оценке того или иного события мировой политики, никто не может уклониться от лежащей на нем ответственности. Ни научный работник, ни инженер, ни военный, ни экономист, ни крестьянин, ни домашняя хозяйка не могут удовлетвориться тем, что переложат принятие морального решения на политическую инстанцию. Каждый отвечает за все.

Неизбежность морального конфликта

Однажды Достоевского спросили: достаточно ли определять нравственность верностью своим убеждениям? «Нет,— ответил он,— это всего лишь честность. Надо еще и беспрерывно возбуждать в себе вопрос: а верны ли мои убеждения?»

Это разграничение морали и честности, о котором, к сожалению, довольно часто забывают, имеет принципиальное значение. Можно, например, с большой долей уверенности предположить, что многие политические лидеры ЮАР действительно убеждены, что цветное население страны представляет собой низшую расу, что черных нужно «держать в руках» и что политика апартеида — единственно возможный курс, обеспечивающий внутреннюю стабильность в ЮАР. Эти люди вполне добросовестно следуют своим убеждениям. В нечестности их упрекнуть трудно: они честно высказывают свои взгляды и честно пытаются претворить их в жизнь. Но твердое следование своим убеждениям еще не делает их нравственными — сторонники расизма, как и сторонники допустимости ядерной войны, заслуживают всеобщего морального осуждения.

Особенностью моральных норм является то, что они становятся таковыми, только проходя через сознание каждого человека. И этот процесс, как правило, протекает отнюдь не безболезненно, не без внутреннего сопротивления, а в форме морального конфликта, раздвоения сознания человека и постижения необходимости преодолеть это раздвоение путем выбора твердого решения.

Существуют по крайней мере три типа моральных конфликтов. Во-первых, требования морали могут вступать в конфликт с правовыми нормами. В практике международных отношений подчас бывает так, что договор или соглашение, заключенные с полным соблюдением всех международно-правовых формальностей, кажутся нам аморальными сделками или односторонними кабальными соглашениями. И можно ли считать моральным долгом обязательства развивающихся стран выплатить свои огромные долги, не связанные с жесткими юридическими обязательствами?

Во-вторых, требования морали могут войти в противоречие с требованиями целесообразности и практической выгоды. Могут ли великие державы морально оправдать продолжающиеся поставки оружия, полностью осознавая последствия военного конфликта в ядерный век?

Наконец, возможен конфликт между различными системами моральных ценностей. Этот конфликт носит, пожалуй, самый трудный и мучительный характер, поскольку решение возможно только при условии отказа человека от части собственной личности. В области международных отношений этот конфликт сегодня приобретает форму столкновения между «традиционной» моралью и моралью ядерного века. «Традиционная» мораль требует бороться прежде всего за обеспечение безопасности своей страны, а уж потом решать другие международные проблемы; мораль ядерного века требует стремиться ко всеобщей международной безопасности, которая может быть единственным надежным гарантом национальной безопасности. «Традиционная» мораль учит, что для блага отечества можно и должно использовать противоречия между другими государствами, сталкивать их друг с другом и таким образом ослаблять их; мораль ядерного века учит, что частные интересы своего государства можно и должно приносить в жертву общечеловеческим интересам. «Традиционная» мораль исходит из того, что невозможно быть патриотом и резко критиковать политику своей страны; мораль ядерного века исходит из того, что патриот обязан критически подходить и к политике своего отечества, что ничто так не обогащает — и человека и народ,— как осознание своих ошибок и правильные выводы на будущее.

Разрешение морального конфликта — это не решение шахматной задачи или юридического казуса. Моральный конфликт неизбежно переживается человеком, причем переживается глубоко, мучительно. Очень часто мы сами продлеваем свои мучения, стараясь снять с себя необходимость морального выбора, ответственность за принятие решения. Мы занимаем позицию пассивного выжидания, надеясь, что конфликт рассосется сам собой, что кто-то (правительство, эксперты-международники, юристы, история или господь бог) разрешит наши проблемы за нас.

Наверное, каждый из нас проявлял подобное слабоволие и нерешительность. Уж очень заманчиво каким-то образом превратить раздражающий нас внутренний конфликт в конфликт внешний и таким образом сохранить целостность и спокойную гармоничность нашего внутреннего мира. К сожалению,— а может быть, к счастью — такие попытки в большинстве случаев оказываются тщетными. Рано или поздно приходится делать выбор, рано или поздно мы вынуждены подставлять плечи под бремя личной ответственности.

Разумеется, моральные конфликты носят не только внутриличностный характер. Нередки случаи моральных конфликтов между большими группами людей, политическими партиями, классами и даже государствами. В этих случаях человеку, бесспорно, легче сделать выбор: он может просто присоединиться к той или иной стороне. Хотя и этот выбор нередко требует большой личной смелости и перерастает во внутренний моральный конфликт.

Речь идет не о том, чтобы давать новые ответы на старые вопросы. Столкнувшись с новыми явлениями ядерного века, мы должны изменить самое постановку вопросов. Реализм заключается в том, чтобы ставить настоящие вопросы, а не ограничиваться ложными антиномиями.

Соревнование или противоборство? Будучи реалистами, мы должны признать, что разногласия и противоречия между государствами сохранятся. Более того, именно развитие международного сотрудничества может вести к усилению противоречий, к вскрытию тех их сфер, которые раньше подразумевались лишь гипотетически. Нет и не может быть двух государств в мире, чьи интересы были бы абсолютно идентичны друг другу, и «полное единство мнений» по всем без исключения вопросам является не более чем эвфемизмом для выражения отношений политического диктата, осуществляемого одной страной в отношении другой.

Но если государства обречены на соперничество друг с другом, это еще не означает, что они не способны выбирать формы такого соперничества. Отношения могут приобретать форму противоборства (конфронтации) и соревнования. При этом разница заключается прежде всего в том, что если противоборство предполагает непосредственное антагонистическое взаимодействие сторон и протекает по законам «игры с нулевой суммой», в которой выигрыш одной стороны автоматически означает проигрыш другой стороны, то соревнование может осуществляться в ходе параллельных, независимых действий сторон в отношении какой-либо третьей стороны в отсутствие непосредственного враждебного взаимодействия и протекает по законам «игры с положительной суммой».

В противоборстве, как правило, определяющую роль играют субъективные, главным образом политические факторы, в то время как в основе соревнования лежат объективные, преимущественно социально-экономические факторы. Противоборство практически исключает возможность сотрудничества, кроме тех узких сфер, которые предназначены для регулирования самого противоборства, недопущения его бесконтрольного развития. Соревнование, напротив, допускает и даже предполагает сотрудничество в решении общих задач, поскольку в ходе соревнования каждая из сторон стремится в максимальной степени учесть и использовать опыт и достижения другой стороны.

Оценка возможностей или оценка намерений? Традиционно политические деятели строили свой курс на основе «наихудшего варианта». Этот принцип до сих пор многие считают верхом реализма. Однако на деле реализмом здесь и не пахнет. Если бы мы руководствовались в наших оценках других людей только тем вредом, который они «в принципе» способны нам причинить, жизнь стала бы поистине невыносимой. В каждом прохожем пришлось бы видеть потенциального грабителя, насильника или убийцу. Стратегия «сдерживания путем устрашения», столь почитаемая «политическими реалистами», превращается в абсурд, если попытаться применить ее к повседневной жизни. Но почему же в отношениях между Востоком и Западом эта порочная логика все еще применяется? Не пора ли перейти от оценок «по наихудшему варианту» к оценкам «по наиболее вероятному варианту», от анализа гипотетических возможностей противника к анализу его реальных намерений?

Примат целей или примат средств? Когда теряются ориентиры, верх берут рефлексы. Когда нет четкого определения национальных интересов и национальных целей, на первый план выходят средства. Собственно говоря, в теориях «политических реалистов» внешнеполитические средства (элементы «национальной мощи») одновременно являются и целью внешней политики (максимализация той же «национальной мощи»). Внешнеполитические амбиции теряют всякие пределы, они ограничиваются только сопротивлением со стороны других государств. Если можно сконструировать ту или иную стратегическую систему, она должна быть сконструирована, а уж потом к ней подберут соответствующее доктринальное обоснование. Если можно вклиниться в какой-нибудь район мира, то это надо сделать, а уж потом на том или ином основании доказать, что он является «зоной жизненно важных интересов», «стратегическим плацдармом» и т. п. Не пора ли некоторым государственным деятелям всерьез задуматься о том, что же на деле представляют собой национальные интересы их стран, а уж потом изыскивать средства для их осуществления.

Диалог правительств или диалог цивилизаций? Традиционная точка зрения состоит в том, что правительствам всегда легче договориться, чем народам. Государственные деятели лучше информированы, менее эмоциональны, более реалистичны, а потому именно они должны вести народы к диалогу. В известной степени это верно, но, перефразируя Клемансо, можно сказать, что международные отношения — слишком серьезное дело, чтобы доверять его одним политикам. У государственных деятелей могут быть свои мотивы, которые отсутствуют у руководимых этими деятелями масс.

Поэтому диалог цивилизаций, диалог народов хотя гораздо более труден, чем диалог правительств, но и гораздо более продуктивен. Только он позволяет преодолеть «дегуманизацию» противника, наделение его нечеловеческими чертами кровожадного монстра; только он позволяет создать инфраструктуру сотрудничества, способную противостоять всем колебаниям политической конъюнктуры; только он может разрушить логику системы, которая делает нас бессильными, изолируя друг от друга.

Необязательно обладать экспертными знаниями, чтобы исходить не из идеологий, противопоставляющих нас друг другу, а из общих для нас стремлений.

Все мы хотим, чтобы наша жизнь имела смысл, а история — цель.

Все мы хотим, чтобы каждый из нас участвовал в открытии этого смысла, в реализации этой цели.

Все мы хотим, чтобы история всех людей делалась всеми людьми, а не небольшой кучкой лиц.

Конечно, стремление человечества перестроить систему международных отношений на справедливых и демократических началах, добиться полного разоружения, помочь отставшим в экономическом отношении странам, совместно решать глобальные проблемы — это стремление пока еще далеко от своего практического воплощения. Но, как говорил Гете, в наших желаниях уже заключены предчувствия наших возможностей осуществить их.

Необходимо отказаться от упрощенного черно-белого видения современного мира, когда все моральные добродетели собраны на одном его полюсе, а все моральные пороки — на другом.

Мораль выживания — это не что иное, как мораль по необходимости, вытекающая из задачи не допустить гибели нашей цивилизации. Иное дело, когда моральные нормы выполняются не по внешнему принуждению, а на основании внутренних потребностей самого общества, его членов. Тогда международная моральная норма из внешней становится внутренней, превращается в национальные убеждения. Утверждение этого типа морали в международных отношениях и означало бы создание качественно иного мирового порядка, основанного на добрососедстве, сотрудничестве и взаимопомощи народов всего мира.

Необходимо также четко отдавать себе отчет в том, что никакая наука — ни юриспруденция, ни военная стратегия, ни экономика, ни социология — не заменит моральных критериев политики государств. А потому никакие эксперты, никакие специалисты не могут снять необходимости морального выбора с каждого из нас, освободить нас от ответственности за будущее наших стран и всего человечества.