«Магомет» Вольтера. Анализ и краткий пересказ

Вершиной драматургии Вольтера и самой яркой его антиклерикальной пьесой является трагедия «Магомет» (1740).

На примере магометанства Вольтер стремится показать, что основой всякой религии является обман, беспрекословное послушание, подавление человеческого разума и свободы.

Кто думает — тот верить не рожден.

Послушное молчанье — вот закон!

— таков принцип Магомета.

Если в лице Магомета Вольтер рисует тип религиозного вождя, для которого религия — средство осуществления личных честолюбивых и преступных целей (в одном из писем Вольтер называет Магомета «Тартюфом с мечом»), то в образе его ученика, воспитанника и приверженца Сеида изображена обманутая им народная масса.

Сеид искренне предан Магомету, слепо верит ему и, не рассуждая, убивает правителя Мекки — честного, благородного гуманного Сафира. Ситуация осложняется тем, что Сафир является отцом Сеида, о чем Сеид не знает, ибо еще ребенком был похищен Магометом и воспитан им. На примере истории Сеида Вольтер показывает опасность религиозного фанатизма, толкающего человека на преступления и именем бога эти преступления оправдывающего. Однако содержание трагедии шире.

Сеид находится в ситуации, близкой к той, в которой находился герой трагедии французского классицизма. Он должен убить своего отца, этого требует долг перед религией, в которую он верит, долг перед Магометом как владыкой государства, которому он служит. Однако голос природы, голос сердца заставляет его колебаться и мучиться. Не зная, что Сафир его отец, он чувствует к нему инстинктивную симпатию и решиться на убийство никак не может. Сознание долга тем не менее берет в нем верх над естественным чувством сострадания, которое он воспринимает как недостойную слабость. Моральные нормы, толкающие Сеида на преступление, составляли нравственную основу поведения героя классицистической трагедии, для которого подавление своей природы, естественного голоса своего сердца являлось выражением высшей добродетели, мужества и героизма. Сеид ощущает, что именно эти нормы и привели его к преступлению. Он с ужасом восклицает:

Ревнивый долг мой, детства колыбель,

Признательность и вера, и любовь,

Все, что для нас и дорого и свято,

На тяжкий грех подвинуло меня.

Морали старого общества, основанной на фанатизме, порожденной неразумным и извращенным общественным строем, Вольтер противопоставляет естественный голос человеческого сердца, «священные права природы». Конфликт своей трагедии он определил как «столкновение природы и суеверий». В этом смысле «Магомет» продолжает тему «Заиры» и других трагедий тридцатых годов, написанных под влиянием Шекспира.

Дело не только в том, что просветительская идеология Вольтера была чужда моральным нормам старого порядка. В условиях XVIII века сами эти нормы переживали глубокий кризис. Официальная доктрина аскетизма и смирения имела своей оборотной стороной отказ верхов дворянского общества от каких бы то ни было нравственных принципов и признание эгоистических интересов единственной основой поведения человека. Зт0 нашло свое отражение в образе>главного героя трагедии.

Критикуя религиозную мораль, проповедуемую Магометом, Вольтер показывает самого Магомета человеком, свободным от всякой религии и от всякой морали. Он ничего не признает, кроме личного эгоистического интереса («Твой бог — интерес»,— говорит ему Сафир), и ни перед чем не останавливается для достижения своих честолюбивых целей. «Все позволено» — таков девиз вольтеровского героя.

Важное значение имеет в драме образ Сафира, исповедующего религию разума, терпимости и гуманности, «естественную религию», по терминологии самого Вольтера. Принципы Сафира, сочетающего человечность с высоким служением долгу, противостоят не только варварской религии Магомета, враждебной достоинству, свободе, естественным привязанностям человека, самой его природе, но и атеизму Магомета, который в глазах Вольтера «всегда фатален для добродетели». «Естественная религия» Сафира, по сути дела, есть синоним нравственности. («Под естественной религией,— писал Вольтер,— я понимаю общие человеку принципы нравственности»). Существенно, однако, то, что нравственность невозможна для Вольтера без идеи бога. Общественное, нравственное начало замыкается для него в идеальную сферу и потому приобретает религиозный отпечаток. Как уже отмечалось, во всех своих построениях Вольтер исходит из исторической практики складывающихся отношений буржуазного общества, в котором распались старые общественные связи и где царят анархия эгоистических интересов и всеобщая борьба всех против всех.

Сам Магомет есть во многом продукт этого распада. Интересна его биография — биография человека, поднявшегося из низов, «всем обязанного самому себе и ничем своим предкам» (так говорит о нем в трагедии Октар). Магомет — образ огромного художественного обобщения, в нем совместились фанатизм и лицемерие церкви, аморализм феодальных верхов и цинизм нарождающегося нового буржуазного мира. «Я изображаю Магомета,— писал Вольтер,— фанатика, насильника, обманщика, позор человеческого рода, человека, который из приказчика становится пророком, законодателем и монархом».

Трагедия заканчивается не примирением с необходимостью, а, как и «Заира», острым диссонансом — победой Магомета и гибелью невинных героев, жертв дурно устроенного мира — Сеида, Пальмиры и Сафира. И все же она проникнута просветительским оптимизмом. Изображая народ как невежественную толпу, слепо верящую Магомету, Вольтер в образе Сеида показывает, что доброе, нравственное начало, заложенное в человеке, должно восторжествовать. В финале драмы Сеид прозревает, и важно, что это прозрение ведет не к резиньяции (как это было обычно в старой трагедии), а к бунту, восстанию, борьбе. Когда Сеид узнает о преступлениях Магомета, он из преданнейшего ученика и последователя становится самым ярым его противником и поднимает против него народ. Вольтер выражает веру в победу разума и справедливости, в способность народа прозреть и подняться на борьбу против своих притеснителей.

Народ играет важную роль в «Магомете», от его поддержки в конечном счете зависит исход борьбы, но в трагедии он выступает больше как объект борьбы между Магометом и Сафиром, чем как самостоятельная историческая сила.    

Основной коллизией трагедии поэтому оказывается не столкновение Магомета и Сеида, а идейный поединок между принципами фанатизма и нетерпимости варварской религии Магомета и принципами гуманности и терпимости «естественной религии» Сафира.

Это связано с тем, что критика религии в «Магомете» ведется от «просветительского разума»: источник религии Вольтер видит не в экономическом и социальном рабстве народа, а в сознательном обмане и невежестве и все свои надежды возлагает на просвещение, полагая, что чисто проповедническим путем можно рассеять религиозные предрассудки.

«Магомет» — законченный тип просветительской трагедии в театре Вольтера, где и развитие действия, и сами характеры вырастают из философской идеи. Так, лицемерие и жестокость Магомета или гуманность и высокое нравственное сознание Сафира являются не просто личными особенностями, чертой характера этих героев, но выражением исповедуемой ими религии, их мировоззрения, тех принципов и идей, которые они защищают и отстаивают.

Философской идее, ее логике подчинено и все движение сюжета. Идея трагедии задана в самом заглавии ее («Фанатизм или Магомет пророк»), и каждый эпизод играет роль философского аргумента, что-то должен доказать или что-то опровергнуть. Это, не значит, что драма Вольтера обращена только к нашей мысли. Сцена убийства Сафира, например, производит большое эмоциональное впечатление, но роль ее все же сводится к тому, чтобы показать зрителю, насколько опасны фанатизм, слепая вера, неспособность самостоятельно мыслить, на какие страшные преступления может толкнуть человека религия. Разумеется, не только у Вольтера, но и в любом произведении искусства мысль писателя пульсирует в каждом его эпизоде. Но в данном случае речь идет о другом. В «Отелло», например, сцена убийства Дездемоны тоже, естественно, заключает в себе важную мысль Шекспира, однако там такое сложное сцепление многообразных причин и мотивов, что невозможно свести ее к какой-либо одной определенной идее без того, чтобы при Этом существенно не пострадало целое. У Вольтера этой многозначности нет. Из эпизода убийства Сафира легко вычитывается лежащая в его основе мысль, она совершенно ясна и не допускает никаких толкований и разночтений. Образ у Вольтера опирается не на жизнь, как у Шекспира, а на мысль писателя — в этом все дело — и потому становится более определенным, ясным, четким, но вместе с тем и односторонним, лишенным жизненной полноты и многокрасочности. Такой принцип изображения входит в самую художественную задачу писателя, который всегда стремился, чтобы его трагедия заключала в себе определенную мораль, урок, поучение для зрителя. «Я всегда думал,— писал Вольтер,— что трагедия не должна быть простым зрелищем, которое трогает сердца, не исправляя их. Зачем нужны людям страсти и несчастья какого-нибудь героя древности, если они не служат нашему поучению».