Познаваем или нет микромир? Ответ: познаваем. Соотношение неопределенностей, открытое Гейзенбергом, свидетельствовало о том, что в данном случае, в данном направлении исследования достигнут предел объекта познания, т. е. взаимодействия форм движения, и что двигаться дальше этого предела уже нельзя, так как дальше этого предела (поскольку речь шла об изучении квантовых явлений) ничего больше нет, а потому и познавать там нечего. По этой причине из факта открытия объективно существующего предела предмета отнюдь нельзя было делать каких-либо выводов агностического порядка вроде того, что будто бы открытие Гейзенберга установило существование чего-то принципиально ненаблюдаемого, а тем более принципиально непознаваемого.

Тем не менее именно такой гносеологический вывод поспешили сделать из принципа Гейзенберга идеалисты. Они основывались на том, что при попытке вычленить из элементарного акта взаимодействия его предполагаемые отдельные стороны получаются неопределенные результаты.

На самом же деле появление неопределенности служило в данном случае сигналом того, что вычленяемые стороны взаимодействия в действительности такому вычленению не поддаются, будучи нераздельно слиты в едином акте, который в силу этого обладает элементарным характером. Отсюда и проистекает принципиальная невозможность добиться сколь угодно точных результатов одновременно и для импульса и для координат микрочастицы, если двигаться по указанному пути; но эта невозможность, как мы видели, обусловлена вовсе не ограниченностью нашего познания, а объективными особенностями познаваемого предмета.

То обстоятельство, что человеческий разум сумел обнаружить самый этот факт и вывел из него, как следствие, невозможность двигаться дальше пределов самого предмета, свидетельствует, разумеется, не о слабости, а, напротив, о необычайной силе человеческого разума. Поэтому, когда, например, Хвольсон писал, что новое начало, которое внесла микромеханика, «можно назвать началом принципиальной ненаблюдаемости» П6, то такое название вызывает серьезные возражения. Выходит, будто крупнейшее открытие — достижение предела предмета исследования, несомненно доказывающее могущество человеческого познания, может быть представлено как установление чего-то принципиально ненаблюдаемого, а тем более недоступного для человеческого познания. Тем самым само открытие Гейзенбергом истолковывается в смысле обнаружения слабости нашего разума, его принципиальной неспособности проникнуть дальше достигнутого предела, тогда как на самом деле бессмысленно говорить о наблюдении того, чего не существует вообще.

Как замечательно к данному случаю подходит рассуждение Энгельса, высказанное им в 1882 году по совершенно другому поводу, но в гносеологическом отношении в условиях, сходных с теми, о которых говорилось выше. Энгельс писал о зрении у муравьев: «У муравьев иные глаза, чем у нас, они видят химические (?) световые лучи... но мы в познании этих невидимых для нас лучей ушли значительно дальше, чем муравьи, и уже тот факт, что мы можем доказать, что муравьи видят вещи, которые для нас невидимы, и что доказательство этого основывается на одних только восприятиях нашего глаза, показывает, что специальное устройство человеческого глаза не является абсолютной границей для человеческого познания. К нашему глазу присоединяются не только еще другие чувства, но и деятельность нашего мышления» 117.

Итак, если дальше достигнутых уже нами пределов в ходе исследования данного предмета действительно существует нечто реальное, мы с помощью наших чувств и присоединившегося к ним мышления всегда способны это нечто так или иначе, тем или иным способом познать. Но если там уже ничего нет, то, конечно, и познавать там нечего, но никаких агностических выводов отсюда на этом основании делать, разумеется, нельзя. Как сказал по поводу изучения взаимодействия Энгельс, мы не можем пойти дальше познания этого взаимодействия именно потому, что позади его нечего больше познавать.

Познавательные, гносеологические причины агностицизма в данном случае были иные, чем они были в XVIII— XIX вв. Тогда источником агностицизма служила слабость развития самого естествознания и связанные с нею попытки всюду применять масштаб механики, при невозможности с помощью этого масштаба объяснить сложные, мало еще изученные явления природы. Теперь источником агностицизма становится уже не отсталость естествознания, а как раз наоборот — его бурный прогресс. Как это ни звучит парадоксально, но именно доказательство познаваемости объекта благодаря познанию его границ истолковывается в смысле доказательства существования какой-то мнимой части объекта, будто бы лежащей за познанными уже пределами и принципиально ненаблюдаемой. Здесь повторяется то, что говорил Ленин по поводу забвения материи математиками в результате приближения к таким однородным и простым элементам материи, законы движения которых допускают математическую обработку.

Перефразируя эти ленинские слова, мы могли бы сказать так: крупный успех физики, открытие такого «элементарного взаимодействия», которым заканчивается сам данный предмет познания, порождает мысль, будто за его пределами должно лежать еще нечто такое, что в принципе оказывается непознаваемым; но на деле это мнимое «нечто» оказывается таким именно «непознаваемым» только потому, что его не существует вовсе.

Открытием Гейзенберга блестяще подтверждается положение Энгельса, что взаимодействие действительно есть конечная причина вещей и явлений. Раз мы познали формы движения материи, находящиеся в постоянном взаимодействии между собой, то мы познали и самое материю, и этим исчерпывается познание.

Итак, с помощью понятия взаимодействия могли быть опровергнуты агностические выводы, какие незаконно пытались делать идеалисты из гейзенберговского открытия.

Отношение последовательных материалистов к принципу Гейзенберга определялось признанием ценности его физического содержания и ошибочности гносеологических выводов, делаемых из него в пользу идеализма и агностицизма. В соответствии с этим последовательные материалисты, отбрасывая неверное толкование принципа Гейзенберга, давали этому принципу свое материалистическое толкование.

При этом они исходили из того же, из чего фактически исходил сам Гейзенберг, а именно: если данная граница является пределом самого предмета и, соответственно, объективным пределом его исследования, то именно с нее надо начинать изложение собранного и теоретически обобщенного материала, двигаясь при этом от простого к сложному, от абстрактного к конкретному. Ибо исходным пунктом изложения или теоретического синтеза может служить то, что вместе с тем являлось логическим концом исследования и углубления в данный предмет, концом его анализа.

Поскольку открытие Гейзенберга представляло собой открытие того пункта, с которого действительно начинается область квантово-механических процессов, то его можно рассматривать как действительную основу самой квантовой механики, а не чего-то выходящего за ее пределы, чего-то неточно измеряемого, чего-то неопределенного и даже чего-то принципиально ненаблюдаемого.

Таким образом, последовательные материалисты, вскрывая положительное содержание гейзенберговского открытия, видят в нем крупный прогресс современной физики, доказывающий силу человеческого разума, отсутствие каких-либо принципиальных граней для познания природы. Скептическому сомнению агностиков материалисты противопоставляют научный оптимизм, оправданный всем развитием естествознания.