К прочному миру

Кеннет Болдинг

Заслуженный профессор экономики Колорадского университета (Болдер). Член Американской национальной академии наук. В прошлом — президент Американской ассоциации развития науки и Американской экономической ассоциации.

Наш мир изменился, и вместе с ним изменилось наше восприятие и отношение к нему. Практически все сферы жизни, с которыми мы сталкиваемся, обладают способностью к изменениям — одни меняются медленно, почти неуловимо для нашего восприятия, другие немного быстрее, а третьи достаточно быстро — так, что мы успеваем проследить фазы их изменений. Многие вещества имеют твердое, жидкое и газообразное состояние, как, например, лед, вода и пар, соответствующие одной химической формуле. Внутри этих состояний могут быть промежуточные фазы, такие, как разные степени кристаллизации льда. Состояние вещества зависит от окружающей его среды, например, от давления и температуры. В нашем физическом окружении мы можем отметить определенные пограничные состояния, которые сопровождают переход из одной фазы в другую, как в случае таяния льда и перехода его в жидкое состояние или кипения воды и перехода ее в газообразное состояние.

Подобно этому, биологические системы также демонстрируют границы между фазами, как, например, между жизнью и смертью, здоровым состоянием и больным. Биологическая среда более сложна, так как она включает не только давление и температуру, но и другие необходимые компоненты (такие, как вода и разного рода пища) и источники энергии (травоядные и хищные животные и т. д.). Экологические системы также имеют границы при переходе одной в другую, что легко увидеть на примере тундры и тайги.

Социальные системы тоже обнаруживают фазы и пограничные состояния — разнообразные по форме и степени сложности. Наиболее заметны пограничные состояния при определении места, которое те или иные общественные институты занимают в данной социальной системе. Например, биржевой рынок в социалистических странах сократился практически до нуля, а место, которое занимают социалисты в Соединенных Штатах, хотя и существует, но чрезвычайно мало. С другой стороны, как социалистические, так и капиталистические страны производят сталь и предоставляют место всем учреждениям, необходимым для такого производства, так же как и для функционирования универсальных магазинов и вооруженных сил. Если бы мы стали перечислять все социальные единицы, такие, как семья, церковь, политические партии, торговля, служба такси и прочее в странах так называемого первого, второго и третьего мира, мы бы обнаружили как важные различия, так и очень большие сходства.

При всем разнообразии социальных систем, организаций, форм и структур война и мир, вероятно, везде имеют самые резко различимые фазовые границы, заметные для всех. Большинство историков могут с уверенностью сказать, была ли страна А в состоянии войны со страной Б в такое-то время. Но встречаются и нечеткие границы. Нельзя с определенностью сказать, в какой момент Соединенные Штаты вступили в войну с Вьетнамом, было это в течение нескольких недель или месяцев. Есть известная неопределенность в любой ситуации, сложность которой переходит некий предел. Нам трудно определить точную дату, когда начался разлад в семье, хотя дату развода можно указать точно. Развод — еще один вид границы между двумя фазами. Войны теперь объявляются редко, но мы можем с достаточной точностью сказать, когда началась война между Ираном и Ираком, или отметить момент, когда кончается война, хотя границы между прекращением огня, перемирием и мирным договором не так ясно обозначены.

Состояния войны и не-войны (иногда я называю это состояние «войной с мирными передышками») обладают разными качествами и имеют промежуточные фазы. Война может иметь ограниченный характер в том смысле, что в ней используются не все средства уничтожения. Так, в первые несколько месяцев второй мировой войны гражданские объекты не подвергались бомбардировке. Довольно туманна граница между войной и террором, поскольку имеется тенденция называть террориста солдатом без правительства. Огромное разнообразие ситуаций включают гражданские войны. Национально-освободительные войны и революции начинаются как внутренние войны и нередко заканчиваются образованием новых государств, например Соединенных Штатов, или новых политических систем, как в результате Октябрьской революции 1917 года. Иногда трудно провести различие между внутренней и внешней войной, если внешние государства поддерживают ту или иную сторону во внутреннем конфликте. Много разных фаз можно проследить и в состоянии мира, при котором возможны разные степени справедливости и угнетения, умения управлять государством, обогащения и обнищания и так далее.

Переход от войны к миру представляет собой как бы переход через некую запретную черту, некое табу. Это — важная особенность человеческого поведения, на которую почему-то не обращают внимания. Экономистам знакомо понятие «граница возможного», которое подразумевает различие между тем, что мы можем и не можем сделать. Я пишу эти строки в Калифорнии. Завтра я мог бы поехать в Нью-Йорк, но я не могу полететь на Луну. В данном случае граница возможного определяется частично физическими и биологическими, а частично социальными ограничениями.

В границах возможного, однако, имеется черта табу, которая разделяет все, что я могу сделать, на две части: то, от чего я отказываюсь, и то, что я согласен делать. Например, у меня нет ни физических, ни биологических препятствий, чтобы плевать кому-то в лицо, однако я никогда не делаю этого. Очень многие правила взаимоотношений и поведения в обществе диктуются всякими табу. Часть из них мы усваиваем еще в детстве, другие познаем в процессе жизни; некоторых придерживаемся из страха перед законом и последствиями нарушения его. По этим причинам я редко езжу со скоростью, превышающей дозволенную больше чем на пять миль, и всю свою жизнь воздерживаюсь от ограбления банков.

Иногда мы не преступаем табу из боязни внешних последствий, таких, как неодобрение обществом или наказание, а иногда нас останавливают последствия внутренние, например чувство вины или стыд. Однако если эти запреты глубоко не усвоены человеком, они малоэффективны, так как люди не могут все время помнить о внешних последствиях.

От того, где проходит запретная черта в умах политических и военных деятелей, зависит переход от войны к миру. Страна, которая представляет собой военизированное государство, или, согласно моему определению, страна с «всеобщей организацией национальной обороны», обладает в своих границах возможного способностью в физическом и биологическом смысле завоевать соседнюю страну, бомбить ее города, топить суда и т. д. Точно так же человек с помощью кухонного ножа способен совершить убийство другого человека. И мы действительно преуспели в убийствах с помощью столовых ножей. Следовательно, мир — это табу для использования оружия. Разумеется, если бы оружия не существовало, это табу находилось бы вне границы возможного. Мы не могли бы пользоваться оружием, которого нет. На протяжении большей части истории человечества использование средств уничтожения было табу, а вовсе не лежало вне границы возможного. Вероятно, мы занимаемся всего лишь словесной игрой, называя это табу социальной границей возможного. Как бы его ни называть, оно очень отличается от физической или биологической границы возможного.

Экономику страны, района или всего мира можно вполне четко разделить на военную и мирную. Экономика — это та часть человеческой деятельности, которая включает производство и потребление, определение стоимости, транспортировку и обмен такими товарами, как продовольствие, одежда, мебель, автомобили, дома, оружие и т. д. Она включает также использование этих товаров: люди носят одежду, ездят на машинах, живут в домах, пользуются оружием. Военная промышленность, которая достаточно точно определяется военными бюджетами государств, революционных сил и террористов, составляет 6—8 процентов мировой экономики — в одних странах немного меньше, в других немного больше. Это соотношение весьма изменчиво во времени. Например, в Соединенных Штатах военная промышленность составляла менее одного процента от всей экономики в 20-е и начале 30-х годов, но 42 процента к 1944 году, 14 процентов во время войны в Корее и около 7—8 процентов в настоящее время. Подобная ситуация характерна и для Советского Союза.

В основе любой политической власти лежит угроза, подкрепленная законом. Без нее люди наверняка не платили бы налогов, а значит, никакая политическая власть не могла бы обеспечить свое население продовольствием и системой обслуживания без инфляции. Внутри национального государства угрозы распространяются на граждан: «Платите подоходные налоги, не то сядете в тюрьму». На международном уровне они направлены против правительств других стран и представляемых ими групп. Гражданская война, как мы видели, является промежуточным случаем.

Воздействие системы угроз зависит от реакции на них людей. Можно различить по крайней мере 6 разных видов реакций: 1) Подчинение, как в случае уплаты налогов. 2) Неповиновение вопреки угрозам, что ставит угрожающего в необходимость привести свои угрозы в действие. Эта реакция обходится обеим сторонам очень дорого. 3) «Угрожаемые» могут скрыться, убежать, стать недосягаемыми для тех, кто угрожает. Эта реакция сыграла большую роль в расселении людей по планете. 4) Находящиеся под угрозой могут изобрести средства, уменьшающие ее действие: броню, замки, городские стены, пуленепробиваемые жилеты и бомбоубежища. Сюда относится также и обезоруживающее поведение, апеллирующее к жалости или здравому смыслу угрожающих: «Вы не можете так поступить, ведь мы добрые друзья, и я еще могу вам пригодиться». 5) Находящиеся под угрозой могут разработать линию поведения и средства, которые сведут угрозу к нулю путем уничтожения оружия угрожающих. Иногда эти средства называют «обороной», но они сильно отличаются от естественных механизмов защиты и имеют совершенно иные последствия. Эту реакцию можно назвать «силой против силы». 6) Наконец можно ответить встречной угрозой: «Попробуй сделать мне что-нибудь плохое — я сделаю тебе то же самое». Такая реакция устрашения вынуждает стороны воздерживаться от осуществления своих угроз из страха перед последствиями. Все шесть названных видов реакций сыграли свою роль в истории. Реакции, которые с наибольшей вероятностью могут привести к переходу границы между фазами мира и войны,— это неповиновение вопреки угрозам, сила против силы и встречная угроза.

Если подчинение не основано на единении тех, кто угрожает, и тех, кому угрожают, то оно может привести к напряжению и нестабильной ситуации. Побег может быть успешен, если есть надежное место, куда можно убежать и укрыться от опасности. Средства защиты от опасности, вроде средневековых замков, могут стабилизировать ситуацию лишь в известных пределах. История показала, что эти средства эффективны только в течение короткого времени. «Угрожающие» всегда находят средства, которые способны преодолеть сопротивление крепостных стен, будь то пушки или ядерное оружие.

Основной принцип, который лежит в основе всех этих реакций, заключается в том, что всякая угроза должна быть доведена до сознания тех, кому угрожают. По мере удаления объекта интенсивность и эффективность угроз уменьшается. Историческими примерами тому служат бегство людей от опасности или преследования, а также процесс завоевания той или иной страны. По мере продвижения завоевателей в глубь вражеской территории страх перед ними ослабевает, а силы сопротивления крепнут. То же самое можно сказать о распространении идеологий и о расширении империй.

Устрашение — это ситуация, при которой ни одна из сторон не уничтожает источник угроз противника, но каждая в состоянии нанести серьезный ущерб противнику в случае нарушения мира. Самым ярким примером является ядерное устрашение, основанное на возможности взаимного уничтожения, которое существует между Соединенными Штатами и Советским Союзом уже на протяжении сорока лет. И до этого было немало примеров краткосрочного мира, поддерживаемого устрашением, но тогда мирные периоды не превышали десяти-двадцати лет. Но есть все основания считать политику устрашения ненадежной: если она проводится в течение длительного времени, то может в какой-то момент утратить силу своего воздействия. Это подтверждается и нынешней ситуацией: если бы вероятность использования ядерного оружия была нулевой, это оружие никого бы не устрашало. Следовательно, устрашение предполагает известную вероятность осуществления угрозы, а все, что несет в себе такую вероятность, рано или поздно может произойти. Мир на основе устрашения в предъядерную эру держался на страхе перед бедствием типа наводнения или потопа, которое ожидалось каждые 20 лет, т. е. имело ежегодную пятипроцентную вероятность и могло оправдаться через 20 лет, а еще вернее через 40 или 60 лет. Ядерное устрашение сравнимо с потопом, обрушивающимся раз в 100 лет, т. е. его вероятность составляет один процент в год. Это лишь предположение, но даже и при этом предположении вероятность ядерной катастрофы через 100 лет составляет 63 процента, а через 400 лет — 98 процентов. Следовательно, надежда на то, что устрашение является основой прочного мира,— не что иное как иллюзия.

Из всех реакций на угрозу только две с наибольшей вероятностью могут привести к миру: подчинение и обезоруживающее поведение. Конечно, «подчинение» звучит скверно, а потому бросает тень и на мир, достигнутый таким путем, хотя в частной жизни нам постоянно приходится так или иначе подчиняться. Например, мы подчиняемся, когда нас останавливает полиция. Мы платим налоги. Мы подчиняемся своим работодателям, учителям, иногда даже супругам. Действительно, без определенной степени подчинения наша жизнь в обществе была бы невозможной.

Очень важным в историческом развитии является сочетание подчинения с обезоруживающим поведением, которое превращает понятие «они» в понятие «мы». Образование национального государства — одно из проявлений этого сочетания, другое проявление — овладение хорошими манерами и вежливостью, объединившими «угрожающих» и «угрожаемых» в группу «мы». Историки были удивительно невнимательны к этим процессам, мы же должны глубоко задуматься над тем, что можно назвать «эволюцией мягкости». Например, весьма примечательно, что феодал стал «джентльменом», что викинги превратились в современных норвежцев, что мы не носим больше шпаг, что исчезли дуэли и т. д.

Весьма важным новшеством XIX века является соединение неповиновения с обезоруживающим поведением, особенно характерное для учения Ганди о ненасильственной борьбе. Возможно, этот метод менее эффективен для создания крупных интегральных структур, поскольку главной целью Ганди была национальная независимость. Неизвестно также, можно ли добиться таким путем прочного мира — ведь Индия и Пакистан до сих пор не установили стабильных мирных отношений друг с другом.

В этой области существует много сложных проблем, которые еще далеки от своего разрешения, таких, как оптимальная структура политической организации и оптимальная интегральная структура. Это относится к извечной проблеме отношений между «я» и «мы» и долгому конфликту, скорее кажущемуся, чем реальному, между индивидуализмом и коллективизмом. Но наличие конфликта между ними имеет ту положительную сторону, что вызывает необходимость научиться улаживать конфликт, легализовать институт собственности и решать целый ряд других социальных проблем, на которых мы не имеем возможности остановиться в этой статье.

При интерпретации исторических событий многое зависит от того, с какой точки зрения мы рассматриваем войну: как временную задержку в эволюции мирного поведения или как основной двигатель истории, в которой мирное время — лишь перерыв между войнами. Я твердо придерживаюсь первой точки зрения. Полагаю, что на протяжении всей истории человечества мирные занятия — пахота, сев, сбор урожая, ремесла, любовь, воспитание детей, танцы, песни, развлечения, учеба, исследования — составляли от 85 до 95 процентов деятельности людей, а военные занятия — соответственно только от 5 до 15 процентов. В своем труде «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адам Смит пишет: «Среди цивилизованных народов современной Европы... солдатами могут быть не более одной сотой части жителей каждой страны, дабы не причинить невосполнимого ущерба стране, которая несет расходы на их содержание» . Элементарная истина состоит в том, что расходы на войну являются паразитирующей частью экономики, особенно когда они становятся на профессиональные рельсы. Профессиональные военные не могут сами ни одеть, ни прокормить себя, ни обеспечить себя оружием. На них работает гражданское население. Незаконно присвоенные богатства не оправдывают себя. История изобилует примерами, когда империи затрачивали так много сил на удержание своих владений, что у них не оставалось ресурсов для продолжения своего существования, и они распадались.

С развитием науки и внедрением ее достижений в производство неэффективность системы, основанной на угрозах, стала еще более очевидной. В XX веке произошел быстрый рост богатств не в империях, а в таких странах, как Швеция и Дания, которые не создавали больших армий и не расширяли своих территорий, а направляли ресурсы на укрепление экономики и удовлетворение нужд своих народов. И Англия, и Франция значительно ускорили темпы экономического развития, как только отказались от своих империй. Если бы мне пришлось характеризовать историю одним предложением, я бы сказал, что богатство создает власть, а власть уничтожает богатство. Потребовалось пять тысяч лет, чтобы мы пришли к такому заключению.

Подобно тому, как при переходе от мира к войне и от войны к миру, можно наблюдать некое переходное состояние в социальных системах. В явлениях мира и войны как таковых тоже есть свои переходные состояния, или фазы. Я различаю четыре такие фазы 2. В определенные эпохи в некоторых районах Земли военное положение устанавливалось надолго. Юго-Восточная Азия, где на протяжении по крайней мере 45 лет почти непрерывно велась война, является наиболее выразительным примером этого явления в XX веке. Устойчивое состояние войны настолько изнурительно и ведет к таким разрушительным последствиям, что у него появляется тенденция к мирным передышкам. Эта тенденция ведет к неустойчивому состоянию войны, при котором она хотя и считается нормой, но прерывается периодами мира. Можно привести много примеров таких ситуаций, одним из которых в XX веке может служить Ближний Восток. Неустойчивое состояние войны часто незаметно переходит в продолжительный мир с образованием более крупных интегральных структур. Это состояние можно назвать непрочным миром, при котором мир является нормой, но прерывается периодами войны. Примером этому может служить Европа, начиная с 1648 года.

Со времен наполеоновских войн в мире возникло новое явление, к нашему удивлению никем не отмеченное, которое можно охарактеризовать как прочный мир со все увеличивающимся числом независимых государств, и не помышляющих воевать друг с другом. Прочность этого мира можно измерить толщиной слоя пыли на агрессивных планах в различных военных штабах.

Кажется, начало было положено в Скандинавии, когда шведы и датчане вскоре после окончания наполеоновских войн перестали воевать друг с другом, хотя прежде враждовали веками. Правда, датчане вели войну с Германией за Шлезвиг-Гольштейн, но шведы не стали вмешиваться. Прочный мир примерно к 1870 году распространился и на Северную Америку — возможно, благодаря ряду счастливых случайностей. Разумеется, за исключением войны 1812 года. После этой войны, в 1817 году между Британией и Соединенными Штатами было заключено соглашение, которое привело к разоружению района Великих Озер, но осталось почти незамеченным даже в Соединенных Штатах. В результате соглашения была установлена граница между Канадой и Соединенными Штатами несмотря на то, что в это же время проходили президентские выборы под лозунгом «54—40 или война!». В этом лозунге отразился тот факт, что Соединенные Штаты хотели присоединить к себе теперешнюю канадскую Британскую Колумбию, а Канада и Англия зарились на нынешние американские штаты Вашингтон и Орегон. Впоследствии спор был улажен, и граница мирно пролегла по 49 параллели до Тихого океана. По моему мнению, установлению прочного мира между Канадой и Соединенными Штатами Америки в конечном итоге содействовал тот факт, что Англия не пошла на вооруженное вмешательство в американскую гражданскую войну, хотя и была близка к этому. Историков очень трудно бывает убедить, что иногда то, что не произошло, даже если оно было на волосок от действительности, гораздо важнее случившегося.

Одно обстоятельство, которое удерживает государства и империи от экспансии,— это их нежелание становиться слишком разнородными по населению. Этим можно объяснить прочный мир между Соединенными Штатами и Мексикой после войны 1846 года и покупки части территории Мексики в 1853 году. В Западной Европе прочный мир установился после второй мировой войны, в чем ему, несомненно, содействовали Общий рынок и огромное расширение торговли и туризма. Не всегда принимается во внимание, что объем международной торговли увеличился в шесть раз между, примерно, 1950 и 1980 годами. Образовался большой треугольник, как я его называю, прочного мира, простирающийся от Австралии до Японии и через Северную Америку к Западной Европе, Скандинавии и Финляндии, включающий 18 стран, у которых нет никаких планов воевать друг с другом.

Если мы спросим, каковы необходимые условия для прочного мира, ответ окажется удивительно прост: снять с политической повестки дня вопрос об изменении национальных границ, кроме как по взаимному согласию. Это опять-таки одна из операций табу. Снятие вопроса о пересмотре границ поддерживает уровень национального суверенитета наряду с образованием, по словам Карла Дойча, «безопасного содружества» 3, в котором безопасность одной страны основана на безопасности другой. Национальный суверенитет — это разновидность политической собственности, а собственность, которая ни у кого не вызывает сомнения, является важной основой мира. Английская пословица «хороший забор — залог доброго соседства» справедлива, если забор не мешает соседям разговаривать друг с другом. Но, разумеется, надежные границы — залог добрососедских отношений. Удивительно то, что пересмотр национальных границ может быть снят с повестки дня по двум противоположным причинам: потому, что это естественные границы, как в случае с Данией и Швецией, которые разделены морем, или потому, что это совершенно искусственные границы, как 49 параллель между Соединенными Штатами и Канадой. Если бы мы могли убедить людей считать национальные границы довольно незначительной исторической случайностью, а национальные государства удобством, придуманным нами самими, наш мир освободился бы от изрядного количества дрязг.

Вторым условием прочного мира становится необходимость минимального вмешательства одной страны во внутренние дела другой. Трудно определить границы этого минимума, но он отличен от нуля и вместе с тем не должен представлять угрозы суверенитету и целостности обеих стран.

Пожалуй, самым большим вопросом, стоящим перед человечеством сегодня, является следующий: можем ли мы расширить упомянутый выше треугольник за счет включения в него Советского Союза? Тогда район прочного мира будет охватывать всю географическую зону умеренного климата. Понятно, что после столь долгой истории вторжений на его территорию Советский Союз не чувствует уверенности в безопасности своих границ. Если бы Пакт Келлога-Бриана 1928 года признал незаконным пересмотр границ, это было бы значительно эффективнее, чем признание незаконной самой войны.

Следующий вопрос: как расширить полосу прочного мира до тропиков? Тут есть трудности, особенно в Африке, где национальные границы образовались в результате невежества европейских держав, которые разделили Африку между собой в 1878 году. Эти границы часто разделяют племена, а также культурные, языковые и религиозные группы. Но даже в этих условиях в Африке было на удивление мало межгосударственных войн со времени предоставления ей независимости, за исключением войны между Эфиопией и Сомали, нескольких незначительных стычек в других местах, и довольно много внутренних войн, например, в Нигерии, Анголе и Уганде.

Ядерное оружие так глубоко изменило всю международную систему, что опыт прошлого уже не может подсказать нужного решения для будущего. Одной из трагедий нашего времени стало то, что многие стоящие у власти все еще руководствуются опытом второй мировой войны, который почти ничего не имеет общего с сегодняшней действительностью. Чтобы найти в истории параллель с нынешней ситуацией, мы должны обратиться к тридцатилетней войне в Центральной Европе. Эквивалентом ядерному оружию в той войне послужило изобретение пушки большой разрушительной силы. Основным принципом в данном сравнении является то, что уровень защиты с помощью оружия обусловлен его характером, в особенности величиной его убойной силы. Изобретение мощной пушки примерно в 1500 году привело к концу феодальной системы почти за время одного поколения. Феодала, отсиживавшегося в своей крепости, взрывали вместе с его замком. Германия тогда еще не стала единым государством — это объясняет, почему она оказалась полем военных действий в течение 30 лет. Это была идеологическая война, которая не имела серьезных экономических причин. Точно так же конфликт между Соединенными Штатами и Советским Союзом является идеологическим, между ними практически нет экономических противоречий.

В 1648 году враждующие стороны в конце концов заявили: «Пусть протестанты остаются протестантами, а католики католиками; хватит поднимать шум из-за этого». В результате пересмотр границ был снят с повестки дня. И соглашение все еще остается в силе: Пруссия и Скандинавия по-прежнему лютеранские, Австрия, Бавария и район Рейна по-прежнему католические, и что-то незаметно, чтобы кому-нибудь от этого было плохо. Следовательно, капиталистическому и социалистическому мирам нужно искать то, что я называю «вестфальским решением», которое, по сути дела, означает следующее: «Давайте каждый делать свое дело и посмотрим, что из этого выйдет. Но при этом объявим границы неизменными».

Как все мы знаем, альтернатива этому — непоправимая катастрофа. Сочетание ядерной боеголовки с управляемой ракетой и точной информационной системой превратило в театр военных действий весь мир. Трудно с уверенностью сказать, сколь ужасной может оказаться ядерная зима, но вполне возможно, что ядерная война станет необратимой катастрофой для всего эволюционного процесса на Земле.

Ядерная война будет неизбежным результатом существующей системы национальной обороны, которая является злейшим врагом национальной безопасности. Признаюсь, я — за национальную безопасность, поскольку не принадлежу к сторонникам всемирного государства. Я за разнообразие, экспериментирование, за то, чтобы люди сохраняли свои особенности, чтобы у них была своя родина, свой дом. А разнообразие необходимо прежде всего потому, что именно оно составляет суть эволюционного развития, его фундаментальное условие.

Прочный мир — это единственный доступный нам вид безопасности. «Звездные войны», стратегическая оборонная инициатива — такой же нонсенс, как и советские ответные планы. И то, и другое одинаково увеличивает вероятность войны. В ядерный век нет ни крепостных стен, ни брони. Угроза в ответ на угрозу в свою очередь увеличивает опасность войны. Технического решения этой проблемы не существует. Есть только политические и моральные решения. К счастью, они доступны нам. Все, что существует, возможно. Прочный мир существует, следовательно он возможен. Он не только возможен, но и необходим, и поэтому должен быть укреплен.