Творчество Гёте периода «бури и натиска»

Иоганн Вольфганг Гёте родился 28 августа 1749 года во Франкфурте-на-Майне в состоятельной бюргерской семье.

Его отец был юристом и имел громкое звание «императорского советника» '. Мать была дочерью городского старшины.

Поскольку обучение во франкфуртских школах было поставлено плохо, Вольфганг и его сестра Корнелия обучались дома. Уроки давал отец. Кроме того, в дом приглашались лучшие преподаватели города. Языки новые и древние, история, география, математика, рисование и музыка входили в курс обучения.

Поэтическую струйку в жизнь детей вносила мать — Катарина Элизабета — своими импровизированными сказками, полными фантазии и мягкого юмора. Очень рано Вольфганг пристрастился к чтению. Он читает любимые в народе повести — «Тилль Эйленшпи-гель», «Фортунатус», «Прекрасная Мелузина», и т. д., мифы и сказания греков и римлян о богах и героях, переложения эпических поэм Гомера и Вергилия, произведения немецких поэтов — Каница, Гагедорна, Галлера, Геллерта, Клопштока, пьесы Корнеля, Расина, Мольера.

Лейпцигские годы (1765-1768)

Осенью 1765 года шестнадцатилетний Вольфганг поступил в Лейпцигский университет, по настоянию отца на юридический факультет. Юного студента не удовлетворяют лекции юристов, и вскоре он перестает регулярно являться в аудитории. Местные литературные знаменитости — профессора Готшед и Геллерт — тоже не привлекают. Они отстали от века.

Но Гёте с увлечением слушает курс физики у профессора Винклера. Общение с медиками и ботаниками вызывает у него рост интереса к естествознанию. С большой охотой он занимается рисованием в местной «Академии рисунка», под руководством ее директора А. Ф. Эзера (Oeser) — ревнителя античной простоты, друга и поклонника Винкельмана.

На годы лейпцигского студенчества Гёте падает появление в печати «Лаокоона» (1766), на Лейпцигской сцене — «Минны фон Барнгельм» (1767) Лессинга. Юный Гёте признает то и другое огромными событиями.

В Лейпциге Гёте впервые читает Шекспира, в прозаическом переводе Виланда, и вскоре в одном из своих писем он назовет его своим любимым писателем. Однако Лессинг, Шекспир, Винкельман, античность — юноша не может и думать об освоении таких высот. Он пробует свои силы на значительно более легком и доступном материале, испытывая сильнейшее влияние модного рококо, в частности анакреонтической поэзии.

Бюргерская анакреонтика имеет в Германии уже прочную традицию — Гагедорн, Глейм, Уц и многие другие. Опираясь на готовый канон, юный Гёте создает цикл стихотворений «Аннетта» (1767), названный так в честь любимой девушки в следующем году дарит несколько песен дочери Эзера. Все это не предназначалось для печати, но в 1769 году один из друзей Гёте издал, без имени автора, первый сборник его стихотворений — «Новые песни».

Бросается в глаза отсутствие в лейпцигской поэзии Гёте темы «радостей вина». Его замечательные застольные песни написаны много позднее. Зато за тему радостей любовных он принялся с юношеским увлечением и задором. Правда, в цикле «Аннетта» встре-

1 Анна Катарина Шёнкопф — «Аннетта», «Кртхен».  чаются отдельные стихи во славу девичьей стойкости, но сановной тон лейпцигской поэзии Гёте иной. Семнадцати-восемнадцатилетний студент любит становиться в позу великого знатока девичьих сердец. Он дает советы как покорить девушку. Это всегда возможно, стоит только умело взяться за дело («Искусство побеждать недотрогу»). Он рекомендует не предаваться отчаянию, если любимая изменит, ей всегда найдется замена («Перемена»). И пуще всего надо остерегаться копания в собственных чувствах: анализ убивает радости («Радости», «Мизантроп»).

К лейпцигской поре относятся и первые опыты Гёте в драматургии: комедии «Каприз влюбленного» (1767) и «Совиновники» (1768), написанные александрийским стихом. Первая из них — пастораль, пьеса из жизни тех принаряженных пастушков и пастушек, у которых нет иных забот, кроме любовных.

Гораздо значительнее трехактная комедия «Совиновники». Автор стремится в ней дать выход своим горестным наблюдениям над бюргерской семейной жизнью, только по видимости благополучной.

В августе 1768 года опасное заболевание заставляет Гёте прервать занятия и вернуться к родителям во Франкфурт-на-Майне. Болезнь длится с перерывами около года. Только весной 1770 года он может снова продолжить учение.

Поэтическое творчество лейпцигских лет носит ученический характер. Юный поэт еще не нашел своего пути и не установил контакта с наиболее прогрессивными деятелями отечественной литературы.

Страсбург

1770-1771

В апреле 1770 года Вольфганг снова покидает родительский дом. На этот раз он поступает в Страсбургский университет. К осени 1771 года Гёте успешно завершил здесь свое юридическое образование, получил степень лиценциата (доктора) прав, открыв себе доступ к профессии адвоката. В августе он вернулся во Франкфурт.

Нет надобности перечислять разнообразные впечатления, которые юный поэт жадно вбирает в себя в Эльзасе. Тут и живописная природа прирейнского юга, и Страсбургский готический собор, и первое знакомство со сравнительно развитой промышленностью Лотарингии, и сильные здесь, во Франции, предреволюционные веяния.

В 9-й книге своей автобиографии Гёте знакомит читателей с людьми, с которыми он постоянно встречался в Страсбурге — с актуариусом Зальцманом, бедняками-студентами Юнгом и Лерзе. В том же кругу Гёте встретился с Г. Л. Вагнером и Я. М. Р. Ленцом, будущими своими соратниками по литературному движению «бури и натиска». Разночинческая трудовая среда влияла па Гёте иначе, чем традиционно-галантные нравы и поверхностный скептицизм, царившие среди лейпцигских студентов.

Но решающее значение для большого перелома, который произошел в его сознании в Страсбурге, имела встреча с Гердером, одним из наиболее демократических мыслителей тогдашней Германии.

Гердер приехал в Страсбург в первых числах сентября 1770 года, чтобы подвергнуться глазной операции. Болезнь задержала его в Страсбурге до весны следующего года. Гёте познакомился с ним сразу после его приезда. Во время частых посещений больного ведутся длительные беседы, в ходе которых Гердер знакомит своего друга со всеми своими замыслами и чаяниями. После отъезда Гер-дера из Страсбурга Гёте вступает с ним в переписку. Позднее они встретятся в Веймаре. Дружеские отношения между ними изредка прерывались охлаждением, но сохранились до самой смерти Гер-дера в 1803 году.

Сближение с Гердером помогло Гёте преодолеть связь с традицией легких «воскресных» забав пера, повернуться лицом к большим вопросам народной и национальной жизни, примкнуть к исканиям самых передовых писателей. Гёте так оценивал то, что с ним произошло: «В Лейпциге я вращался в узком, замкнутом кругу, во Франкфурте при тогдашнем моем состоянии 1 я подавно не мог расширить свои знания немецкой литературы... и мне оставалось чуждо почти все, что за последние годы происходило в литературном мире. И вот благодаря Гердеру я вдруг познакомился со всеми новейшими идеями, со всеми направлениями, которые они приняли».

Бесконечно обогатился художественный и поэтический кругозор молодого Гёте. Он теперь заново и несравненно глубже открывает для себя Шекспира, по-новому воспринимает Гомера и Оссиана. Все эти поэты — так он это понимает — гениально и непосредственно выразили характер своего народа и своей эпохи, без оглядки на какие-либо писаные нормы и правила. Вслед за Гердером он принимает исторический взгляд на литературу, увлекается поэзией «необразованных людей» —- народной песней. По просьбе Гердера он записал в деревнях Эльзаса двенадцать немецких народных песен.

Гёте впервые нашел себя, стал на ноги как писатель и поэт именно в эти годы. То, что предлагал Гердер и что самостоятельно продумывал Гёте, было не готовым каноном, а призывом к многообразным творческим поискам нового пути. Предстояло радикально обновить немецкую литературу, заложить новое основанио и в опоре именно на то, что отрицалось «хорошим вкусом», построить самобытную немецкую литературу на народном, демократическом фундаменте.

Гёте и «Буря и натиск»

Недавний поэт-анакреонтик стал первым и наиболее крупным поэтом «бури и натиска». Клингер, Ленц, Вагнер, Живописец-Мюллер, Лейзевиц и другие выступили в литературе уже после того, как в 1773 году прогремела слава «Гёца фон Берлихингена». Шиллер, дебютировавший в 1781 году своими «Разбойниками», сформировался как писатель не без значительного воздействия «Геца» й «Вертера». 

Теснее всего Гёте был связан с «бурей и натиском» в те неполные пять франкфуртских лет, которые следуют за возвращением его из Страсбурга.

В это время молодой поэт ставит множество очень смелых экспериментов. Он занят перестройкой всех этажей отечественной литературы. Параллельно разработке интимной песенной лирики идут поиски новой третьесословной героики — того, что могло бы заменить классицистскую трагедию и оду. Одновременно создаются роман и драма на близком к бюргеру житейском материале. Не на последнем месте стоит у Гёте и задача возрождения народной комедийно-фарсово-сатирической стихии.

Речь «Ко Дню Шекспира»

14 октября 1771 года Гёте устроил в отцовском доме вечер по случаю «именин» Шекспира и произнес свою знаменитую речь «Ко дню Шекспира». Она перекликается с мыслями Гердера и является ранним манифестом «бури и натиска». В то же время она как бы служит предисловием к «Гецу фон Берлихингену», разъясняя и защищая творческие принципы автора.

Речь написана страстно, полна восклицаний, оборванных фраз, скачков мысли, неожиданных сопоставлений. Это характерный для «бурных гениев» стиль вещания, пророчества. С гневом и презрением обрушивается оратор на французскую классицистскую трагедию, на ее «правила», противопоставляет ей вольное творчество Шекспира, который, «соревнуясь с Прометеем, создавал людей, но в колоссальных масштабах». «Природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!». Речь заканчивается пламенным призывом ко всем благородным душам сбросить с себя стеснительные оковы так называемого «хорошего вкуса» и с жаром приняться за творческую работу, следуя примеру великого британца.

Главное в этой «Речи» — призыв к реализму. 

«Гец фон Берлихинген»

«Гец фон Берлихинген» — первая значительная историческая драма немецкой литературы. Она написана прозой и обращена не к античному миру, а к сравнительно недавнему прошлому, к началу XVI века, к знаменательной, критической поре в истории Германии. Следуя примеру исторических хроник Шекспира, Гёте дает образ своего героя на широком социальном фоне, стремится представить облик всей эпохи. На сцене все слои общества: верхи и низы, от императора и князей до наемных солдат, крестьян, бюргеров, угольщиков, цыган. Он насыщает драму разнообразнейшими сценами: тут и заседание рейхстага в Аугсбурге (в первой редакции 1771 года), и крестьянская свадьба, сцены сражения, осады замка, и картины семейной жизни, крестьянская война и тайное судилище. Автор вводит в драму целый ряд исторических лиц: императора Максимилиана, епископа Бамбергского, рыцарей Зикингена и Зельбица, крестьянских вождей Мецлера, Сиферса, Линка, Кооля и т. д. Словом, он следует тут Шекспиру, который — так понимали его Гердер и сам Гёте — в каждом произведении создает целый мир.

Конкретное, широкое реалистическое полотно явилось важной новинкой не только немецкой, но и европейской литературы XVIII века, опережая всеобщее увлечение историей в первые десятилетия XIX века.

Гёте исходит в своей драме не столько из сочинений историков, сколько из «Жизнеописания», написанного в старости самим «рыцарем с железной рукой» с целью оправдать и обелить себя перед судом потомства. Гёте нашел в автобиографии Геца образ мужественного и вольнолюбивого рыцаря и решил воскресить память о нем в укор и в назидание своим современникам, погрязшим в убожестве и пассивности. Он не мог тогда знать, что созданный им героический образ совсем не соответствовал историческому Гецу. Молодой бюргерский писатель не понимал еще огромного значения Крестьянской войны — оно было раскрыто гораздо позже В. Циммерманном и Ф. Энгельсом,— он не осудил Геца за отказ от военного руководства крестьянами, поскольку последние действительно нарушили свое обещание. Пусть у Гёте в оценке Крестьянской войны заметны существенные колебания, характерные для буржуазного сознания, все же Гёте — первый немецкий автор, который решился ввести в литературу не только страждущих, но и борющихся с оружием в руках крестьян и до известной степени проявить к ним сочувствие.

Гец — мелкий рыцарь. Отстаивая свою независимость, он ведет упорную борьбу с князем-епископом Бамбергским. Он — «муж, которого ненавидят князья и чтут все угнетенные». Он всегда готов обнажить меч для защиты правого дела или бедняка, обиженного сильными и богатыми. Крестьяне уважают Геца, делают его начальником одного из своих отрядов во время восстания 1524—1525 года. Цыгане, эти наивные дети природы, дают ему приют, защищают от преследователей. Все простодушные и честные люди тянутся к Гецу (Георг, Лерзе). Но таких людей становится все меньше. Повсюду проникает растлевающий дух, царящий при княжеских дворах.

Достоинства Геца оттенены противопоставлением ему Вейслин-гена. В юности они росли вместе и были закадычными друзьями. Но Вейслинген не пожелал остаться всего лишь независимым рыцарем, он поступил на службу к епископу Бамбергскому, стал правой рукой этого князя и возглавил борьбу с непокорившимся князьям Гецем. Придворная роскошь, атмосфера интриг, лести развратили молодого рыцаря. Он стал вероломным в дружбе, политике и любви. Попав в плен к Гецу, он тронут его великодушием, искренне раскаивается и, полюбив сестру Геца Марию, обручается с ней, обещает навсегда порвать с Бамбергом. Но стоит ему на мгновение снова очутиться при дворе и встретиться с властолюбивой красавицей Адельгейдой, как он забывает свою невесту и вновь становится непримиримым и жестоким врагом Геца. В конце драмы, отравленный своей женой Адельгейдой, он погибает так же бесславно, как жил.

В образ Вейслингена молодой Гёте вложил все свое презрение к княжеским прислужникам.

Очень интересен тщательно разработанный образ Адельгейды. Эта безмерно честолюбивая женщина покоряет своими чарами всех мужчин и готова на любое преступление, на убийство мужа, лишь бы подняться еще выше. Образ Адельгейды навеян шекспировскими «Злодейками» (леди Макбет, Клеопатра и т. д.).

Оба отрицательных персонажа погибают. Но погибает в неравной борьбе и мужественный, свободолюбивый Гец. Гёте верно отразил в первой своей драме историческую обреченность независимых рыцарей XVI века. Несмотря на горячие симпатии к своему герою, писатель-реалист сумел подчинить свои склонности задаче верного освещения хода истории.

Гёте и его учитель Гердер далеки от любования средневековьем в целом, но им нужны сильные свободолюбивые люди, которых можно было бы противопоставить бюргерам XVIII века, примирившимся с убожеством современной немецкой жизни. И таких людей желательно обнаружить в прошлом родной страны, а не только в древнем Риме. Образ мужественного Геца, каким он предстает в его мемуарах, пришелся очень кстати. ЭпигРаФ к первой редакции «Геца» гласит: «Несчастье свершилось, сердце народа втоптано в грязь и уже не способно к возвышенным побуждениям».

Гёте пишет драму о Геце для того, чтобы возродить в забитом, задавленном княжеским режимом народе «возвышенные побуждения». От гётевского Геца идет вереница образов «сильных», несломленных характеров в произведениях писателей «бури и натиска». Все они, от героев Клингера до Карла Моора у Шиллера, ратуют против филистерской примиренности, трусости. Но, конечно, как Гёте, так и его соратники по «буре и натиску», не мыслят возможным быстрое и легкое преодоление «несчастья». Они понимают, что необходимо длительное воспитательное воздействие. Поэтому, как ни горяч их протест против убожества немецкой действительности, прямого призыва к революционному восстанию мы не найдем у писателей «бури и натиска».

Достойно внимания, что в первой редакции «Геца» (1771), которую Гёте не готовил для печати *, сочувствие автора к восставшим крестьянам выступает полнее, чем в окончательном варианте. Здесь больше говорится о жестокости феодалов (рассказ Мецлера), о естественной ненависти к ним крестьян (Д. 1, сц. 1). Когда Гец слышит о том, что в Швабии «народ неистовствует как ураган,— режет, палит огщем...» (предпосл. сцена IV действия), он бросает реплику: «Горе, горе тем господам, которые полагаются на свой прежний авторитет. Под гнетом душа у людей крепнет. Но те не хотят ничего ни слышать, ни видеть...». «Они кормятся счастьем, имуществом, кровыо своих подданных, и все еще не могут насытиться». Впрочем, принципиального различия между 1-й и 2-й редакциями «Геца» нет.

Несмотря на колебания Гёте в оценке крестьянской революции, Энгельс имел полное основание отнести «Геца» вместе с «Прометеем» и «Фаустом» к числу тех выдающихся произведений этой Эпохи, которые проникнуты духом вызова и «возмущения против всего тогдашнего немецкого общества» *.

Появление «Геца фон Берлихингена» в печати в 1773 году было крупным литературным событием. Имя Гёте впервые приобрело известность и признание в Германии. Однако далеко не всеми читателями драма была принята сочувственно. И дело не только в духе «вызова и возмущения», но и с художественной стороны она прозвучала как призыв к пересмотру всех привычных норм и представлений. Даже Лессингу, идейные позиции которого довольно близки к позициям Гёте, показалось, что молодой автор покусился на самое ценное в драматургии.

Лирика Гёте

Три течения можно различить в ранней лирике Гёте — интимную поэзию, лирику народно-песенного стиля и лирику гимнического дифирамбического характера. Гёте выступает как новатор во всех этих течениях.

Разрыв Гёте с анакреонтикой проявился в так называемом Де-зенгеймском сборнике песен (1771), связанном с образом Фриде-рики Брион 2. Сюда входили: «Свидание и разлука», «Рассвет седой, туманный», «Майская песня», «Скоро встречу Рику снова» и другие любовные стихотворения. Прерванная на ряд лет, эта линия затем возникает вновь в 1775 году, в период увлечения поэта Лили Шёнеман.

Здесь не осталось и следа от прежнего скептического и фривольного понимания любви. Поэт вообще уже не рассуждает о любви и о девушках, не поучает, а изливает в стихах большое чувство, которым он захвачен. Отдельные стихотворения — это как бы страницы лирического дневника, в котором отражаются конкретные фазы живого, индивидуального любовного чувства. Каждый момент подан вместе с конкретной обстановкой.

«Свидание и разлука». Поэт на коне спешит к возлюбленной. Свидание будет кратким. Перед ним длинный путь. Вечер, ночь, луна, туман, ночные страхи.

Но был я весел, бодр мой конь

В моей душе какое пламя!

В моей груди какой огонь!

(Пер. В. Морица)

Встреча с любимой рождает высшее ликование. Отпали побочные, осложняющие эмоции. Но рассвет заставляет любящих расстаться, он вновь приносит боль. Стихотворение заканчивается новым взлетом чувства, снимающим все диссонансы.

Но все ж любить какое счастье И счастье все ж любимым быть!

Образ любимой слегка индивидуализирован: детски-строгий облик, тихая нежность, на ее лице дыхание весны.

В «Майской песне» исходная ситуация не меняется, но и здесь она конкретна. Чувство любви неразрывно связано с восторженным восприятием весенней природы, с радостным ощущением молодости и близости ко всему, что молодо. Любовь, весна, юность — все эт° слилось здесь в единый аккорд ликующего яйязнеутверждения.

Песня состоит из коротких строф, написана короткими строчками. Она почти целиком строится на восклицаниях.

Веселье, радость В груди у всех!

О мир, о солнце,

О свет, о смех!

(Пер. С. Заяицкого)

«Майская песня» принадлежит к лучшим образцам мировой молодежной любовной лирики.

В любовной лирике 1775 года эмоциональный рисунок более сложен. В основе цикла лежит переживание конфликта — разлад поэта с самим собой. Он любит Лили и помолвлен с ней, но окружение невесты, дочери богатого франкфуртского банкира Шёнемана — сфера чуждая и враждебная ему, скромному поэту, поклоннику природы и всего безыскусственного. Войти в эту «новую жизнь», слиться с чуждым ему кругом — означало бы изменить самому себе, изменить Природе. Поэт колеблется, страдает, в разные моменты готов по-разному разрешить эту дилемму.

Таковы стихотворения «Новая любовь, новая жизнь», «Белинде», «На озере».

Стихотворение «На озере» записано в лодке на Цюрихском озере. Природа одерживает верх над мечтой о Лили. Порт отгоняет от себя нахлынувшие воспоминания: разрыв с невестой предрешен. Двукратная смена чувств выражена здесь не только словами, но поддержана изменением метра и ритма.

Позднее, в первые годы жизни в Веймаре, интимная лирика Гёте становится еще более сложной — «Ты зачем дала глубоким взглядом...» (1776), «К месяцу» (1777) и др.

С позиций господствующего вкуса личные, индивидуальные переживания отдельного нетитулованного человека были признаны недостойными внимания и поэтического выражения. Кого может интересовать, как любит такой-то безвестный бюргер или, тем паче, крестьянин, что он при ртом чувствует? При своем возникновении интимная поэзия Гёте звучала как заявка на признание полноценности третьесословного человека, как вызов хранителям «хорошего вкуса».

Гёте и народная песня

Увлечение фольклором сыграло очень значительную роль в той перестройке всего мироощущения и творчества, которая падает на годы, следующие за страсбургской встречей с Гердером. Гёте нашел в народной песне непосредственность, глубокие целостные чувства, образный язык, неразъеденный рассудочностью, здоровую мораль.

Особенно сильно привлекает молодого Гёте народная баллада. Его знаменитая песня «Дикая Роза» (1771) является, по существу, доработкой плохо сохранившегося текста одной подлинной старинной песни с ее символикой цветов, рефреном, кратким выразительным диалогом. Да сдержанной, скупо воспроизведенной сценкой встречи мальчика со степнйм цветком, за кратким спором мальчика и розочки (девушки), казалось бы, не выходящим за пределы обыденного и незначительного происшествия, стоит трагедия девушки-розы, но и мальчик вечно будет испытывать боль от укола.

Он сорвал, забывши страх,

Розу в чистом поле.

Кровь алела на шипах.

Но она — увы и ах! —

Не спаслась от боли *.

Роза, роза, алый цвет,

Роза в чистом поле!

(Пер. Д. Усова)

В духе старинной народной баллады написапа песня «Король Фульский» (1774). В глубокой задумчивости поет эту песню Маргарита в день первой встречи с Фаустом. Это баллада на тему настоящей, единой на всю жизнь, любви. Идеальный возлюбленный хранит до гроба верность памяти своей рано умершей избранницы; перед смертью он бросает подаренный ею кубок в море, чтобы он никому не достался.

Он, холод чуя в жилах,

Города свои сосчитал,

Наследникам вручил их,

Но —кубка им не дал.

(Пер. В. Брюсова)

Позднее, уже в Веймаре, Гёте написал под непосредственным впечатлением одной датской народной баллады своего «Лесного царя» (1782). Смертельно больному ребенку, которого отец везет через лес, представляется вполне реальным мир лесных эльфов, но для отца этот мир не существует. Так, вовсе не возрождая суеверий примитивного сознания, Гёте искусно пользуется их поэтическими

красками.

У Гёте не так уж много стихотворений, которые непосредственно опираются на народно-песенные образцы, но интерес к песенному фольклору он пронес через всю жизнь. Еще в 1806 году он горячо

приветствовал в обширной рецензии появление в печати первого сборника немецких народных песен «Волшебный рог мальчика» хотя и предостерег его составителей, Арнима и Брентано, от собирания «поповщины».

Высокая лирика Гёте

Оды и гимны 1772—1775 годов, как и некоторые другие стихотворения Гёте этой поры, показательны для интенсивных поисков высокой лирики третьесословного характера. В условиях Германии XVIII века, где княжеский абсолютизм играл реакционную роль, передовым людям нет причин радоваться успехам того или иного государя. Гёте, естественно, игнорирует феодально-абсолютистскую государственность. Нет у него и традиционных восхвалений творца и мироздания.

Внутренний мир человека, впервые осознавшего себя личностью и поверившего в свои творческие силы,— вот главный предмет высокой лирики этих лет.

Герой этой лирики — сам поэт, сам Гёте — «я». Гёте охотно обращается здесь к мотивам античной поэзии. И для него античный мир — это вечная родина героических начал. Однако он пользуется античными образами и мотивами иначе, чем последователи канона Буало. Именно в этой линии поэзии молодого Гёте явственнее, чем в его любовной и народно-песенной лирике, ощущается дыхание «бури и натиска». Оды и гимны — «Песня странника в бурю», «Ямщику Хроносу», «Магометова песнь», «Ганимед», «Прометей» и многое другое — написаны в особом дифирамбическом стиле, свободным размером, строчками очень разной длины, без рифм. Бурное волнение порта взрывает привычную метрику. В этом смысле Гёте опирается на Клопштока и еще более на Пиндара. Величественные мысли поданы в неистовом потоке эмоций. Крайнее свое воплощение этот стиль получил в «Песне странника в бурю», где автор совершенно не заботится о прозрачной стройности мысли, о ясности, о гармонической красоте целого, так что точно пересказать содержание этой буйной рапсодии невозможно. В остальных одах и гимнах Гёте преодолел эту крайнюю вольность.

Гёте часто выступает здесь в роли странника, который внимательно, жадно вбирает в себя окружающие впечатления в поисках явлений ценных: «Блаженно-юношеским горем...», «Песня странника в бурю», «Странник» (все 1772) 1. Единственное, на чем задерживается взор странника, о чем он говорит с сочувствием и уважением,— это жизнь простого крестьянина. В «Страннике» — Италия, хижина бедного крестьянина, построенная на развалинах античного храма — синтез простой жизни, древней культуры, прекрасной природы юга. Все это сильно влечет к себе странника. И все же он уходит, узкая жизнь крестьянина — не по нему. Тщетно пытается голубка пленить раненого орла мудростью умеренной жизни (на которой основан душевный покой крестьянина). Орел не приемлет этой голубиной мудрости («Орел и голубка»).

Все стихотворения этих лет прямо или косвенно имеют отношение к тому, что Гёте впервые нашел собственный путь в поэзии, впервые почувствовал свое призвание.

Ему не надо долгой и спокойной жизни, если умеренность во всем, малые дела и чувства — непременное условие такого «счаст-ливого» прозябания. Пусть жизнь будет короткой, но яркой, с крутыми подъемами и спусками, со сменой горестей и радостей. Не надо ему «беззубой старости». Пусть жизнь его будет подобна быстрой езде в почтовой карете по горам и долам. Неистовый ездок непрестанно торопит. вялого возницу Время («Ямщику Хроносу», 1773). Пусть карета жизни с грохотом примчится к вратам загробного царства, чтобы мощные предки встали со своих сидений, приветствуя вновь прибывшего героя.

Греческий миф о юном Ганимеде, которого похитил Зевс, принявший образ орла, послужил материалом для выражения любимой идеи о родстве поэта с живой, непрестанно творящей природой (ода «Ганимед», 1774). Восторг юноши адресован к весне, ее цветам и травам, к дуновению весеннего ветра, к пению соловья. Совокупность этих природных явлений влечет его ввысь, в объятия «все-любящего отца». Конечно, «отец» здесь не библейский бог, но он и не тот Зевс-Юпитер, тиран богов и людей, которого мы найдем в оде «Прометей». «Отец» — это «бог или природа» Спинозы.

Полнее всего поиски новой героики выражены в драматургии Гёте 1772—1775 годов. Гёте одновременно работает над разными замыслами, один грандиознее другого — «Магомет», «Прометей», «Фауст». В центре всех этих начинаний стоит яркая, волевая личность — смелый бунтарь, который восстает против косности окружающего его мира. Пусть «Магомет» и «Прометей» остались фрагментами, а работа над «Фаустом» на долгие годы прервалась в 1775 году, фрагмент «Прометей» и ранний «Фауст» (его принято называть «Пра-Фаустом») — идейные вершины творчества Гёте периода «бури и натиска».

«Прометей» Фрагмент и ода

Фрагмент «Прометей» состоит из двух актов и написан стихами свободного размера, близкими к ритмизированной прозе.

Порта привлекает не тема страданий Прометея, а образ богоборца, создателя и наставника первых людей, воителя за их счастье. От первой строчки драмы «Я не хочу» до заключительной строфы оды-монолога все произведение пронизано духом «гигантской оппозиции» (слова Гёте.— Б. Г.). Герой отклоняет всякие попытки склонить его на сговор с небожителями, от кого бы они ни исходили — от Юпитера ли и его верного слуги Меркурия или от Элиметея, робкого брата Прометея. Он с презрением отвергает предложение Юпитера стать его наместником на земле, править именем богов, созданными им из глины людьми, оберегая от них небо. Он не властитель над людьми-рабами, а мудрый и любящий свои создания учитель.

Здесь я людей ваяю

И в них мой образ,

Мне подобное племя.

Прометей создает людей по своему подобию — непокорных богам. Он обучает их строить хижины, приручать диких коз и т. д. Он учит их не ждать помощи от богов, обходиться без них, не страшась трудностей, не пугаясь даже неизбежной смерти, которая не остановит жизни (эпизод с Пандорой). Он учит первых людей мужественно принимать трудности и горести, не падая духом, не впадая в духовное рабство. Безмятежное райское блаженство совсем не привлекает Прометея, и он не сулит его людям. Жизнь без горестей и печалей, без борьбы, жизнь как сплошной праздник — Это не настоящая жизнь. Гётевский «Прометей» эт° прежде всего выражение гигантского жиэнеутверждения, призыв к мужественному приятию реальной жизни со всеми ее противоречиями. В этой жизни не будет места для богов. И в поучении Прометея людям нет никаких посулов загробной награды.

Совершенно ясно, что Прометей-Гёте понимает жизнь материалистически, и эту мысль, пусть не всегда последовательно, Гёте пронесет через все свое последующее творчество.

«Прометей» — философская драма. В ней провозглашаются тезисы, утверждается материалистический гуманизм — жизнь «без богов». В разрез с учением церкви здесь говорится о способности человека построить жизнь без помощи свыше. Возвышение человека представлено не столько на образах первозданных людей — у них еще все в будущем,— сколько на образе самого Прометея. Титан греческих мифов у Гёте перерастает в образ человека. Разве он титан, а не человек, когда предоставляет Юпитеру разить дубы и выси гор —

Лишь бы мне осталась Моя земля,  Шалаш мой, выстроенный не тобой,

И мой очаг С его огнем,

Тебе завидным.

Молодой Гёте, работая над драмой о «Прометее», вкладывал в свое произведение уверенность: в современной жизни предстоит смена хозяев, люди выйдут из подчинения богам небесным и земным, т. е. венценосцам, князьям. Сам Гёте в старости говорил о «санкю-лотском» характере фрагмента и оды. В образе Юпитера подчеркнуты черты, которые сближают тирана небесного с тиранами земными. Прометей отрицает и всемогущество богов. Над ними, как и над Прометеем, стоит высшее начало — время и вечные судьбы.

Из меня, кто выковал мужа?

Время, властное всем,

Да извечные судьбы —

Я и ты — в их власти...

говорит Прометей, обращаясь к Юпитеру. Итак, над античными богами стоит пронизывающее все начало необходимости, то начало, которое так привлекло Гёте уже в раннюю пору его увлечения философией Спинозы («Поэзия и правда», начало 16-й книги). О «необходимом ходе целого» Гёте говорит уже в своей речи «Ко дню Шекспира» (1771). Известно, что в 1780 году Ф. Якоби познакомил Лессинга с ненапечатанной одой «Прометей» и что она привлекла Лессинга именно своими спинозистскими мотивами.

В образе Прометея черты богоборца, созидателя жизни на земле, тесно слиты с образом великого художника, который вольно творит, состязаясь с природой,— Прометея-ваятеля, создающего из глины людей, населяющего ими землю. Художник покусился на творение, на функции, которые по традиционному религиозному представлению принадлежат одному только «богу». И если раньше («Ко дню Шекспира») Гёте вслед за Шефтсбери и Гердером говорил только о художнике-Прометее, который подчинен Юпитеру, то в этом фрагменте перед нами художник, восставший против Юпитера.

Ранний Фауст

Поисками материалов для героической линии третьесословной литературы молодой Гёте был приведен не только к греческому мифу о Прометее, но и к старинной немецкой легенде о Фаусте. В то время только что была открыта и провозглашена Гердером огромная ценность народного поэтического творчества. Для Гёте это было настоящим откровением. Выбор темы был облегчен тем, что уже Лессинг горячо рекомендовал ее в знаменитом 17-м письме о новейшей литературе. Собирая материалы для «Геца фон Берлихингена», а также читая во время своей длительной болезни — Франкфурт, 1768— 1769 — сочинения старинных философов и религиозных еретиков Парадельса, Агриппы Неттесгеймского и других, Гёте получил до вольно ясное представление о духовной атмосфере XVI века, когда жил Фауст и создавалась легенда о нем.

Ранний «Фауст» («Пра-Фауст») написан в 1773—1775 годах. Все сцены этой далеко не законченной драмы вошли впоследствии в 'окончательную редакцию первой части «Фауста» (1808), но в ней еще нет «Пролога на небе», нет сцены заключения договора с Мефистофелем и других, где окончательный замысел существенно отличен от первоначального. Естественно, Гёте не опубликовал «Пра-Фауста», и он долгое время оставался неизвестен. Только в 1887 году была найдена и обнародована копия с рукописй, благодаря чему очень существенно обогатилось наше представление о раннем творчестве Гёте периода «бури и натиска».

Герой «Пра-Фауста»— яркая, волевая личность, «титан», богоборец. Он имеет при всех различиях немало общего с Прометеем Гёте. Фауст в первой редакции восстает против узкой жизни, против ученого затворничества. Он бросается в мир, чтобы уйти от хлама старой книжной науки, чтобы на собственном опыте испытать все радости и горести человечества; Союз с Мефистофелем, странствие по жизни дЬлжны дать Фаусту то, чего не могли дать Прометею боги. Здесь> в первом варианте, Фауст еще не мечтает о «прекрасном мгновении», то есть о подлинно ценном начале, способном дать человеку удовлетворение, остановить вечные скитания. Герой здесь еще не Человек с большой буквы, он не представляет человечество — он человек особенный, не такой, как все, не такой, как лучшие люди, он — «бурный гений».

«Вертер» Гёте

В разгар поисков героической третьесословной литературы весной 1774 года Гёте написал роман «Страдания молодого Вертера». На первый взгляд он выпадает из этой линии — в нем не найти сильных, волевых людей подстать Гёцу или Прометею. Однако «Вертер» отнюдь не знаменует отхода Гёте от «бури и натиска», как полагают некоторые авторы.

Все дело в том, что «Страдания молодого Вертера» — первое крупное произведение Гёте, непосредственно рисующее жизнь, близкую, немецкую действительность сегодняшнего дня. В ней Гёте не мог найти героические фигуры, подобные Гецу или Прометею. В XVIII веке за героическими мотивами обращались к античности, к мифам, к истории далекого прошлого, героика разрабатывалась в эпических поэмах, трагедиях, одах. Реалистический буржуазный роман Ричардсона, Филдинга, Смоллетта, Дидро, Руссо — гётевский «Вертер» примыкает к ним — обращен к близкой жизни, и появление такой литературы — важное завоевание, но и английские и французские писатели еще не делают попыток обнаружить в частной, не государственной сфере — активно-героические моменты.

Романы из жизни бюргерства имелись в Германии и до Гёте, но они ныне справедливо забыты. «Вертер» — в сущности первый немецкий художественно полноценный роман на таком материале.

Это крупное событие, важная заявка на сблия{ение литературы с жизнью, на более широкий ее охват.

Есть нечто, что роднит одинокого молодого интеллигента Вертера с Гецем и Прометеем — острое недовольство убогой немецкой действительностью. Она глубоко ему ненавистна, хотя он и остается пассивен и не помышляет еще о действиях, направленных на ее переделку. В условиях, когда в Германии еще не сложилось сколько-нибудь значительное движение против режима княжеского абсолютизма, такая позиция довольно типична для бюргерской молодежи — ненавидеть, презирать, не вступая в прямую борьбу с тем, что еще кажется незыблемым. Образами Геца и Прометея Гёте зовет к непокорности, сопротивлению, борьбе, но среди своих сверстников он еще не находит людей, готовых вступить в борьбу. Им остается оберегать себя от наплыва окружающей скверны, хранить или даже культивировать в себе «живую душу».

Повышенная эмоциональность Вертера сродни сентиментальности руссоистского толка. Человек, богатый чувствами,— более высокий тип человека, чем расчетливый, «благоразумный», поклонник Здравого смысла, всегда поступающий так, как это лично ему выгодно. Богатство чувств — залог того, что человек способен стать выше своих корыстных интересов. Вертер еще не деятель, но потенциально он предшественник будущих деятелей, борцов. Недаром в споре с Альбертом он требует горячего сочувствия к «народу, стонущему под нестерпимым игом тирана, если он наконец взбунтуется и разорвет свои цепи» (Письмо от 12 августа). Вертер — и это характерно для тогдашней молодежи и для самого Гёте — еще не верит в возможность победоносного народного восстания, поэтому он считает такое восстание безрассудным, но честь и слава такому «безрассудству» !

«Страдания молодого Вертера» — роман любовный. В то же время это повествование о неблагополучии современного общества, в котором не осталось ничего «естественного».

Роман вырос из материалов двоякого происхождения: из воспоминаний автора о недавно пережитой в Вецларе неудачной любви (Вецлар, 1772) и из сообщений, полученных из Вецлара о самоубийстве молодого юриста К. В. Иерузалема, с которым Гёте был знаком еще в Лейпциге. Гёте соединил то и другое в образе и судьбе Вертера.

В романе очень силен элемент личный. Автор не возражал бы, если бы его самого отождествили с Вертером. Так, у автора и его героя день рождения совпадает — 28 августа (см. письмо Вертера под этой датой). Лотта, ее жених, впоследствии муж — портретны. Когда роман попал в руки четы Кестнер, оба были неприятно поражены тем, как близко воспроизведены в нем отношения, сложившиеся между ними и Гёте. Во второй части автор близко придерживается того, что было известно о последних неделях жизни Иерузалема. Необычная развязка романа — самоубийство — несомненно подсказана желанием обелить память Иерузалема, перенести ответственность на бездушное светское общество.

«Вертер» написан, подобно романам Ричардсона и «Новой Злои-Зе» Руссо, как роман в письмах. Письма датированы 1771 и 1772 годами, то есть сегодняшним днем. Расцвет эпистолярного романа означает в эту пору обновление жанра, который строится уже не на внешних событиях, не на занимательных или забавных приключениях, но на широком изображении быта и на внутренней жизни героя. Гёте подвергает форму романа дальнейшему преобразованию. В отличие от Ричардсона и Руссо Гёте дает только письма самого Вертера к другу, который не известен читателю. Таким образом, это не столько роман в письмах, сколько роман-дневник или роман — исповедь души. Этим достигается максимальная концентрация внимания на душевной драме героя.

Основным содержанием романа служит история неудачной любви героя, однако роман гораздо шире этой темы. Вертер не только влюбленный, он прежде всего человек остро и своеобразно воспринимающий действительность. Он человек большого чувства и большой критической мысли одновременно. То и другое неразрывно связано, и, пожалуй, чувство — явление вторичное, проистекающее из прочно сложившихся убеждений героя, из его кредо.

Вертер с самого начала в разладе с дворянским обществом. Он — поклонник всего правдивого, искреннего, безыскусственного, враг принятых в обществе норм, обезличивающих человека. Ему чуждо какое бы то ни было оригинальничанье, но он хотел бы, чтобы, каждый человек оставался самим собой, развивая в себе все задатки, заложенные в нем природой. Современное общество искажает человека, нивелирует его: отсюда глубокое недовольство Вертера, окрашивающее весь роман, отсюда его попытки отстоять себя. Вертер отходит от общества, не хочет ему служить. Он страдает от того, что в нем «таятся... без пользы отмирающие силы, которые я принужден тщательно скрывать. Увы, как больно сжимается от этого сердце» (17 мая). Он хочет сохранить свою свободу. Он был бы рад приносить пользу людям, но только свободно, в соответствии со своими особенностями и дарованиями.

Конечно, тут многое перекликается с Руссо, особенно с идеями его первого трактата «О науках и искусствах» (1750).

Представленный в начале романа несколько отвлеченно конфликт Вертера с современным ему обществом становится к концу романа вполне конкретным. Молодой и одаренный бюргер действительно не может найти применения своим способностям в обществе, где все находится в руках аристократов. Служебные неприятности Вертера, столкновения его с начальником, который мешает ему делать полезное дело, наконец, оскорбительное изгнание его аристократами из дома графа К. (письмо от 15 марта 1772 г.) — все это очень предметная критика верхов феодально-абсолютистского общества.

Оберегая себя от «неестественного общества», Вертер ищет утешения в общении с природой, с простыми людьми: крестьянами, детьми. Последние близки к природе, они не подверглись еще влиянию условностей, фальши, лицемерия — пронизывающих общество. Очень показателен эпизод с крестьянином-батраком, введенный только во вторую редакцию романа (1787), но характерный для романа в целом. Глубокое чувство батрака к своей хозяйке трогает Вертера: «Значит,— восклицает он,— такая любовь, такая верность, такая страсть вовсе не поэтический вымысел, она существует в нетронутой чистоте среди того класса людей, которых мы называем необразованными и грубыми, а мы от нашей образованности потеряли образ человеческий» (4 сентября 1772).

Огромную роль в жизни Вертера играет Природа, живое, вечно творящее начало, перед которым Вертер благоговеет. Гёте первый ввел в немецкий роман лирический пейзаж, которого нет, например, у Стерна, да и в «Новой Элоизе» он дан очень скудно. Меняющийся лирический пейзаж сопровождает весь путь Вертера. Он радостен, светел, богат в начале романа (10 мая), по мере углубления душевной драмы, когда Вертер теряет всякую надежду на обладание Лоттой, он становится суровым, скупым. Природа кажется теперь Вер-теру равнодушной и жестокой: «Эта дивная природа мертва для меня, точно прилизанная картинка» (3 ноября 1772 г.).

Любовь Вертера к Лотте тоже стоит под знаком руссоизма, она подана иначе, чем у других писателей того времени. Лотта покорила сердце Вертера не столько красотой, сколько непосредственностью, душевной простотой. Она не такова, как все, и не хочет походить на всех. Она сохранила «свое лицо», хотя и вовсе не думает о том, чтобы прослыть оригинальной. Лотта глубоко чувствует природу и поэзию, ей тоже близки простые люди. Она не станет читать модного романа, если он ей не нравится, но о романе, который отвечает ее вкусу, она «мимоходом роняет меткие замечания» (16 июня). У Лотты много общего с Вертером, но нет вертеровского душевного надрыва. Она знает свое место в жизни. Заменяя многочисленным братцам и сестрицам умершую мать, она в заботах о них и старике-отце, позднее и о муже находит свое призвание. Она выходит замуж за Альберта, исполняя волю умирающей матери, вероятно, без горячей любви к нему, но роман не дает оснований считать, что Лотта не любит мужа.

Цельная и здоровая натура Лотты позволяет ей победить свое влечение к Вертеру. Мотив одновременной любви Лотты к жениху и к Вертеру соответствует склонности автора останавливаться на сложных явлениях реальной жизни.

Вертер полюбил Лотту со всем пылом своего «богатого сердца». Он знает с самого начала, что Лотта — невеста другого, что она не нарушит слова, данного ею Альберту у постели умирающей матери. Вертер понимает, что встречаться с Лоттой, приходить в дом ее отца просто неразумно, но он не может отказаться от общества любимой девушки даже тогда, когда возвращается ее жених. Чувство сильнее здравого смысла. Но при всем безрассудстве Вертера его любовь к Лотте носит возвышенный характер. Глубоким уважением к Лотте и ее выбору объясняется то, что Вертер не делает никаких попыток отбить ее у Альберта. Гёте защищает право человека на пылкое, сильное, граничащее с безрассудством чувство, но ничто мелкое, низменное не примешивается к переживаниям его несчастного героя. В этом одна из наиболее своеобразных черт «Страданий юного Вертера» как романа о любви.

Успех романа вышел далеко за пределы родины его автора. После «Вертера» имя Гёте стало известно всей читающей Европе. Впервые немецкий и европейский читатель нашел в этом романе образ человека живого, исключительно богатого духовной жизнью, чувством и мыслью, образ, решительно не укладывавшийся ни в какую схему. Впервые сложнейшая душевная драма была прослежена шаг за шагом, предстала целостно, сжато, от начала до трагической развязки. И, конечно, этот образ вызвал и сочувствие и негодование к тем слоям общества, которые в большой мере несли ответственность за его гибель.

Однако развязка романа была встречена решительным осуждением. Не только церковные круги в лице, например, пресловутого пастора Геце, противника Лессинга, ополчились против романа, но и передовые люди видели в ней непростительную ошибку автора. Лессинг в письме к Эшенбургу от 26 октября 1774 года писал о том, что греческий или римский юноша не мог бы поступить как Вертер. Положение автора стало особенно трудным, когда увлечением его романом стали объяснять участившиеся случаи самоубийства. Это заставило Гёте предпослать 2-му изданию «Вертера» (1775) стихотворный эпиграф — слова Вертера из гроба, обращенные к читателю его истории. Он заканчивался призывом: «Будь мужчиной и не следуй за мной». Впрочем, этот упрек очень задел автора, и он неоднократно на протяжении последующей жизни вспоминал его и решительно отводил от себя.