ПОЛНЫЙ ТЕКСТ СТАТЬИ

Уильям Дрей

В течение последних десяти лет философы-аналитики очень много писали относительно природы исторического объяснения. Одно из центральных мест в возникшей дискуссии занял вопрос о том, входят ли в логическую структуру подобных объяснений формулировки соответствующих эмпирических законов, обязательны ли для исторических объяснений указания на законы, и если да, то в какой мере и каким образом. Около пяти лет тому назад в монографии, названной мною «Законы и исторические объяснения», я внес свой вклад в развернувшуюся дискуссию. И если теперь я бы снова хотел сделать несколько дополнительных замечаний по этому вопросу, то меня оправдывает только то, что, судя по выступлениям на философских конференциях и статьям в журналах, дискуссия все еще не потеряла своей остроты. К тому же я рад воспользоваться предоставленной мне возможностью проанализировать часть критических замечаний, сделанных в мой адрес, и противопоставить свою точку зрения (которую я все еще отваживаюсь защищать) целому ряду интересных альтернативных взглядов, выдвинутых за последнее время.

Спешу добавить, что в настоящем докладе я не намерен защищать все положения упомянутой монографии. Я займусь только одной, по, как мне представляется, централь пой проблемой: какие логические характеристики должны быть присущи объяснению поступков индивидуальных исторических деятелей. Выделяя данную проблему, я отнюдь не собираюсь утверждать, что только индивидуальные человеческие действия являются предметом объяснения в строгом смысле этого слова. Более того, я должен согласиться с профессором Мандельбаумом, который считает, что индивидуальные поступки как таковые лежат вне круга интересов настоящего историка и что они включаются в историю только в той мере, в какой они имеют «общественное значение» 2. Однако даже и те, кто захотел бы настаивать на том, что в основу исторического исследования должно быть положено изучение какой-то элементарной социальной единицы, а не изучение отдельной личности, вряд ли могли бы отрицать, что объяснение поведения наций, характера социальных институтов и исторических движений, как правило, включает в себя и объяснение поведения отдельных мужчин и женщин. Характерной чертой исторического исследования оказывается объяснение социальных явлений частями. Мы не хотели бы здесь поднимать общий вопрос о точной форме логической зависимости, имеющей место между высказываниями о социальных событиях и высказываниями о поступках отдельных людей. Поэтому в нашем дальнейшем изложении мы будем просто исходить из предположения, что, анализируя объяснения этих поступков в исторической науке, мы тем самым рассматриваем некоторый важный аспект теории «исторического объяснения вообще», полностью отдавая себе отчет в том, что наш анализ не может привести к полному решению этой более широкой проблемы.

Мы будем придерживаться следующего порядка изложения: в разделе I воспроизведем ту теорию исторического объяснения, которая завяла центральное положение в дискуссии, развернувшейся по этой проблеме,— теорию, которую, как и прежде, я буду называть неуклюжим и несколько сбивающим с толку термином «теория охватывающих законов»3. Затем я противопоставлю ей свои собственные взгляды по вопросу типических исторических объяснений действий. В разделах II и III я рассмотрю некоторые возражения, вызванные моей точкой зрения, и проанализирую, по необходимости кратко, шесть альтернативных позиций, занятых моими оппонентами, ни одна из которых не кажется мне полностью приемлемой. И наконец, в разделе IV, для того чтобы еще более четко выявить характер возникших разногласий, я постараюсь установить связь между позицией, занятой мною в данном вопросе, и более широким кругом философских проблем.

I

С классической формулировкой теории охватывающих законов мы сталкиваемся в статье профессора Гемпеля «Роль общих законов в исторической науке»4. Главным тезисом этой статьи является утверждение, согласно которому объяснить какое-нибудь событие означает показать, что высказывание о данном событии логически выводится из: (1) некоторых высказываний о предшествующих или сопутствующих условиях и (2) из некоторых эмпирически проверяемых общих законов и теорий. Если же экспланандум (объясняемое.—Ю. А.) не будет следовать логическим образом из того, что предложено в качестве его экспланантов [объясняющие положения.— Ю. А.], то, согласно Гемпелю, данное объяснение является по меньшей мере неполным, не более чем первым приближением к действительному объяснению. Это описание логической структуры объяснения рассматривается Гемпелем как универсальное, приложимое ко всем наукам, безотносительно к их предметам, и, следовательно, приложимое также и к объяснению в исторической науке. Таким образом, по Гемпелю, объяснение, по-видимо му, сводится к логическому выведению того, что подлежит объяснению, из чего-то другого в соответствии с универсальными «охватывающими» законами.

Человек, принимающий точку зрения профессора Гем-пеля относительно универсального характера данной тео рии объяснения, нс стал бы возражать против мнения, что большинство объяснений, предлагаемых в исторических исследованиях, не удовлетворяют требованиям этой теории. Однако отсюда он сделал бы вывод не о том, что модель объяснения с помощью охватывающих законов не может считаться универсальной, а вывод о логических слабостях в принятой практике объяснений в исторической науке. Другие философы считают, что такое расхождение между логической теорией и исторической практи кой является следствием недопустимого «априоризма», проявляемого сторонниками теории профессора Гемпеля, и что в таком «живом деле», как история, задачей философа не может быть навязывание определенной теории объяснения. Эта задача, скорее, состоит в том, чтобы вывести данную теорию из реальной практики объяснений, повсеместно принятой в этой науке. Если же историче ская практика не соответствует теории охватывающих законов, то тем хуже для этой теории.

Нам представляется, что обе эти точки зрения по-свое му правы. Что касается меня, то я бы не стал ограничивать задачу философа простым описанием того, что де лается в практике исторических исследований. Его деятельность, как правильно подчеркивают профессора А. Данто и Дж. Питт, заключается в прояснении, а не в дублировании; от философа мы ожидаем скорее рацио нальной перестройки практики, чем ее копирования5. С другой стороны, тот факт, что практика очень сильно и упорно отклоняется от логической теории, свидетельствует по меньшей мере о том, что с теорией не все обстоит благополучно. В этом случае возникает настоятельный вопрос, почему существует такой разрыв между формулой и тем, что она призвана объяснить. В своем докладе я намерен показать, что данный разрыв обусловлен тем, что обычное понимание историками задач объяснения принципиально отличается от логического выведения поступка некоторого лица из определенных условий в соответствии с законами, имеющими эмпирический характер. Нам представляется, что теории охватывающих законов недостает должной восприимчивости к тому понятию объяснения, которым обычно пользуются историки. «Рациональная перестройка» действительно имеет право отклоняться от принятой практики. Однако при этом необходимо тщательно следить за тем, чтобы такие отклонения не были вызваны неоправданной перестройкой.

Позвольте теперь нам кратко наметить то, что мы считаем логической основой большинства объяснений человеческих поступков в исторической науке. Задача объяснения — разрешение какого-то затруднения. Когда историк приступает к объяснению некоторого действия, он обычно сталкивается с целым рядом трудностей, так как он не знает мотивов, лежащих в его основе. Поэтому, для того чтобы понять это действие, он стремится получить какую-то информацию о том, как данный исторический деятель оценивал свое объективное положение (причем сюда входит и оценка им вероятных последствий различных линий поведения, открытых для него), равно как и информацию о том, чего он намеревался достичь, предпринимая то или иное действие, то есть сведения о его целях, планах или мотивах. Понимание действия возникает у историка только тогда, когда он устанавливает разумность поступков данного человека в свете его собственных представлений и планов. Нам хотелось бы подчеркнуть, что при подобном подходе к объяснению имеется прямая связь между пониманием поступка человека и осознанием его рациональности. Как однажды заметил профессор Хук, показать необычность некоторого действия -- не то же самое, что показать его бессмысленность6. Аналогичным образом показать, что действие совершается в соответствии с определенным порядком,— не то же самое, что показать его осмысленность.

Объяснение, которое стремится установить связь между убеждениями, мотивами и поступками описанного выше рода, я буду называть «рациональным объяснением». Этот тип объяснения особенно ясно может быть проиллю стрирован на следующем примере. (Я надеюсь, что в связи с его особой наглядностью мне извинят то, что я уже однажды пользовался им в тех же самых целях.)

Пытаясь объяснить успех вторжения Вильгельма Оранского в Англию, Тревельян задает себе вопрос, почему Людовик XIV ослабил военное давление на Голландию, и считает эту акцию «величайшей ошибкой жизни Людовика» 7. Поведение Людовика он объясняет следующим образом: «Людовик рассчитывал, что если даже Вильгельму и удастся высадиться в Англии, то там возникнет гражданская война и длительные беспорядки, как всегда бывает на этом острове раскольников. В это время он бы спокойно завоевал всю Европу». Далее, «он был рад тому, что голландцы уходят с его пути (в Англию), в то время как он паносил удар по императору Леопольду (в Германии)». Он считал, «что конфликт между Джемсом и Вильгельмом обязательно создаст для него какие-то возможности». Итак, согласно Тревельяну, выявление нами некоторого «расчета» Людовика, «отнюдь не выглядевшего таким абсурдным в момент событий, каким он кажется после них», делают его действия вполне понятными для нас. И в самом деле, этот расчет показывает, что действия Людовика были целесообразными в свете обстоятельств, рассматриваемых им в качестве доводов для своих решений. В действительности же, конечно, король просчитался, и в некотором смысле его действия не соответствовали фактическим обстоятельствам. Тем не менее основная цель объяснения Тревельяна состоит в доказательстве тезиса, что в свете целей и представлений Людовика XIV о действительности даппый поступок был правильным, по крайней мере с точки зрепия условий, взятых такими, какими они казались в то время.

Мы считаем, что в объяснениях только что приведенного типа установление дедуктивной логической связи между окспланантами и экспланандумом, связи, основывающейся на включении соответствующих эмпирических законов в число первых, не является ни необходимым, ни достаточным условием объяснения. Оно не необходимо, потому что в задачу подобных объяснений совсем не вхо дит доказательство того, что наш исторический деятель относится к числу людей, которые всегда поступают так, как поступил он в обстоятельствах, в которых он считал себя находящимся. Задача данного объяснения — показать, что его поступок был вполпе разумным, с его собственной точки зрения. Установление вышеупомянутой логической связи не было бы и достаточным условием объяснения, так как оно не показало бы, что в свете всех остальных убеждений и целей данного деятеля его действия были вполне разумны.

К этому я бы еще прибавил — для того чтобы избежать возможных недоразумений,— что спор относительно того, какую из двух «моделей» объяснения (модель охватывающих законов или модель рационального объяснения) следует применять в подобных случаях, не имеет ничего общего с вопросом о том, на чем должно строиться историческое объяснение: на «идеях» ли людей или на «объективных» условиях их природного и социального окружения. Профессор Гемпель в отличие от некоторых исторических материалистов охотно согласился бы, что объяснение действия включает в себя, по крайней мере в качестве одного из своих моментов, постоянные ссылки на мотивы и идеи его участников. В равной мере, я полагаю, он согласился бы и с тем, что, объясняя действие как таковое, а не, скажем, его успех или неудачу, мы должны обращаться не к реальным условиям, в которых происходило это действие, а к условиям, рассматриваемым его участниками как реальные. За вычетом этих обстоятельств, однако, объяснение действий людей, с точки зрения профессора Гемпеля, «ничем существенно не отличается от причинных объяснений в физике или химии» 8. Ибо «определяющие мотивы и идеи действия,— утверждает он,— должны рассматриваться в мотивационных объяснениях как условия, предшествующие действию, и в этом отношении не существует никаких различий в логических формах причинного и мотивационного объяснений». В свете того, что уже было сказано о невыводи-мости экспланандума в объяснениях последнего рода, должно стать совершенно ясным, что мы критикуем Гемпеля за то, что он даст ошибочную характеристику логической формы рациональных объяснений, а не их содержания.

II

Та схема рационального объяснения, которую я только что изложил, вызвала целый ряд возражений. Известные нам возражения могут быть разделены для удобства их рассмотрения на четыре группы. Первая из них, пожалуй наименее серьезная, утверждает, что требование выявить расчеты и планы исторических деятелей чрезвычайно сужает возможную сферу применения подобных объяснений. Ибо, как возражает мне профессор Новелл-Смит, если бы мы обнаружили, что наш исторический деятель не производил никакого серьезного расчета своего поступка, то тем самым наше объяснение было бы опровергнуто. Он, по-видимому, предполагает, что очень немногие люди ведут себя совершенно сознательно, интеллектуально.

Я, конечно, согласен с тем, что в истории отыщется немало действий, для которых нельзя будет указать расчета, лежащего в их основе, и затруднения, в которые мы попадем, обнаруживая такие действия, безусловно, свидетельствуют об ограниченности области применения рациональных объяснений. Точно так же я не собираюсь априорно сбрасывать со счета возможность того, что некоторые из этих действий могут быть объяснены каким-то иным способом. Однако нам представляется, что это возражение основывается на том, что в данном контексте само слово «расчет» оказывается несколько затемняющим смысл нашей схемы мотивационного объяснения. Все дело в том, что рациональное понимание некоторого поступка отнюдь не обусловлено тем, что человек, совершивший его, предварительно взвешивал и перебирал в своем сознании ряд аргументов. Наше понимание его действий может возникнуть и без допущения подобной предпосылки психологического характера на основе того, что мы обнаружим рациональную связь между этими действиями и теми мотивами и идеями, которые мы ему приписываем.

В нашей теории исторического объяснения мы, скорее, стремились показать, что понимание поступка складывается только при приведении психологических ингредиентов, связанных с ним, в форму некоторого практического расчета. Философа как философа интересует только характер логических отношений, существующих между окспланантами и экспланапдумом. При таком непсихологическом подходе сфера применимости рациональных объяснений будет весьма обширной. И мы склонны считать, что большинство объяснений, даваемых в повествовательной истории, относится к их числу.

Второе возражение против нашей теории, напротив, состоит в том, что область применимости этих якобы рациональных объяснений будет чрезмерно широкой. Отсюда использование их в практике исторического исследования привело бы историка к тривиальным выводам и, может быть, даже оказалось бы опасным. Ибо понимание поступка способом, описанным нами, было бы неотличимо от того, что мы именуем «ретроспективной рационализацией». «Мы все хорошо знаем,—отмечает проф. Пассмор,— как неискренни объяснения нашего поведения, которые мы даем другим людям» 10. Дело обстоит так, «как если бы мы, скорее, изобретали их для того, чтобы удовлетворить наших слушателей, чем действительно объяснить наши действия». Аналогичным образом и историк «будет склонен делать наше поведение более принципиальным, чем оно есть на самом деле».

И в данном случае я бы не хотел отрицать опасность, указываемую критиками. Однако я склонен рассматривать ее как некоторую особую трудность, возникающую при любой попытке найти причины поступков — как одну из возможностей ошибок при рациональном объяснении,— но не как опасность, исключающую самое возможность рационального объяснения как такового. В конечном счете утверждение:               «выявление рациональности

поступка — принятый историками критерий его понимания» представляет собой не более чем требование логики данных понятий. Его принятие совсем не означает, что во всех тех случаях, когда мы полагаем, что знаем мотивы поступков некоторого лица, мы и в самом деле знаем эти мотивы. Фактически этим положением утверждается концептуальная связь между пониманием действия и восприятием его рациональности, и эта связь может быть обеспечена только при правильной логической форме объяснения. Правильность же формы, само собой разумеется, не гарантирует нам истинности его содержания. Здесь дело обстоит точно таким же образом, как и в объяснениях с помощью охватывающих законов. Ибо в последнем случае мы должны были бы знать всеобщие законы. Но можем ли мы быть уверенными в том, что мы действительно располагаем знанием этих законов, в особенности в истории, где в отличие от тесно увязанных и теоретически обоснованных законов физики они пге;г:)виляли бы собою простое обобщение опыта?

Третье возражение более серьезно, но тем не менее я думаю, что и его можно устранить. Как указывает один из наших критиков, понимание действия, согласно нашей теории, обусловлено выявлением мотивов поступков исторического деятеля. Но последнее, продолжает Страусон, не сводится к простому восприятию рациональности некоторого действия, а включает одобрение нами расчетов этого деятеля, признание их правильности. Поэтому в связи с нашим требованием «удостовериться» в мотивах поступка, он пишет, что «строгое его выполнение сделало бы историческую науку невозможной» п.

Бесспорно, ограничение, введенное нами в нашу теорию рационального объяснения, согласно которому мотивы должны рассматриваться с «точки зрения самого деятеля», равно как и то, что правильность его действия должна определяться по отношению к его собственному пониманию обстановки, в какой-то мере идет навстречу пожеланию моих критиков и облегчает оценку рациональности поступка. Однако считается, что этого далеко не достаточно. Ибо, напоминает Страусон, существуют «большие различия в уме, темпераменте, способностях и характере людей», в их идеях и целях. И поступок может не удовлетворять требованию строгой рациональности в связи с ошибочным суждением или же ошибочной информацией.

Все это отчасти справедливо. Но я не считаю, что эта критика опровергает защищаемую мной точку зрения.

Разумеется, невозможно установить рациональность логически ошибочного рассуждения или же ошибок в проведении принятого решения. Но так как и то, и другое иногда может быть объяснено, то отсюда следует, что выдвинутый нами критерий понимания поступка не является единственным даже и истории. И мы отнюдь не утверждаем его единственности. Мы хотим только сказать, что критерий рациональности имеет силу при объяснении действий, которые не считаются дефективными в целом ряде отношений, и что иногда его применение вполне правомерно. В случае же применения этого критерия мы не можем не рассматривать расчеты данного деятеля как правильные, как оправдывающие совершенный им поступок. Именно это и подразумевается в таких выражениях, как «следуя его логике» или «в свете его оценки обстановки». Нам кажется, что спорные теории «понимающей историографии» черпают свою силу как раз из признания возможности следовать за логикой чужой мысли. Имеется значительная доля истины в утверждении, что понимание поступка предполагает возможность «вновь продумать» мысли исторического деятеля. Но нельзя было бы воспроизводить, сопереживать логику практического расчета, о котором заранее известно, что он является ошибочным.

Критики, выдвигающие четвертое возражение, согласны с тем, что понимание действия может быть достигнуто только при выявлении мотивов исторического деятеля. Однако при этом отрицается возможность обойтись без охватывающих законов, так как утверждение о связи его поступков с данными мотивами, согласно их точке зрения, может быть сделано только на основе признания истинности некоторого охватывающего закона.

Итак, раз мы поняли, что историку необходимо выявить действительные расчеты деятеля, а не просто расчеты, которые были бы логически правильными в данной обстановке, то можно было бы утверждать, что достаточное в логическом отношении объяснение должно включать в свой состав и некоторое обобщение, связывающее расчеты обоих видов с фактическим поведением человека. Или же, как Новелл-Смит сформулировал это возражение, если мы доказываем, что данное лицо поступило известным образом, потому что оно проделало определенный рациональный расчет, то наше доказательство должно включать в себя также и общую посылку, устанавливаю щую, как ведут себя такие люди при подобных расчетах 12. Таким образом, если в соответствии с теорией рационального объяснения действительные мотивы поступка должны быть одновременно и логически удовлетворительными, для того чтобы обладать определенной объясняющей силой, то в связи с этим можно было бы выдвинуть и дополнительное требование, согласно которому логически правильные, действительные мотивы поведения должны связываться с объясняемым действием при помощи охватывающих законов, имеющих эмпирический характер.

Прежде всего мне не кажется, что, когда я говорю: «Он поступил так-то и так-то, потому что он думал так-то и так-то», использование мною логического выражения «потому что» требует от меня принятия теории охватывающих законов, равно как я нс могу согласиться и с тем, что эти законы должны быть включены в мое доказательство. Особенно невероятным данное требование представляется в случае, когда вышеприведенное высказывание относится к объяснению моих собственных поступков. Ибо и при объяснении своих действий я строго разграничиваю подыскание мотивов, оправдывающих их, и выявление действительных мотивов своего поведения. Однако, осуществляя последнее, я никак не прибегаю к общему положению, согласно которому все люди, подобные мне, или даже я сам, в аналогичных случаях действуют так, как действовал я, основываясь на удовлетворительных с логической точки зрения и на действительных вместе с тем мотивах. Если бы кто-то захотел подкрепить данное возражение, утверждая, что я по своей природе могу действовать произвольно, то есть в противоречии с теми мотивами, которые я сам признал хорошими, то это привело бы к обратному эффекту: невозможное для меня я считаю невозможным и для других людей.

Точное значение возражения Новелла-Смита становится вообще неясным в свете нескольких дополнительных замечаний, которые он делает. Так, по-видимому, он допускает, что в некотором смысле мы действительно объясняем действие, если мы показываем, что сделанное данным лицом «было рационально для человека, находящегося в его положении». Но, продолжает он, это не объясняет, почему он совершил рациональный поступок, почему он действовал на основании правильного расчета. Для того чтобы ответить на последний вопрос, мы, по Новеллу-Смиту, должны были бы прибегнуть к таким банальностям, как, например, «рациональные люди, которые разработали планы своих действий, соответствующие обстановке, стремятся их придерживаться, если только обстоятельства позволяют им это делать», и,— продолжает он,— как раз «объяснения в этом смысле анализируются теорией охватывающего закона». Я должен признать, что я не понимаю, почему Новелл-Смит, проводя все эти разграничения, не согласен со мной. Ибо проведенное таким образом разграничение между объяснением того, почему некоторое лицо совершило определенный поступок, и объяснением факта рациональности его поведения вообще безусловно предполагает, что рациональное объяснение, не обращаясь к банальностям вышеуказанного типа, может быть совершенно законченным само по себе или на своем собственном уровне. И ничто, сказанное мною, не требует, чтобы мы исключали возможность объяснения (на втором уровне) способности человека поступать рационально. Мы могли бы, например, объяснить наблюдаемую нами нынешнюю рациональность поведения какого-то человека тем, что он прошел успешный курс судорожной терапии с того момента, когда мы его видели последний раз. Конечно, в объяснениях такого рода, в тех случаях, когда они возможны, мы все еще могли бы питать обоснованные сомнения относительно того, дают ли они нечто большее, чем необходимое (а не достаточное) условие рациональности поведения. Но это спорный вопрос, и он находится вне рамок настоящего доклада. Во всяком случае, подобные объяснения редко требуются в исторической науке.

Я мог бы добавить, что мой другой оппонент, профессор Дж. Коген, выдвигает в этой связи довольно сильное возражение, цитируя мое же собственное утверждение, в соответствии с которым в исторической науке в качестве «постоянной презумпции» присутствует «общее убеждение, что люди поступают, исходя из достаточных оснований». С его точки зрения, то обстоятельство, что данная презумпция может рассматриваться как тривиальная, не имеет существенного значения. Вопрос заключается в том, необходима ли она логически для объяснения, названного нами выше объяснением первого порядка, то есть для объяснения таких действий, которые предпринимаются исходя из действительных и правильных в логическом отношении расчетов. На это я могу только ответить, что мое утверждение презумпции рациональности было излишне резким. Правда, я говорил именно о «презумпции» и хотел при этом подчеркнуть только то, что историки прежде всего ищут рациональных, а не нерациональных объяснений. Однако в этой связи важно отметить, что никакая «презумпция» подобного рода не исключает неопределенного и переменного числа случаев нерационального поведения. В исторической науке в отличие, может быть, от физики не принято считать, что в принципе все может быть объяснено. Таким образом, любая «презумпция рациональности» оказывается логически совершенно отличной от того, что методологи и логики понимают под охватывающим законом.

III

Многие философы, не принимая моей точки зрения на природу рационального объяснения, тем не менее считают, что в логической модели объяснения, в том ее виде, в каком она первоначально была сформулирована Гемпе-лем, есть нечто ошибочное и она не может служить для выявления логической структуры объяснения в исторической науке. Обычно к этому заключению их приводит одна трудность, связанная с данной моделью, которую И. Бёр-лин выражает следующим образом14. Если мы требуем от исторического объяснения, чтобы оно включало в свой состав какой-то закон, который придавал бы ему дедуктивную логическую форму, то под этим законом, как правило, понимается некоторое эмпирическое обобщение, имеющее высокую вероятность. Именно обобщение такого рода, включенное в состав предлагаемого объяснения, удовлетворило бы требованиям этой модели. Но индуктивное основание, которое мы могли бы привести для по добных законов, зачастую оказывается не очень сильным* И, что еще более важно, эти основания, как правило, значительно менее сильны, чем наша уверенность в истинности приводимого объяснения. Все это ставит нас перед парадоксом: в соответствии с теорией охватывающих законов достоверное объяснение должно дедуцироваться из законов, которые сами по себе оказываются спорными.

В свете этого парадокса и вопреки якобы априорной очевидности модели объяснения с помощью охватывающих законов было предпринято много попыток видоизменить эту модель и вместе с тем сохранить ее основную идею. В частности, было высказано предположение, что достоверность историческому объяснению может придать и менее сильное утверждение, чем закон, понимаемый в смысле «универсального условного высказывания» [высказывание, имеющее форму: если х, то всегда у.— Ю. А.\. В настоящем разделе доклада я намерен рассмотреть шесть различных предложенных способов реализовать эту идею, то есть идею ослабления законов и вместе с тем сохранения их места в структуре исторического объяснения. Это целесообразно сделать, так как наши критики могли бы заметить, что именнно с этими модифицированными версиями теории охватывающих законов, а не с их строгим оригиналом должна была бы сопоставляться «рациональная модель» объяснения действий. Мы не намереваемся здесь исследовать детально ни одну из предложенных альтернатив и ограничимся несколькими замечаниями по отношению к каждой из них. При этом мы надеемся, что сказанного, во всяком случае, будет вполне достаточно для того, чтобы можно было плодотворно продолжить дискуссию.

Первую точку зрения я буду связывать с именами П. Гардинера и И. Берлина (хотя их позиция в данном вопросе не сводится только к ней). Оба автора связывают затруднения, возникающие при дедуктивном построении объяснения в строго гемпелевском смысле, с тем фактом, что язык исторической науки не является техническим специализированным языком современной физики или психологии, а представляет собою обычный, хотя и окультуренный язык. Они не считают данное обстоятельство слабостью исторической науки, ибо, как они утверждают, это — требование самой науки, которое должно выполняться, если хотят, чтобы ее понимали. Однако понятия новседневного языка расплывчаты й неопределенны, п зтй черты передаются общим законам, сформулированным с их помощью. Такие слова, как «революция», «завоевание», указывает Гардинер, не имеют точно определенных правил своего применения, и более того, их значение может меняться с течением времени 15. Аналогичным образом и Берлин, соглашаясь с мнением, что все объяснения в истории должны включать в свой состав обобщения, отмечает вместе с тем, что «только очень немногие из них настолько ясны, недвусмысленны и точно определены, что их можно организовать в некоторую формальную логическую структуру, обнаруживающую взаимосвязь или же несовместимость ее отдельных элементов» 16.

Бёрлин обращает внимание и еще на один дополнительный фактор, делающий невозможным применение модели охватывающих законов в ее строгой форме. Им оказывается то обстоятельство, что повседневный язык не только лишен логической определенности, но и имеет неисправимо оценочный характер. Говоря о человеческих поступках, мы всегда оцениваем сделанное, и известные колебания, которые мы испытываем, решая вопрос, следует ли в данном контексте употребить некоторое понятие, могут быть связаны не только с неопределенностью его значения, но и с возможным различием оценок. Некоторые из философов истории — Хайек, Страусс и П. Винч идут дальше в этом направлении и утверждают, что само понятие исторического или социального факта, взятое в его обычном смысле, оказывается квазиоценочным 17. Отсюда любые законы, использующие понятия этого типа, в свою очередь оказались бы оценочными.

Мне не кажется, что обстоятельства, отмеченные Бёр-лином и Гардинером, если даже и все, что они говорят, справедливо, представляют собой непреодолимые препятствия для «рациональной перестройки» принятой практики объяснения в соответствии с требованиями теории охватывающих законов. Нет ничего удивительного в том, что если историк пользуется при объяснении языком столь же неопределенным, как и законы, то расплывчатость этого языка будет влиять на качество объяснения. Странным, однако, оказывается другое — желание представить хорошее объяснение основывающимся на плохих законах. Доказывать же, что только неопределенные и оценочные законы используются в неопределенном и оценочном исследовании, значило бы принять логическую модель охватывающих законов как реальный идеал объяснения. И это все, по-видимому, к чему стремятся гемпелеанцы, хотя они могут и сожалеть, что историк вынужден говорить с широкой аудиторией на ее языке, вместо того чтобы давать вполне адекватные объяснения.

Вторая и более радикальная попытка разрешить указанную трудность основывается не на языке, а на предмете истории. Считается, что либо сам предмет, либо же состояние наших знаний в этой области таковы, что очень редко удается, если вообще удается, открыть достоверные всеобщие законы. Поэтому если мы все-таки хотим дать объяснение события, то нам не остается ничего другого, как отказаться от строго дедуктивных принципов построения данного объяснения. Прямолинейная версия этой теории утверждает, что объяснение можно давать, используя статистические законы; мы, конечно, не можем с логической необходимостью дедуцировать в нашем объяснении возникновение какого-нибудь конкретного события или действия, но мы можем по крайней мере показать его вероятность. Тем самым мы могли бы притязать на индуктивное объяснение данного события. Модель объяснения с помощью охватывающих законов, модифицированная таким образом, могла бы применяться во всех тех случаях исторических объяснений, для которых можно найти вероятностные общие утверждения, включающие характеристики вида «обычно», «в большинстве случаев». Ибо статистический закон — это просто положение общего характера, утверждающее связь не всех случаев, описываемых экспланантами и экспланандумом, но некоторой их части. И закон такого рода мог бы быть, конечно, и неопределенным, и точным, утверждая соответственно, что большинство или же строго определенный процент этих случаев связывается подобным образом. Видоизменение модели охватывающих законов в таком плане было предложено самим Гемпелем уже в ранних его работах по это му вопросу; в последнее время оио усилепно защищалось профессором Н. Решером 18.

Изменения первоначального характера модели, связанные с отказом от универсальных и переходом к статистическим законам, представляются нам весьма значительными и существенно меняющими сам смысл понятия исторического объяснения. Так как здесь речь, по-видимому, идет не о том, что таким образом мы получаем неполные объяснения или же некоторые подступы к объяснению (все это не выходило бы за пределы гемпелевской теории «эскиза» объяснения). Здесь, скорее, утверждается, что событие может быть полностью объяснено (хотя, может быть, и в другом смысле) и без подведения его под всеобщий закон, который позволял бы его дедуцировать с логической необходимостью, и, следовательпо, без доказательства необходимости его возникновения. В этой связи можно было бы поставить вопрос, представляет ли собою этот отказ от того, что казалось самоочевидным в логической модели объяснения с помощью охватывающих законов, нечто большее, чем простое соглашение о новом значении термина «объяснение». Можно также было бы спросить, насколько приемлемой будет эта уступка для тех, кто был увлечен первоначальной логической элегантностью теории охватывающих законов. Нам кажется, что профессор Скрайвен выражает точку зрения именно этой группы, возражая против статистического «разброса» конкретных событий в объяснениях подобного типа 19. Сила дедуктивного варианта этой модели, отмечает он, заключалась в том, что она сосредоточивала внимание как раз на событии, которое подлежало объяснению. Статистические же законы совместимы как с возникновением, так и с невозникновением того события, которое они должны были бы объяснить: «они теряют связь с индивидуальным случаем».

Заслуживает впимания в этой связи то обстоятельство, что рациональное объяснение, несмотря на свою недедук-тивность в гемпелевском смысле этого слова, скорее удовлетворит требованию Скрайвена относительно связи с ин дивидуальным событием, чем статистическое объяснение. Ибо, хотя рациональное объяснение и не показывает, что некоторое действие должно было произойти, тем не менее опо может показать, что это конкретное действие следовало осуществить. Я говорю «может», так как я не считаю, что затруднение, связанное с пониманием некоторого действия,— это затруднение, которое заставляет нас спрашивать, почему некое лицо сделало то-то и то-то; оно всегда может быть выражено в форме вопроса: «Почему он должен это сделать?», даже если мы при этом берем слово «должен» в нормативном смысле. Подчас все, что мы хотим знать, требуя объяснения некоторого поступка,— это только то, почему могло показаться рациональным или «правильным» совершить именно этот поступок. Здесь внутри класса рациональпых объяснений возникает различие, аналогичное различию дедуктивного и индуктивного подходов к модели объяснения с помощью охватывающих законов. Однако, когда мы спрашиваем, почему некоторое действие следовало осуществить, то на этот вопрос часто можно дать ответ, прямо относящийся к данному случаю, ответ, логически исключающий все иные возможные альтернативы. Это недостижимо при использовании статистических законов в объяснении.

Третью модификацию объяснения с помощью охватывающих законов предложил сам профессор Скрайвен20. Предложение Скрайвена основано на учете двух уже отмеченных трудностей: 1) на том факте, что универсальные законы, применяемые при построении исторических объяснений, большей частью оказываются весьма недостоверными, и 2) на том, что простые статистические законы, не показывая необходимости возникновения объясняемого события, не могут объяснить и того, почему произошло именно это событие, а не какое-либо иное. Основная идея предложения Скрайвена состоит в том, что он связывает доказательную силу исторического объяснения с наличием в его составе некоторого общего утверждения, по своему типу не являющегося ни универсальным, ни статистическим законом21.

Так, если мы спрашиваем, почему Вильгельм Завоеватель не вторгся в Шотландию, то, используя упрощенную форму одного из примеров Скрайвена, отвечаем: потому что ему не нужны были новые земли. Объяснение данного типа основывается на некотором трюизме: «государи обычно не вторгаются на соседние территории, если они удовлетворены тем, что они имеют». Такое обобщение, подчеркивает Скрайвен, не исключает возможности возникновения случаев противоположного рода; тем не менее оно утверждает нечто большее, чем относительную редкость исключений из этого правила, как было бы в случае со статистическим обобщением. Данное утверждение является более сильным по сравнению со статистическим, так как им определяется некоторый нормативный, стандартный случай и противоречащие ему факты были бы странным исключением. Скрайвен называет такие обобщения «нормативными». Опи позволяют нам дедуцировать с логической необходимостью возникновение объясняемого явления при условии, что мы не сталкиваемся с какими-либо необычными обстоятельствами. Их особый смысл, говорит Скрайвен, передается через целый ряд нормативных «модификаторов», выражаемых словами: «обычно», «в типичном случае», «естественно», «соответственно», «при нормальных условиях». Логика этих выражений, по мпению Скрайвена, существенно отличается от логики таких выражений, как «все», «большинство», «некоторые». Однако оп предостерегает нас от того, чтобы мы принимали любое утверждение общего характера, содержащее эти модификаторы, за нормативное. В равной мере отсутствие данных модификаторов не означает, что обобщение не имеют нормативного значения. Правильное определение их природы зачастую требует внимательного анализа контекста.

Естественно, что основная трудность, с которой мы оталкиваемся при анализе подобных обобщений, состоит в точном определении того, какие «необычные обстоятельства» исключают возможность их применения. Точно так же необходимо провести не только обоснованное в логическом отношении, но и вполне понятное разграничение между фактами, противоречащими нормативным обобщениям, для того чтобы установить, какие из этих фактов их опровергают и какие не опровергают. Ибо Скрайвен не отрицает, что эти «нормы» являются эмпирическими утверждениями и что поэтому должна существовать принципиальная возможность их опровержения. Нам предста вляется, однако, что внимательный анализ приводит к разделению этих нормативных утверждений на две группы, уже известные нам из предшествующего изложения. Либо они оказываются обычными универсальными или статистическими законами, либо тем, что может быть названо принципом действия исторического деятеля, которым мы пользуемся в рациональных объяснениях.

С точки зрения Скрайвена, восприимчивый и искусный исследователь, работающий в какой-либо области знания (безразлично, будет ли это история или медицина), знает, как обращаться с нормативными обобщениями. Он знает, как и когда ими пользоваться, несмотря на то, что он не мог бы предусмотреть все особые обстоятельства, исключающие их применение в научном объяснении. «Цепь исключений,— указывает Скрайвен,— сложна, но познаваема» 22. В этой связи он обращает большое внимание на исследовательские навыки и тренированность мышления историка. Может быть, он и прав, считая, что невозможно дать адекватный анализ природы исторического объяснения без обращения к этой стороне дела. Но даже если мы и согласимся со Скрайвеном, что цепь исключений может быть познана и без ее предварительного выявления, то все же остается непонятным, какими логическими преимуществами отличалось бы в этом случае нормативное обобщение по сравнению с универсальными или статистическими законами. Более того, проблема, собственно, и заключалась бы в том, чтобы показать, чем вообще эти нормативные утверждения отличались бы от последних.

Однако в том, что Скрайвен говорит о «нормоопределяющей» функции таких обобщений и об их зависимости от оценок историка, имеются некоторые указания, позволяющие нам сделать вывод, что он приписывает им особый логический характер, не считая их непосредственно эмпирическими. Достойно внимания, например, то, что, приводя весьма разнообразный список утверждений, которые могли бы быть интерпретированы нормативным образом, Скрайвен включает в их число «правила, определения и некоторые нормативные утверждения в этике» (хотя при этом он довольно загадочно относит последние к числу норм, действующих в «других областях»). Как нам кажется, объясняющая роль утверждений типа «государи обычно не вторгаются на чужие территории, если они удовлетворены тем, что они имеют» может быть вполпе логично выведена из того, что они устанавливают некоторую «норму», напоминающую нам о том, что разумно делать, и тем самым о том, что люди действительно делают, за исключением случаев, когда они поступают глупо, невежественно, произвольно и т. д. Объясняющая функция данного конкретного нормативного утверждения, при подобном его истолковании, состояла бы в выявлении основного мотива того, почему Вильгельм не вторгся в Шотландию. А это отождествило бы объяснение последнего рода с «рациональным» объяснением, описанным нами.