Английская журналистика в XVIII веке

XVIII век в истории английской литературы — это не только Эпоха замечательных достижений в жанре романа, но и век необычайно бурного развития журналистики, во многом предвосхитившей тематику нравоописательного романа и круг изображаемых им жизненных явлений. В ту пору выходили десятки периодических изданий, и почти каждый крупный писатель так или иначе отдал дань журналистике, публикуя отдельные очерки или основывая свои собственные периодические издания (Дефо, Свифт, Филдинг, Смоллетт, Голдсмит и др.). Самые значительные явления этого рода приходятся на начало века и на пятидесятые годы. Политическая периодика в виде листков с новостями и памфлетами, выпускавшихся враждующими партиями, возникла еще в дни английской буржуазной революции XVII века, в конце этого же века стали появляться и первые журналы — научно-популярные, удовлетворявшие любознательность тогдашних читателей, или художественные со стихами, рассказами и переводами. Но не этим журналам суждено было оставить столь заметный след в истории английской литературы.

В апреле 1709 года в Лондоне возник новый журнал под названием «Болтун» (тогдашние журналы по размерам не отличались от газеты и умещались на одном листке). Издавался «Болтун» от имени Исаака Бикерстафа: имя это было тогда очень популярно — незадолго перед тем Свифт высмеял под таким псевдонимом известного астролога и предсказателя Партриджа; на самом же деле издателем его был Ричард Стиль (1672—1729)—драматург, порт и редактор официального листка партии вигов — «Лондонской газеты». С 18-го номера к нему присоединился его давнишний приятель Джозеф Аддисон (1672—1719), тоже поэт и драматург, крупнейший публицист партии вигов, занимавший даже одно время пост государственного секретаря Великобритании. Журнал выходил трижды в неделю и приобрел немалую популярность; в марте 1711 года его сменил новый ежедневный журнал «Зритель» (всего было выпущено 635 номеров), за ним последовал «Опекун», позднее оба писателя выпустили порознь еще ряд журналов, но все они были недолговечны и не могут соперничать с вышеназванными, особенно с прославленным «Зрителем». Помимо Аддисона и Стиля, к участию в журналах привлекались и другие сотрудники, люди меньшего дарования, выполнявшие преимущественно замысел главных редакторов. Несколько очерков напечатали в них Свифт, Поп, Гэй и др., но львиная доля статей принадлежала Стилю и Аддисону, писавшим поочередно; им принадлежал и своеобразный замысел этих журналов и его осуществление. Будучи людьми несходными по дарованию, они хорошо дополняли друг друга: Стиль был человеком темпераментным, с большой выдумкой, писал он легко и живо, его очерки, возможно, поверхностные, отличались занимательностью и доходчивостью; Аддисон же, человек рассудительный и основательный, больше тяготел к глубокомысленным размышлениям, он обнаруживал широкую начитанность и, обратясь к какой-либо теме, последовательно и всесторонне рассматривал ее.

В отличие от предыдущих периодических изданий, журналы эти не были посвящены политическим новостям, они изображали современные нравы, иногда сатирически, но без желчи или гнева, а скорее снисходительно, чаще же это были юмористические зарисовки английской жизни, перемежаемые нравоучениями и моральными рассуждениями. Правда, увлекающийся Стиль иногда не выдерживал и рьяно устремлялся на защиту своих единомышленников вигов, что привело его в конце концов к ссоре и острейшей полемике со Свифтом в «Опекуне», но обычно Аддисону удавалось удержать его от крайностей. Оба они принимали утвердившийся после «славной революции» 1689 г. порядок вещей, вполне одобряли компромиссный союз дворянства и буржуазии и всемерно содействовали укреплению этого союза; «...если бы мне пришлось выбирать религию и правление, под которыми я хотел бы жить, то я без малейшего колебания отдал бы предпочтение той форме религии и правления, которые установлены в моей собственной стране»,— писал Аддисон в «Зрителе», и в этих словах заключалось его кредо.

Обращаясь к читателям в первом номере, Стиль-Бикерстаф обещал сообщать различные новости, почерпнутые им в самых популярных кофейнях Лондона: о модах, любовных историях и развлечениях — из кофейни Уайта, политические новости, отечественные и чужеземные — из кофейни Сент-Джеймс, литературные — из кофейни Биля и т. д. Но постепенно эти пестрые сообщения уступили место одному очерку, занимавшему весь номер и посвященному одной теме. Очерк этот назывался «эссе», что по-английски означает «опыт». Так называли свои труды еще великие мыслители эпохи Возрождения Монтень и Бэкон, желая подчеркнуть присущий им пафос исследования, анализа, глубокого интереса ко всему, что связано с человеческой личностью, так называли свои труды и философы — современники журналистов, например Локк. Жанр эссе, как он сложился в практике Стиля и Аддисона, это небольшой очерк, без каких-либо ограничений в тематике (рассуждение о свойствах человеческого характера, о литературе или театре, зарисовки быта и частной жизни и т. д.), без строгой композиции или каких-нибудь правил изложения, написанный в живой непринужденной манере, где на каждом шагу проявляется личность автора, его вкусы, привычки, склонности и мнения, и в котором мысль подтверждается самыми разнообразными примерами из жизни, истории и литературы.

Аддисон предпочитал сочинять эссе на моральные темы (о скромности и застенчивости, о молодости и старости, любви и дружбе, уверенности и наглости и пр.), аллегорические истории и критические статьи, он стремился привить своим читателям вкус к литературе и руководить их чтением. Аддисон восхищался красотами народной баллады «Охота у Чивиотских холмов» и в 18 номерах «Зрителя» (!) анализировал величайшее создание Мильтона — поэму «Потерянный рай», дабы сделать ее более понятной и любимой.

Стилю больше удавались живые юмористические сценки и бытовые очерки, он забавно рассказывал, например, о людях, которых судьба свела в одной почтовой карете: богатой невесте, путешествующей под присмотром своей маменьки и благочестивого опекуна-квакера, и разбитном и нахальном офицере-вербовщике, охотнике за приданым, специально увязавшемся вслед за ними со своим денщиком-барабанщиком. В дороге офицер с дерзкой откровенностью ухаживает за обеими и объявляет, что готов обвенчаться с любой из них в ближайшем городке, пока выведенный из терпения квакер не осадил и не усовестил нахала. В другом случае Стиль-Бикерстаф поведал о семье своего старого друга, в которой царит атмосфера взаимной любви, дети почитают родителей, жена самоотверженно ухаживает за больным супругом; возвращаясь от них к своей «семье» — горничной, собаке и кошке, старый холостяк Бикерстаф с грустью размышляет о том, что не оставит после себя ни единой души. Немного спустя последовало трогательное описание смерти жены друга и безутешного горя осиротевшей семьи.

В 26-м номере «Англичанина» Стиль рассказал о судьбе матроса Александра Селькирка, проведшего несколько лет на необитаемом острове; история эта, судя по некоторым данным, подсказала Дефо замысел его знаменитого романа.

Каких только тем не встретишь в этих журнальных очерках: театральные зрелища в Лондоне, игра актеров и поведение публики, туалеты дам, бесчисленные мушки на их лицах, огромные парики и невероятных размеров кринолины, лондонские щеголи, развязные и жеманные, нелепо обряженные, щелкающие своими табакерками, и новая мода дергать собеседника за нос, танцевальные залы и увеселительные сады, лондонские кофейни и нравы их посетителей, клубы самого диковинного свойства: клубы уродов, толстяков и коротышек и т. д., игорные дома и увлечение азартными играми, шайки ночных хулиганов-могоков, наводящих ужас на обывателей, и дуэли, вольнодумцы и атеисты (журналы энергично выступали против английских философов-деистов и атеистов и их последователей, и в «Опекуне», например, будущий епископ Беркли метал против них громы и молнии в 14 очерках), нравы английских невежественных сквайров-охотников за лисицами и вопросы образования, манера произношения церковных проповедей и лекари-шарлатаны и пр. и пр. Подобно мозаике, сотни таких очерков создавали удивительно пеструю и необычайно достоверную картину тогдашней английской жизни. Здесь был накоплен тот многообразнейший материал, которым воспользовались впоследствии английские романисты середины XVIII века.

Но и этим не исчерпывается  значение журналов Аддисона и Стиля для развития английского романа середины века. Уже в «Болтуне» Стиль задумал издавать свои очерки от лица вымышленного персонажа, человека с определенной биографией, взглядами и вкусами, но вполне осуществить этот замысел не сумел.

В этом отношении опыт «Зрителя» оказался куда более успешным. В первом же номере читателям представился сам зритель родом он из старинной семьи; с детства отличался необычайной серьезностью и в два месяца отбросил погремушку, всегда был молчалив и потому слывет замкнутым человеком. Окончив университет, он путешествовал по Европе, но последние годы живет в Лондоне, любит везде бывать и молча наблюдать нравы людей; он живет скорее как зритель дел человеческих, и хотя в мыслях был и солдатом, и купцом, и государственным деятелем, но в практических делах никогда не участвовал. Только в узком кругу своих друзей — членов небольшого клуба — делится он своими мыслями. Он так много видел, читал и размышлял, что готов теперь порицать себя за молчаливость, да и друзья сожалеют о том, что все его наблюдения пропадают втуне, поэтому он и решил издавать свой листок для блага современников: как наблюдателю ему виднее со стороны промахи тех, кто участвует в жизненной игре. От лица этого персонажа, воплощавшего житейский здравый смысл, и была написана большая часть очерков.

Во втором номере были обрисованы постоянные участники клуба — друзья и собеседники Зрителя: провинциальный помещик, купец, капитан, священник, юрист и лондонский щеголь. Таким образом, в клубе были представлены в миниатюре различные профессии и слои тогдашнего общества. Священник и юрист были едва только намечены, зато поистине удался авторам помещик — сэр Роджер де Коверли.

Теперь сквайру под шестьдесят, но когда-то в дни молодости, в эпоху Реставрации, он был светским кавалером, ужинал в компании распутного лорда Рочестера и даже дрался на дуэли, но потом потерпел неудачу в любви к красивой и своенравной вдовушке и с тех пор переменился: перестал заботиться о своей внешности и отстал от века, платье его уже 12 раз входило в моду и вновь выходило из моды, и теперь, когда он приезжает в Лондон, то нередко вызывает усмешку своей старомодностью и провинциальной чудаковатостью и выглядит забавным осколком давно ушедших времен и нравов. Что из того что он жизнерадостный, добродушный и общительный весельчак и хлебосольный хозяин, его арендаторы живут припеваючи, слуги состарились у него на службе, а на Рождество двенадцать дней подряд щедро угощает он за своим столом любого бедняка.

Мы видим Коверли восседающим за обеденным столом в обществе местного священника и приятеля-нахлебника из младших дворянских сыновей, и в цыгайском таборе, где ему гадают и очищают тем временем карманы, и в церкви, где он строго следит, чтобы никто не спал во время проповеди. Однажды, разоткровенничавшись, он с горечью поведал Зрителю о том, как мечтал он нарядить и одарить полюбившуюся ему вдову, если бы та согласилась стать его женой (на доходы с ветряной мельницы покупал бы ей веера, а доходы с шерсти отдавал бы раз в три года на нижние юбки и пр.), но во время его визита к ней коварная леди так мудрено рассуждала о высоких материях, что простоватый сквайр ничего не уразумел и совсем смешался. Он часто бывает в Лондоне, где у него свой дом, беседует с друзьями по клубу; в ряде очерков изображается посещение сэром Коверли Вестминстерского аббатства, прогулка по Темзе и т. д. Во время представления трагедии «Несчастная мать» (переделка «Андромахи» Расина) сквайр, давно не бывавший в театре, удивляется тому, что понимает каждое слово, необычайно наивно на все реагирует, а когда Андромаха отказалась стать женой Пирра, сквайр выразил уверенность, что она не изменит своего решения, и присовокупил: «Разве такую вдову уломаешь?»

Так постепенно из очерка в очерк образ этот становился все более колоритным и жизненным; перед читателем, в сущности, развертывались эпизоды настоящего нравоописательного романа, имевшего и свой финал: сквайр простудился, отправившись однажды на очередную сессию суда, чтобы защитить бедную вдову, и вскоре умер. Затем следовало описание похорон, присланное дворецким покойного. Хотя сельский сквайр смешон, подчас простоват и старомоден, но изображен он с несомненной симпатией и художественной объективностью. Авторы — виги наделили этого тори многими важными, по их мнению, добродетелями: он — стойкий приверженец англиканской церкви, добрый патриот своей страны, горячо отстаивает свое сословие и убежден, что английские сквайры — «украшение английской нации, люди с хорошей головой и крепким телом». Правда, среди членов клуба у сквайра есть серьезный оппонент, пользующийся ничуть не меньшими симпатиями авторов и обрисованный ими без тени насмешки,—купец сэр Эндрю Фрипорт когда сэр Коверли стал принижать коммерческое сословие, обвиняя его в плутовстве и уверяя, что люди, чьи помыслы заняты одними денежными подсчетами, не способны на благородные поступки, то сэр Фрипорт язвительно отпарировал это утверждение, заметив, что если бы сельские сквайры подсчитали, во что обходятся им охотничьи трофеи — оленьи рога и лисьи морды, то они бы тотчас перевешали всех своих собак. Недаром многие джентльмены вынуждены отводить теперь местечко в своих портретных галереях купцам, которые были поаккуратнее в своих подсчетах; человек, наживший состояние своим трудом, заслуживает куда большего почтения, нежели помещик, растранжиривший его по своей нерадивости. Сэр Фрипорт — коммерсант отменной честности и трудолюбия, он не стремится к беспредельному обогащению и намерен на старости лет удалиться от дел. Он славит торговлю и ремесла, более всего способствующие благоденствию государства; у него есть свои любимые изречения, например: сберечь лишний пенс — все одно, что заработать его. Где бы ни плавали английские суда, везде среди них есть и корабли, принадлежащие почтенному коммерсанту.

Но как ни возвеличивают авторы купца Фрипорта, все же ни он, ни Зритель не могут соперничать с сэром Коверли в жизненной убедительности. Многие читатели поверили в реальность этого персонажа, очерки о нем (18 очерков написал Аддисон, 8 — Стиль, остальные — другие авторы) приобрели с тех пор такую популярность, что не раз печатались отдельно. Сэр Коверли — прямой предшественник сквайра Вестерна в романе Филдинга, а весь этот цикл очерков о нем многое подготовил в сюжете и манере изображения характеров английского нравоописательного романа.

Успех журналов Стиля и Аддисона вызвал множество подражаний, большинство из которых не оставило заметного следа в истории английской литературы. Исключение составляют, пожалуй, только три журнала авторитетнейшего литературного критика и значительного писателя середины века, создателя английского Словаря д-ра Джонсона (1709—1784)—«Рассеянный», «Искатель приключений» и «Досужий», а также популярный журнал драматурга Кольмана и Боннела «Знаток». Все они издавались в 50-е годы, при этом Джонсон продолжал нравоучительную, серьезную линию журналов начала века, линию Аддисона, а «Знаток» больше тяготел к развлекательной комической традиции очерков Стиля. На эти же годы приходится и журналистская деятельность Филдинга и ГолдСмита развивавшая на этом этапе одну из самых плодотворных и социально значимых традиций английской литературы XVIII века — традицию художественной публицистики Свифта.

Из четырех журналов, издававшихся Филдингом в разное время, самым интересным, бесспорно, является его последний «Ковент-Гарденский журнал». В нем можно встретить немало эссе-рассуждений о нравственных качествах людей, есть здесь и комические зарисовки нравов и характеров, и очерки, посвященные различным вопросам литературы, из чего можно умозаключить, что у журнала было как будто много точек соприкосновения и с периодикой Аддисона и Стиля, и с журналами Джонсона, и с «Знатоком». Более того, «Ковент-Гарденский журнал» тоже очень рьяно выступал против вольнодумства и атеизма. Филдинг откровенно говорит здесь о назначении религии в обществе — служить уздой для бедняков, устрашать их учением о возмездии и воздаянии, удерживать их от посягательств на чужое имущество. И все-таки многое отличает журнал Филдинга от большинства периодических изданий века и в первую очередь то, что писатель не мог обходить молчанием, не замечать нищей страдающей Англии.

В своей повседневной судейской практике Филдинг сталкивался с вопиющими картинами беспросветной нищеты, отчаяния, преступности и проституции. Он буквально содрогался от всего виденного, не мог не писать об этом в своем журнале. И все, о чем он пишет, поражает противоречиями, раздирающими сознание писателя. Например, в 39-м номере он призывает облегчить участь бедняков и напоминает своим читателям, что люди в обществе схожи с членами одного организма и потому оказывать друг другу помощь, творить добро — значит поступать согласно самой природе человека. Тот, кто отказывается уделить нуждающемуся хотя бы часть от своего избытка,— противоестественное чудовище. Он приводит суждения авторитетов от Цицерона до Локка и пишет, что «...все эти великие люди согласны в одном: тот, кто нуждается, имеет по законам природы ПРАВО (выделено у Филдинга.— А. И.) получить помощь за счет излишеств тех, кто пользуется изобилием; по этим законам богатым не предоставляется право выбора: оказывать помощь обездоленным или нет. Тот, кто отказывается это делать, нарушает справедливость и заслуживает имени ОБМАНЩИКА И ГРАБИТЕЛЯ ОБЩЕСТВА». Кроме того, уклоняться от благотворительности— значит нарушать один из заветов Христа, и такой человек не достоин называться христианином. Искренность и горячая заинтересованность автора этих строк не вызывают сомнения.

Но вот в следующем, 40-м номере, мы знакомимся с откликами читателей; один из них прочитал предыдущий очерк о благотворительности с большим удовлетворением, он полностью согласен с мнением автора: это долг каждого человека и христианина; обращение, несомненно, будет иметь успех; он сам вознесет за это свои молитвы, «что будет куда более существенно, нежели любая незначительная лепта, которую я мог бы присовокупить к вашей подписке». Судя по обратному адресу — «Ломбард-стрит, 16» ', автор этого лицемерного письма — богомольный ханжа, любитель высокоморальных словес, какой-нибудь ростовщик или торговец. Что означает это письмо? Филдинг опомнился. Воочию представив, к кому обращал он свои призывы о помощи беднякам, он мгновенно ощутил всю бесплодность подобной затеи, и в этих ответах он горько иронизирует не только над богатыми людьми, в чьи наглухо заколоченные души он тщетно стучался, но и над самим собой. Сама природа комической интонации в последнем журнале Филдинга существенно отличается от комического в «Томе Джонсе», например; там преобладал юмор, и даже при самой злой иронии читатель ощущал жизнерадостность автора, его веру в непременное конечное торжество добрых светлых начал в жизни, в торжество справедливости; здесь, в журнале, куда больше горечи, сарказма свифтовского толка, все происходящее вокруг и даже собственные усилия противостоять потоку всеобщего цинизма и хищничества, попытки найти какое-то решение проблемы народной нищеты вызывают у него мрачную издевку. И в то же время при столь глубоком сочувствии к судьбе английского народа (в 1753 году он публикует «Предложение об эффективной помощи беднякам»), при столь мрачном взгляде на положение дел в Англии и возможности господствующей социальной системы Филдинг далек от мысли о каких-нибудь решительных коренных переменах или ломке сложившихся отношений.

Наиболее определенно выразил Филдинг свое отношение к выступлениям английского народа в большом и в какой-то мере программном эссе, опубликованном в 47-м и 49-м номерах. Он удивляется заговору молчания вокруг такой могущественной силы, какой является «четвертое сословие». В ученых трактатах об английской конституции всегда принимают во внимание лишь три сословия: короля, лордов и буржуа. Между тем сословие народа с давних пор претендует на право контролировать все остальные и не раз заявляло об этом с помощью своего оружия: кулаков, дубинок, ножей, кос и т. п. И далее Филдинг перечисляет все крупнейшие выступления английского народа со времен норманского завоевания и в том числе восстание во главе с Уотом Тайлером. Писатель сознает реальную мощь народа, понимает, что не только нелепо, но и трагично для судеб страны игнорировать сословие, способное в один прекрасный день сокрушить весь государственный правопорядок. Филдинг показывает, что не только в дни восстаний, но и ежечасно народ ведет упорную, не прекращающуюся борьбу против враждебного ему законодательства, саботирует правительственные распоряжения, расправляется с теми, кто соглашается на роль свидетелей и осведомителей. И только лишь благодаря существованию людей такого рода, как мировой судья и солдат, четвертому сословию не удалось уничтожить остальные сословия в государстве.

Итак, Филдинг прекрасно видел те силы, которые сохраняли устои современного ему общества: религию, закон и солдата; он считал, что атеизм можно распространять лишь среди народа, у которого не существует права частной собственности. И все-таки замечательно, что он не может удержаться при этом от горькой иронии и по поводу религиозных обещаний беднякам загробного блаженства, и неистребимого эгоизма богатых, и даже... по поводу защищаемых им законов. «Если бы бедняки или народ, что в этой стране является синонимом, могли бы однажды уверовать, что они обладают правом на тот свет, тогда они несомненно отказались бы от всех своих притязаний на этот. Более того, богатые могли бы в таком случае преспокойно лишить их всего на этом свете, ибо позволить беднякам наслаждаться и тем и другим было бы очевидной несправедливостью. Тогда оба света были бы равно разделены, и поскольку богатых по крайней мере никогда нельзя было заподозрить в малейших посягательствах на тот, который предназначен бедным, то у них имелось бы прекрасное оправдание сохранять за собой этот и не позволять беднякам каких бы то ни было поползновений на него».

Сам того не замечая, Филдинг постепенно переходит от защиты религии, которую он начал в 9-м номере, к разоблачению этой идеологической казуистики. А далее он показывает, что английский закон куда более жесток, нежели римское право, ибо он отказывает беднякам во всякой помощи. Филдинг говорит о нищих, умирающих на улицах столицы, и вспоминает в связи с этим историю римского сенатора, которому в виде милосердия заменили смертную казнь ссылкой на остров, лишенный всяких источников существования. Поняв издевательский смысл такого милосердия, сенатор сказал: «Если вы даруете мне жизнь, то дайте также и средства к ней». То же самое могли бы сказать и английские бедняки; в нынешнем их положении смерть была бы наиболее милосердным исходом. И здесь Филдинг припоминает знаменитый памфлет Свифта «Скромное предложение»: «проницательные» критики объявили предложение Свифта жестоким, но Филдинг придерживается на этот счет другого мнения и предлагает свое решение проблемы нищеты, близко напоминающее проект умершего сатирика. Он предлагает ввести языческий культ с человеческими жертвоприношениями: так можно будет избавиться от лишних ртов, а для бедняков такой способ будет намного более желанным, нежели медленная смерть от истощения. «Нынешние жестокие английские законы тем более нуждаются в религии, потому что если бы бедняки могли однажды единодушно убедиться в том, что место, которое богатые предназначили для них, является на деле утопией, то что удержало бы их от попытки, в которой количественное превосходство могло бы дать им некоторые надежды на успех и в которой они ничем реальным не рискуют?»

Филдинг как будто спорит здесь с самим собой: чем более вникает он в безвыходное положение народа, тем менее способен оправдать весь жизненный уклад и законы современной ему Англии, но даже помыслить о возможности другого уклада и праве народа на власть он тоже не может. Отсюда настроение безвыходности, которое ощущается в этих посвященных самым жгучим, больным вопросам статьях, отсюда сарказм и горькая ирония в духе Свифта. Свою связь с великим сатириком ясно сознавал и сам Филдинг. Имя «бессмертного Свифта» чаще любого другого имени английской литературы упоминается в журнале и неизменно с огромным уважением и любовью. Но убедительнее всего об этой приверженности к традициям великого сатирика свидетельствуют не столько эти заявления писателя, сколько его творчество и, может быть, в последние годы его жизни особенно журналистика.

Изучение журналистики XVIII века существенно дополняет наше представление об английской литературе этой эпохи, об истоках английского романа и взаимовлиянии различных жанров, о многообразии традиций и направлений в литературе и общественной мысли английского Просвещения. Лучшие очерки Аддисона и Стиля сохраняют и сегодня бесспорный познавательный и художественный интерес, а без «Ковент-Гарденского журнала» мы не могли бы достаточно полно судить о Филдинге — писателе и мыслителе, о демократической литературе английского Просвещения.

К последней трети XVIII века журналы такого типа постепенно исчезают, и происходило это не случайно: дело в том, что жанр Эссе, в том виде как он сложился еще у Аддисона и Стиля, приобрел теперь слишком могучих соперников, исключавших из сферы его изображения все наиболее значительное в тематике и содержании, соревноваться с ними в своем прежнем качестве очерк уже не мог. После сэра Роджера Коверли роман 30—40-х годов создал такие характеры, какие невозможно было воспроизвести в пределах одного короткого очерка или даже целого цикла. Эссе-письмо было постепенно вытеснено эпистолярными романами Ричардсона, а в середине века публикацией подлинных, невыдуманных писем (Честер-филда и др.). Эссе-восточная новелла или сказка нашла преемника в виде восточной повести. Эссе - критическая статья по вопросам литературы не могла тягаться более с возникшими в конце века первыми специальными литературно-критическими журналами. Наконец, эссе в своем традиционном виде свободного рассуждения на любую тему тоже был поглощен романом: каждая из 18 книг того яге «Тома Джонса Найденыша» открывалась вступительным эссе-беседой автора с читателем. Вот почему журналистике XIX века предстояло выработать новые, отличные от прежних способы подачи материала и новые жанры.